Дэниел Уилсон
Роботы апокалипсиса
Брифинг
...«После этой войны мы, как вид, стали лучше».
Кормак Уоллес (Умник)
Война закончилась двадцать минут назад, а я смотрю, как из отверстия в промерзшей земле, словно муравьи из глубин преисподней, выбираются культяпперы, и молюсь о том, чтобы мне удалось сохранить собственные ноги еще на один день.
Каждый робот размером с грецкий орех; они карабкаются друг на друга, их корпуса, ноги и антенны переплетаются, сливаясь в бурлящий, смертельно опасный поток.
Онемевшими пальцами я неуклюже надвигаю на глаза защитные очки и готовлюсь немного поработать с моими маленькими друзьями-робами.
Утро невероятно тихое — слышны только вздохи ветра среди голых деревьев, да грубый шепот сотни тысяч механических шестиногих охотников на людей. В небе, перекликаясь, над покрытой льдом Аляской летят белые гуси.
Война окончена. Пришло время заняться поисками.
От меня до норы ярдов десять, и с этого расстояния, в свете утренней зари, машины-убийцы кажутся почти прекрасными. Они похожи на рассыпанные по вечной мерзлоте конфеты.
При каждом выдохе изо рта вырываются облачка белого пара. Прищурившись на солнце, я скидываю с плеча старый, видавший виды огнемет и, не снимая перчатки, нажимаю большим пальцем на кнопку розжига.
Щелк.
Пламя не загорается.
Огнемет, так сказать, должен разогреться. Но культяпперы уже близко. Без паники, я проделывал все это десятки раз. Самое главное — действовать так же, как машины, спокойно и методично. Наверное, за пару лет я кое-что перенял от робов.
Щелк.
Я уже могу различить отдельных культяпперов: конечности, покрытые колючками, раздвоенные тельца. По собственному опыту я знаю, что в каждом корпусе находятся две разные жидкости. Структура и тепло человеческой кожи активируют взрыватель, жидкости смешиваются. БУМ! И кто-то получает приз — новенькую культяпку.
Щелк.
Они не знают, что я здесь, но в мою сторону по произвольным траекториям, которые Большой Роб подсмотрел у муравьев-фуражиров, движутся разведчики. Роботы много узнали о нас и о природе в целом.
Так что времени мало.
Щелк.
— Давай, давай, сволочь, — бормочу я, медленно пятясь.
Щелк.
Говорить нельзя — это ошибка. Тепло дыхания для робов, словно свет маяка. На меня стремительно накатывает волна ужаса.
Щелк.
Первый культяппер лезет вверх по ботинку. Теперь нужно действовать очень осторожно. Реагировать нельзя. Если робот лопнет, я останусь без ноги — и это в лучшем случае.
Не стоило идти сюда в одиночку.
Щелк.
Поток машин уже добрался до моих подошв. Что-то тянет за покрытый инеем наголенник: лидер робов, словно альпинист, лезет по моей ноге. Шлеп-шлеп-шлеп — хлопают металлические антенны, пытаясь найти то, что выдаст меня — тепло человеческого тела.
Щелк.
Боже ж ты мой. Ну давай же, давай.
Щелк.
В районе пояса, там, где сходятся части брони, возникает перепад температур. Я в бронекостюме, так что взрыв на уровне торса — еще не смертный приговор, но моим яйцам явно не поздоровится.
Щелк. Умф!
Есть. Из огнемета вылетает язык пламени; от жара пот на лице мгновенно высыхает. Периферийное зрение суживается; я вижу лишь короткие, контролируемые струи огня, которыми поливаю тундру. Реку смерти покрывает липкое, горящее желе. Тысячи культяпперов шкварчат и плавятся. Слышен многоголосый писк: из охлажденных панцирей вырывается воздух.
