И все же мне приятно чувствовать себя полезной. Несмотря на то что бамбуковым стволам как минимум десять лет и весь предыдущий год они провели в подвале, у них свежий и сладковатый аромат. Я катаю их в ладонях, и их поверхность, отполированная до лоска за годы использования, кажется прохладной. Зейде медленно и бережно поднимает каждую палку. Зейде — небольшой любитель заниматься домашними делами, но на подготовку к праздникам он всегда находит время. Суккот — один из моих любимых праздников, потому что его отмечают на улице, на свежем осеннем воздухе. Когда дни начинают убывать, я смакую все до последнего солнечные лучи на крыльце у Баби, даже если от холода приходится закутываться в несколько свитеров сразу. Я ложусь на три составленных в ряд деревянных стула лицом к солнечным лучам, которые как могут пробиваются сквозь узкий проулок между теснящимися вдоль него «браунстоунами» [«Браунстоун» — распространенный в Нью-Йорке тип городских многоквартирных домов высотой 3–5 этажей, построенных преимущественно из коричневого песчаника (отсюда и название: англ. brown — коричневый, stone — камень) в конце XIX — начале XX в. В таком доме, например, жила героиня Сары Джессики Паркер в сериале «Секс в большом городе».]. Нет ничего приятнее, чем чувствовать на коже ласку бледного осеннего солнца, и я нежусь в его лучах, пока они тают за унылым пыльным горизонтом.

Суккот — длинный праздник, но в середине его есть четыре дня без особых церемоний. В эти дни, называемые Холь ха-Моэд [«Будни выделенных дней» (др. — евр.). Полупраздничные дни в течение длинных праздников Суккота и Песаха. В отличие от праздничных дней, в которые, как в шабат, запрещено водить, пользоваться электричеством, готовить еду и пр., в эти дни запреты менее строги.], водить машину и тратить деньги не запрещено, и они почти не отличаются от привычных будней — за исключением того, что работать нельзя, поэтому многие куда-нибудь выбираются всей семьей. Мои кузены всегда куда-то ездят в Холь ха-Моэд, и я уверена, что кто-нибудь из них возьмет меня с собой. В прошлом году мы были на Кони-Айленде. Мими говорит, что в этом году мы поедем в парк кататься на коньках.

Мими — одна из немногих родных, кто хорошо ко мне относится. Думаю, это потому, что ее отец в разводе. Ее мать теперь замужем за мужчиной из другого рода, но Мими все равно часто заглядывает к Баби, чтобы повидаться с отцом — моим дядей Синаем. Иногда мне кажется, что наша семья делится надвое: на проблемных людей и на идеальных. Со мной общаются только первые. В любом случае с Мими очень весело. Она старшеклассница, и может ездить по городу сама, а еще она красиво укладывает свои медовые волосы, подкручивая их на концах.

Я провожу два беспокойных дня, помогая Баби подавать праздничные блюда: хожу с загруженными едой подносами из кухни в сукку и обратно. И вот они позади — наконец-то наступает Холь ха-Моэд. С утра пораньше за мной заходит Мими. Я уже готова и одета в соответствии с ее указаниями. Носки поверх плотных колготок, толстый свитер поверх рубашки (так теплее), на руках дутые варежки, на макушке шапка. Я кажусь себе пухлой и нелепой, зато хорошо подготовившейся. На Мими шикарное темно-серое шерстяное пальто с бархатным воротником и бархатные перчатки, и я завидую ее элегантному виду. Я выгляжу как разряженная обезьяна — тяжелые варежки по-дурацки оттягивают мои руки вниз.

Кататься на коньках — просто чудесно. Поначалу я неуверенно пошатываюсь на коньках из проката и цепляюсь за бортик, объезжая каток по кругу, но вскоре понимаю принцип движения, и, как только у меня начинает получаться, мне кажется, будто я лечу. Я делаю толчок ногой и прикрываю глаза во время скольжения, стараясь держать спину прямо, как велела Мими. В жизни не чувствовала себя такой свободной.

Я слышу чей-то смех, но он кажется далеким и тонет в шуме воздуха, свистящего у меня в ушах. Скрежет коньков по льду громче всего остального, и я пропадаю в его ритме. Мои движения становятся размеренными, словно в трансе, и мне хочется провести в них всю жизнь. Всякий раз открывая глаза, я жду, что окажусь в каком-то другом месте.

Через два часа меня настигает зверский голод. Этот голод ощущается иначе — вероятно, такой голод приходит после сладостного изнурения, и пустота внутри меня в кои-то веки не мучительна. Мими взяла с собой кошерные сэндвичи. Мы устраиваемся на скамейках возле катка и едим.

С энтузиазмом вгрызаясь в своего тунца на ржаном хлебе, я разглядываю семью за соседним столиком для пикника и девочку с ними — похоже, мою ровесницу. Ее наряд куда больше подходит для катка (в отличие от моего) — на ней короткая юбка и толстые разноцветные колготки. И даже меховые наушники.

Она замечает, что я смотрю на нее, и слезает со скамьи. Она протягивает мне кулачок, открывает его, и там оказывается конфета в блестящем серебристом фантике. Я таких конфет еще не видела.

— Ты еврейка? — спрашиваю я, чтобы убедиться, что угощение кошерное.

— Ага, — говорит она. — Я даже хожу в еврейскую школу и все такое. Я знаю алеф-бет [Еврейский алфавит (ивр.).]. Меня зовут Стефани.

