Давид Лагеркранц

Искушение Тьюринга

Анне, Сигне, Нелли и Ялмару

Глава 1

Когда он решился на это?

Он сам не смог бы ответить на этот вопрос. Но как только сомнения улеглись, став чем-то вроде отдаленного зова, парализующая тяжесть в теле сменилась пульсирующим возбуждением, которого ему так не хватало. Жизнь снова забила ключом. Два синих ведра в мастерской вдруг замерцали, как будто на их поверхностях заиграл солнечный лучик. И каждое наблюдение вмещало теперь целую вселенную, разворачиваясь в цепочку идей и событий, любая попытка осознать которые представлялась бессмысленной дерзостью.

Картинки, реальные и воображаемые, наслаивались одна на другую. Он задыхался, но, несмотря на это, решение умереть как будто придало ему силы.

Перед ним на серой столешнице, покрытой пятнами, выбоинами и прожженной во многих местах, стояли нагревательная плита и несколько бутылок с чем-то вязким и черным. Тут же лежала позолоченная ложка, которой предназначалась своя роль в этой истории.

А дождь все шел и шел. Никогда на его памяти не разверзались так на Троицу хляби небесные, и это, возможно, тоже способствовало принятию рокового решения.

Собственно, для этого было бы достаточно самого ничтожного повода. Вроде досаждавшей ему сенной лихорадки или того, что соседям мистеру и миссис Уэбб именно в тот день вздумалось уехать в Стилл, после чего жизнь в округе как будто замерла — по крайней мере, переместилась в другое место, куда его не пригласили. Для него не впервой было расстраиваться из-за этого. С другой стороны, повседневная суета и в самом деле трогала его меньше, чем любого, пусть даже самого черствого из простых смертных. И дело даже не в том, что эта неуязвимость имела свои пределы. Просто она отличалась крайней неустойчивостью и могла обратиться в дым внезапно и от любой мелочи, делая его беззащитным перед собственными безумными идеями.

Вот и сейчас желание оставить этот мир было связано с одним эпизодом из детского фильма о веселых гномах, который он вдруг вспомнил. Ирония? Но ее всегда хватало в его жизни, равно как и парадоксов.

Он был героем войны и ускорил ее конец. Он глубже кого бы то ни было проник в тайны мысли и интеллекта, но не справился с собственной жизнью. Поэтому был подвергнут принудительному лечению. А не так давно его напугала балаганная гадалка из Блэкпула, да так, что он ни с кем не мог разговаривать остаток дня.

И что теперь ему было делать?

Он подсоединил два свисающих с потолка кабеля к трансформатору на столе и поставил на нагревательную плиту котелок с черным месивом. Потом переоделся в голубую пижаму и взял яблоко из стоявшей на книжной полке голубой вазочки. Он имел привычку съедать яблоко перед сном. Он вообще любил яблоки, не только за вкус. В них было нечто такое… впрочем, какая теперь разница? Он разрезал яблоко на две половинки, вернулся в мастерскую и… вдруг осознал все. Отвернулся к окну. Подумал, что во всем этом нет ничего удивительного, сам не понимая, что имеет в виду.

Затем он вспомнил мать, Этель. Которая совершенно не понимала, чем он занимается, что, конечно, не помешает ей когда-нибудь написать о нем книгу. Жизнь сына сплошь состояла из непонятной ей математики. И тайн. Он был другим. Кроме того, в ее понимании он был слишком молод. Красотой он никогда не блистал и порядком сдал физически после суда в Натсфорде, тем не менее выглядел не так плохо.

Неуместные мысли приходили к нему давно. Он мучился ими еще в том возрасте, когда не умел отличить правое от левого и полагал, что Рождество может прийти к нам в любое время, когда раньше, когда позже, как и все остальные веселые празднии.

Он стал математиком, посвятившим себя такому прозаическому ремеслу, как инженерное дело. Но кроме того — оригинальным мыслителем, как никто другой осознавшим механическую природу нашего интеллекта. По крайней мере, разложимость его на ряды длинных и запутанных мыслительных цепей.

И теперь вот ему не хватает сил пережить этот июньский день. Такие вещи понять матерям особенно трудно. Поэтому он и начинает приготовления, которые потом, возможно, покажутся кому-то излишне долгими и запутанными. Это потому, что его постоянно что-нибудь отвлекало. Иногда ему слышались хруст гравия и чьи-то шаги под дверью. И тогда в голову приходила абсурдная мысль: это явился кто-то с хорошими вестями. Вероятно, издалека — из самой Индии или из прошлой жизни. Он усмехался или фыркал — трудно сказать — и возвращался к своим приготовлениям. Звуки снаружи, кроме шума дождя, стихали, а в голове все сидела навязчивая мысль: за дверью друг, которого стоило бы выслушать.

