Доски скрипели, черная вода под ними недовольно бурлила, бормотала что-то на старостобардском, пенилась злобными бурунами, а человечек все кланялся и угодливо изгибался, пытаясь заглянуть ему в глаза.

— Ты кто? — нахмурился Штефан.

Не помнил он этого… слизняка. Вот, хоть убей, не помнил.

— Я Винкош, ваше сиятельство, — продолжал приседать человечек. — Управляющий Белвилем.

Ишь ты, управляющий. А рожа мерзкая, сразу видать, вор и мошенник. И страхом от него за кье несет.

— Уволен, — резко бросил он и, не обращая внимания на причитания слизняка, въехал под низкие своды крепостных ворот.

— С возвращением, ваше сиятельство!

Так, а этого он знает. Высокий, худой, седые волосы черной лентой подвязаны, длинный нос свисает почти до подбородка…

— Лершик?

Штефан вгляделся в унылое, похожее на лошадиное лицо.

— Он самый, милорд, — бледные губы дворецкого растянулись в подобие улыбки, но глаза оставались настороженными.

— А ты не меняешься, — Штефан соскочил с коня и бросил поводья подбежавшему мальчишке. — Вели баню затопить да девчонку какую-нибудь посмышленее пришли.

Он покосился на застывших у порога слуг и добавил:

— Только пусть умоется, надоело уже на немытые рожи смотреть.

Грязь под сапогами смачно чавкнула, заставив Штефана поморщиться. Не двор, а конюшня…

— Будет исполнено, ваше сиятельство, — проблеял Лершик.

Но он уже не слышал. Отодвинул дворецкого с дороги и, не обращая внимания на кланяющихся слуг, прошел в дом.

Внутри было ничем не лучше, чем снаружи. Темные, закопченные стены, выщербленные плиты пола, тусклый свет сальных свечей. И запах… Неприятный запах заплесневевшего сыра, луковой похлебки и кислого хлеба.

— Где экономка? — не оглядываясь на семенящего за ним дворецкого, спросил Штефан.

— Ваше сиятельство, — тут же кинулась ему под ноги какая-то рыхлая старуха, похожая на разваливающуюся копну сена. — Добро пожаловать в Белвиль!

— Ты, что ли, домоправительница?

Он брезгливо скривился, разглядывая уродливую бабу в пышной многослойной юбке с вышитыми на ней национальными узорами. От черно-красного орнамента зарябило в глазах, и Штефан поспешно отвел взгляд.

— Как зовут? — резко спросил он.

— Салта, милорд.

— Ужин готов?

— Да, милорд, — угодливо закивала старуха, и глазки ее превратились в узкие щелочки, скрылись, утонули в толстых обвислых щеках.

— Через час пусть принесут в мои покои, — приказал Штефан.

Он не стал дожидаться ответа. Скинул плащ на руки дворецкому, пошатнувшемуся под тяжестью мокрой ткани, и пошел к лестнице.

Слуги замерли за его спиной испуганными зверушками, не решаясь пошевелиться. Штефан скривился. Везде одно и то же: страх, неприязнь, подленькое, трусливое любопытство… Пожалуй, из всего этого перечня последнее он ненавидел больше всего.

Темный коридор привел его к высокой дубовой двери. Полотно было старым и почерневшим от времени, рядом с ручкой отчетливо виднелись следы когтей. Кто-то из предков память о себе оставил. Он потянул медное кольцо и вошел в свою бывшую спальню. Хотя почему бывшую? Теперь вот это все, включая уродливый портрет, написанный Йонасом, — его настоящее.

Штефан обвел глазами тесные покои. Да, весело же ему тут будет…

— Лершик! — гаркнул он, зная, что дворецкий притаился за дверью.

— Ваше сиятельство?

Неприятный скрип повторился.

Старик не рискнул переступить порог, так и остался стоять в коридоре, буравя его своими цепкими глазками. Послал же Сварн работничков! Все один к одному!

— Баню затопили?

— Да, милорд. С обеда еще, как узнали, что вы к Стобарду подъезжаете, так и того… затопили.

— Вели принести штоф ратицы, — снимая с пояса оружие, приказал Штефан. — И яблок моченых. Да поживее!

— Слушаюсь, милорд.

Лершик поклонился и поспешил уйти, а он стянул рубаху, бросил ее в кресло и распахнул окно. Прохладный воздух прошелся по уставшему телу, словно ласковые руки любовницы. В ноздри ударил аромат влажной земли, цветущих каштанов, прелой прошлогодней листвы. Штефан распахнул створки пошире и высунулся едва ли не по пояс Темнота и туман скрывали очертания деревьев, но тонкий запах горьковатого меда ощущался отчетливо. Впервые за две седмицы на душе стало чуточку светлее.

Все-таки хорошо, что его покои выходят не во двор, а на крепостную стену, за которой нет ни хозяйственных построек, ни людей, один только лес.

Тихий стук в дверь заставил его обернуться. На пороге стояла пышнотелая девица с длинной темной косой. В руках девица держала поднос с запотевшим штофом и глиняной миской с мочеными яблоками.

— Ваше сиятельство!