Я с опаской беру у нее шоколадку. На ней написано «Хирши» [Hershey’s.]. «Хирш» на идише означает «олень». А еще это популярное еврейское имя, которым называют мальчиков. Окончание «и» делает его уменьшительно-ласкательным. Интересно, что за человек такой этот Хирши, испытывают ли гордость его дети, когда видят на конфетных фантиках имя отца. Был бы у меня такой папа. Не успеваю я развернуть обертку, чтобы посмотреть, что за шоколадка там внутри, как Мими бросает на меня суровый взгляд и предостерегающе качает головой.

— Спасибо, — говорю я Стефани и прячу конфету в кулаке.

Девочка вскидывает голову и убегает к своему столу.

— Тебе нельзя эту шоколадку, — объявляет Мими, как только Стефани оказывается за пределами слышимости. — Она не кошерная.

— Но она же еврейка! Она сама сказала! Почему мне ее нельзя?

— Потому что не все евреи соблюдают кашрут. А те, что соблюдают, не всегда выбирают полностью кошерную пищу. Смотри, видишь эту отметку на обертке? Тут написано OUD [Символ OUD означает, что продукт содержит молочные ингредиенты, то есть относится к молочной пище, которую по законам кашрута нельзя употреблять вместе с мясной.]. Это означает кошерную молочную продукцию. Это не халав Исраэль [«Молоко Израиля», молочные продукты, произведенные под надзором машгиаха, специалиста по кашруту. К производству таких продуктов предъявляются строгие требования на всех этапах, от содержания животных до упаковки.] — значит, молоко, из которого сделали конфету, не прошло раввинскую проверку. Зейде будет в ужасе, если ты принесешь это в его дом.

Мими забирает у меня шоколадку и выбрасывает ее в ближайший мусорный бак.

— Я куплю тебе другую шоколадку, — говорит она. — Потом, когда вернемся домой. Кошерную. Батончик La-Hit, например — ты же их любишь, да?

Я покорно киваю. Доедая свой сэндвич с тунцом, я слежу за Стефани, которая тренируется прыгать на резиновом покрытии. Зазубренные носики лезвий на ее коньках глухо стучат в пол, когда она приземляется — всякий раз с безупречной выправкой. Как можно быть еврейкой и не соблюдать кашрут, удивляюсь я. Как можно знать алеф-бет, но при этом есть шоколадки «Хирши»? Она что, совсем не соображает?

Выражение лица тети Хаи не сулит ничего хорошего. Она сидит рядом со мной за праздничным столом и учит меня есть суп не хлюпая. Угрозы в ее свирепом взгляде вполне достаточно для того, чтобы урок вышел быстрым и эффективным. Я опасаюсь привлекать ее внимание — оно никогда не бывает к добру. Тетя Хая принимает все важные решения относительно моей жизни, хотя вижу я ее теперь нечасто. Когда моя мать только покинула нас, я жила у нее и каталась в ее маленькой черной «хонде» — все в округе высовывались из окон, чтобы поглядеть на такое зрелище. Видимо, она была первой женщиной в Вильямсбурге, которая водила машину сама.

Я была очень несчастна, когда жила с тетей Хаей. Когда я плакала, она орала на меня, но чем больше я старалась успокоиться, тем быстрее текли предательские слезы. Я умоляла, чтобы мне разрешили переехать к Баби, и, хотя дедушка с бабушкой были старенькими и уже давно вырастили собственных детей, мне в конце концов позволили поселиться у них. Зейде до сих пор прислушивается к советам Хаи о том, как меня воспитывать, правда, мне неясно, с какой стати она считается авторитетом, если все три ее дочери избавились от колготок со швами [Старшеклассницы в хасидской общине носят колготки со швами сзади. Подробнее об этой традиции рассказывается в главе 4.], как только закончили школу, и переехали в Боро-Парк, когда повыходили замуж [Имеется в виду, что ее дочери покинули общину сатмарских хасидов и перестали соблюдать ее законы, перейдя в более либеральный вариант иудаизма.].

Накануне Суккота Баби отправляет меня в квартиру Хаи на четвертом этаже, чтобы помочь ей прибраться перед праздником. У Хаи везде разложены мышеловки, потому что у нас вечные проблемы с грызунами (как и у всех, кто живет в старых домах в Вильямсбурге), несмотря на то что дважды в неделю к нам приходит дератизатор. Хая всегда дополнительно мажет арахисовым маслом эти липкие желтые прямоугольники и заталкивает их под мебель. Когда я поднялась к ней, она как раз проверяла мышеловки. Она выдвинула метлой одну из-под плиты, и в ней, жалостно пища, отчаянно трепыхалась мышь. Я поняла, что извлечь ее оттуда уже нельзя, но мне все равно хотелось найти какой-то более милосердный выход — вроде как с пойманными насекомыми, которых выпускаешь за окно. Но не успела я даже словечка вымолвить, как Хая подняла мышеловку двумя руками и сложила ее пополам одним быстрым, резким движением, моментально раздавив мышь насмерть.

У меня глаза на лоб полезли. Я никогда не видела, чтобы кто-то с таким наслаждением избавлялся от мыши. Когда Баби находила мышь, та обычно была уже мертва, и Баби заворачивала ее в пакет и выбрасывала в мусорный бак на улице. Пару месяцев назад я открыла свой гардероб и обнаружила на полке семейство мышей, которое устроилось на моем аккуратно сложенном свитере: девять розовых вертлявых существ, каждое размером с мой ноготь, радостно носились в кучке ошметков фольги и бумаги, которые, судя по всему, притащила их мать. Я дала им пожить там неделю и никому не рассказывала о своей находке. Однажды они пропали. Я, дуреха, позволила десяти взрослым мышам свободно разгуливать по нашему дому, пока Баби переживала, как бы от них избавиться.