Он вышел в коридор, обогнул стол, воспринимая происходящее с ясностью, которая в другой день восхитила бы его. Нетвердой походкой лунатика направился к спальне. На ночном столике лежали номер журнала «Обозреватель» и наручные часы с черным кожаным ремешком. Он положил рядом половинку яблока. Потом подумал о луне, которая стояла низко за зданием школы в Шерборне, и лег на кровать на спину. Он выглядел спокойным и сосредоточенным.

Глава 2

Дождь не прекратился и на следующий день. Тем не менее шедший вдоль Эдлингтон-роуд Леонард Корелл снял шляпу трилби. Ему стало жарко, несмотря на хлещущие струи. Больше всего на свете молодой помощник инспектора криминальной полиции хотел бы сейчас залечь в постель. Но не ту, что стелил себе в убогой квартире в Уилмслоу, а в ту, что ждала его в доме тети в Натсфорде.

Размечтавшись, Корелл склонил голову к плечу, будто засыпая. Он не любил свою работу — из-за скромного жалованья и огромного объема бумажной отчетности. Но главное — из-за этого проклятого Уилмслоу, где никогда ничего не происходило. И все-таки по-настоящему опустошенным он почувствовал себя только сейчас.

По телефону горничная говорила о белой пене вокруг рта покойного и ядовитом запахе в доме. Еще несколько лет назад этого было бы более чем достаточно, чтобы пробудить Корелла к жизни. Теперь же он со скучающим видом мерил шагами Эдлингтон-роуд, старательно обходя мутные лужи. Дорогу обрамляли заросли кустарника, за которыми тянулись поля, пересеченные железнодорожными путями. Был вторник, 8 июня 1954 года.

Корелл вглядывался в щитки на домах. Прочитав на одном из них «Холлимид», шагнул с дороги влево и оказался возле огромной ивы, растрепанной и старой, как видавшая виды метла. Здесь он остановился и без всякой необходимости подтянул шнурки на ботинках.

От ворот тянулась мощенная плиткой дорожка, внезапно обрывавшаяся посредине двора. У левой из двух ведущих в дом дверей стояла пожилая женщина.

— Вы горничная? — обратился к ней полицейский.

Старушка кивнула, подняв на него усталые бесцветные глаза.

Еще несколько лет назад Корелл похлопал бы ее по плечу, сказал бы что-нибудь ободряющее. Теперь же только озлобленно скуксился, переступая следом за старушкой порог дома.

Молодой человек не чувствовал ни азарта, ни любопытства, ни вообще какого-либо желания вникать в это дело. Ничего, кроме раздражения и опустошенности.

Покойника он почувствовал уже в прихожей. Не запах даже, но некое сгущение в воздухе, заставившее молодого полицейского прикрыть глаза. В комнате его вдруг одолели совершенно не подобающие обстоятельствам мысли сексуального характера. Корелл открыл глаза, но странные фантазии продолжали витать в воздухе, делая происходящее похожим на сон. Они развеялись сразу, как только в поле зрения полицейского попала узкая, почти детская кровать с лежавшим на спине мертвым мужчиной.

Покойник был темноволос, на вид лет тридцати. В уголках его рта проступила белая пена, которая засох-ла на щеках, оставив похожие на пудру разводы. Глубоко посаженные под выступающим лбом глаза оставались полуоткрыты. Выражение лица вряд ли можно было назвать умиротворенным. В нем чувствовалось отчаяние.

Кореллу стало не по себе. Он и сам удивился, что не смог сохранить обычное для него в таких ситуациях хладнокровие. Ведь представшее его глазам зрелище едва ли можно было назвать кошмарным. Поэтому молодой человек не мог взять в толк, что именно явилось причиной его душевного дискомфорта. Может, спертый воздух или витавший в комнате запах горького миндаля?

Корелл оглянулся на окно, выходившее в сад. Он попробовал снова вызвать в воображении недавние сексуальные фантазии, но ничего не получилось. Вместо этого его взгляд упал на половинку яблока на ночном столике возле кровати, и Корелл вдруг подумал о том, что терпеть не может фрукты.

Сама по себе эта мысль показалась ему более чем странной. Он никогда ничего не имел против яблок. Да и кто может что-либо иметь против них?

Корелл достал блокнот из нагрудного кармана куртки.

«Положение тела близко к нормальному», — отметил он в блокноте и задумался. Формулировка показалась полицейскому недостаточно изящной, хотя вполне годилась для протокола. «Если не смотреть на лицо, можно подумать, что он спит…» Корелл набросал еще несколько строчек, которыми тоже остался недоволен, и только после этого приступил к осмотру трупа.