Он окинул сдобную красавицу внимательным взглядом. Молодая, лет шестнадцати, не больше; щеки зарумянились от смущения, глаза блестят от любопытства и самую малость — от страха, губы алеют сочной вишней.

— Там поставь, — кивнул он на стол, а зверь внутри уже принюхивался, присматривался, оценивал налитую грудь и крутые бедра, плотоядно скалился.

— Что-нибудь еще, милорд?

Девица поставила поднос, но уходить не спешила. Глупая в своей наивности и доступности…

— Вон пошла, — неизвестно с чего разозлился Штефан.

Он старался не смотреть на прислугу, не хотел, чтобы она увидела его наливающиеся гневной краснотой глаза, а внутри просыпалась знакомая жажда. Зверь требовал своего.

— Да, милорд, — испуганно пискнула девица и выскочила из комнаты, а он отвернулся к окну и вцепился в подоконник, стараясь удержать рассерженного зверя.

Обычно Штефану легко удавалось укротить свою сущность, но сейчас, после долгого путешествия, сделать это было сложнее, чем обычно. Хотя к чему лукавить? Не путешествие виновато, а то, что ему предшествовало. Себе-то можно и не лгать. Да, он зол и обижен. И душа ноет, как гнилой зуб. И гордость задетая не уймется никак, и самолюбие растревоженное свербит, рвет когтями, воет дурниной.

И что с того, что Штефан понимает причины своей отставки? Умом понимает, а вот сердце не желает соглашаться с несправедливостью, и звериная сущность мечется, отомстить требует за унижение. А еще — подачку императорскую, в виде Краверского лея, назад вернуть.

Подоконник скрипнул под пальцами, на пол посыпались щепки, и это вернуло его к реальности.

Ничего он возвращать не будет. Кравер — богатый город, там одних фабрик и заводов около двадцати, да и порт опять же, с него неплохой налог в казну идет. И теперь это все ему принадлежит. Осталось только управляющего толкового найти.

При мысли об управляющем вспомнился слизняк, кинувшийся под копыта коня, дебелая домоправительница, неопрятные слуги, и Штефан снова нахмурился. Разогнать бы к рагжу всю эту шваль!

Он одним махом опрокинул рюмку ратицы, шумно выдохнул и откусил большой кусок яблока. Сок брызнул, прокатился по языку пряной, отдающей анисом кислинкой, и это почти примирило его с жизнью. Умеют в Белвиле яблоки мочить. Нигде таких больше нет. Сколько лет прошло, а вкус не изменился, надо бы узнать, что за мастерица соленьями занимается.

Но все это завтра, а сейчас — завалиться в баньку, да и позабыть обо всем. Тело девичье под себя подмять, груди белые в ладонях сжать, жаром смолянистых дров надышаться.

Штефан расстегнул пряжку ремня, стащил дорожные штаны — тяжелые, с кожаными накладками, и, накинув лежащий на кровати халат, вышел из комнаты.


Илинка

— Ну-ка, выстроились все в линейку! — тон Лершика не предвещал ничего хорошего. — Дрина, лихова дочка, куда побёгла? А тебе, Станка, что, особое приглашение нужно? Давайте-давайте, становитесь! — гремел дворецкий.

Даром что старый и тщедушный, а голосина — мертвого поднимет!

Лершика в Белвиле не любили. Был он жестким и приметливым, ошибок не прощал, а за проступки наказывал сурово и безжалостно. «Не слушаться меня — все равно что хозяину перечить», — любил повторять дворецкий. Да он и чувствовал себя полноправным хозяином Белвиля. Арны-то в поместье не показывались, вот Лершик и прибрал к рукам всю власть. Даже управляющий у него под пятой оказался.

— Поторапливайтесь! — не унимался дворецкий. — Быстро, быстро! Хозяин ждать не будет.

Служанки, переглядываясь, выстроились вдоль стены, а я незаметно отступила за печку. Темная рубаха сливалась с темнотой закутка, глядишь, никто меня и не заметит.

— Все здесь? — прищурился дворецкий.

Сальные свечи давали больше чада, чем света, и разглядеть в полутьме кухни что-либо дальше пяти шагов было невозможно. На это я и надеялась. Чутье, обострившееся за последнюю пару лет, подсказывало, что лучше в линеечку не выстраиваться, потому как ничего хорошего нас не ждет.

— Ну, раз все тут, — откашлялся Лершик, — тогда…

Договорить он не успел.

— Не все, дан Лершик, Илинка за печкой прячется, — тоненько выкрикнула Милица.

Вот же вредная девка! Так и норовит гадость какую-нибудь сделать. С самого начала, как я в замке появилась, у нас с ней не заладилось. То за столом в один кусок хлеба вцепимся, то в бане веник не поделим. Милка, как и я, была младшей служанкой. На наших плечах вся грязная работа лежала: камины почистить и растопить, дров на кухню натаскать, в подсобных помещениях и во дворе прибраться, ну и остальное все, что старшая прикажет. Только вот Милица особо стараться не любила, свою часть работы норовила на меня переложить и злилась, когда получала отказ. А мне чужого не надо, своих дел невпроворот, чтобы еще и за лентяйкой Милкой подбирать.