Из-за жара взрывчатые «соки» внутри панцирей выкипают, не успевая смешаться. Так что никаких взрывов не происходит, только время от времени отдельные роботы вспыхивают. Хуже всего, что машинам на это наплевать: они слишком примитивны и не понимают, что с ними происходит.
Культяпперы без ума от жары.
Когда их лидер спрыгивает с моего бедра и бросается навстречу огню, я облегченно вздыхаю. Так и хочется наступить на гаденыша, но я сдерживаюсь: мне часто приходилось видеть летящие по воздуху ботинки. В самом начале Новой войны гулкие хлопки сработавших культяпперов и удивленные вопли солдат, внезапно оставшихся без ног, раздавались так же часто, как и выстрелы.
Солдаты знают, что роб обожает веселье. А уж если разойдется, то танцует так, что только держись.
Последние культяпперы, словно самоубийцы, отступают в направлении пожарища, туда, где потрескивают трупы их сородичей.
Я выуживаю из кармана рацию.
— База, это Умник. В шахте пять-одиннадцать… ловушка.
Коробочка оживает.
— Вас понял, Умник, — квакает она с итальянским акцентом. — Это Лео. Босс, жми в шахту cinque dodici. [Пять-двенадцать (итал.).] Здесь что-то реально крутое.
Я иду по хрустящей от инея земле в сторону шахты пять-двенадцать. Посмотрим, что за крутую штуку они нашли.
Леонардо — настоящий здоровяк, а массивный экзоскелет для нижней части туловища, найденный на горноспасательной станции при переходе через Южный Юкон, делает солдата еще больше. На форме эмблема медицинской службы с белым крестом, закрашенная черной краской из баллончика. Вокруг пояса ребята привязали веревку с щекотуном. Лео медленно пятится, и двигатели воют — он вытаскивает из дыры что-то большое и черное.
— Ох, босс, эта штука molto grande. [Огромный (итал.).]
Опустив в дыру глубиномер, Черра, мой специалист, сообщает, что глубина шахты ровно сто двадцать восемь метров. На щеке Черры впалый шрам — напоминание о временах, когда мы действовали более беспечно.
Забавно, думаю я, у людей все меряется десятками. Мы по-обезьяньи считаем на пальцах рук и ног. Машины тоже считают на том, что есть — но они двоичные, до самого нутра, и поэтому у них все сводится к степеням двойки.
Из норы появляется щекотун, похожий на паука с пленницей-мухой. Длинные тонкие руки сжимают черный куб размером с баскетбольный мяч. Эта штука, наверное, тяжелее свинца, но щекотун страшно сильный. Обычно мы достаем ими ребят, которые свалились с обрыва или упали в шахту, но такие машины могут удержать что угодно — от новорожденного до солдата в полном экзоскелете. Правда, с ними нужен глаз да глаз, иначе защекочут так, что все ребра поломают.
Лео выключает щекотуна, и куб с грохотом падает на снег. Отряд выжидательно смотрит на меня.
Я чувствую, что эта штука непростая — иначе и быть не может, ведь рядом с ней столько ложных целей, и сама она так близко от места, где закончилась война, всего в ста метрах от точки, где Большой Роб, называвший себя Архосом, дал последний бой. Что за утешительный приз мы здесь нашли? Какое сокровище хранилось под слоем вечной мерзлоты там, где человечество поставило на карту все?
Я сажусь на корточки рядом с кубом. Мне в лицо смотрит огромный кусок черной пустоты — ни ручек, ни кнопок, ничего, только пара царапин, оставленных щекотуном.
Куб не выглядит очень уж крепким.
Есть одно простое правило: чем нежнее роб, тем он умнее.
Возможно, у этой твари есть мозг, а если так, значит, она хочет жить. Поэтому я наклоняюсь к кубу и шепчу:
— Эй, говори или умрешь.
Я очень медленно стаскиваю с плеча огнемет — так, чтобы куб видел оружие. Если он способен видеть. Большим пальцем бью по кнопке розжига — так, чтобы куб это услышал. Если он способен слышать.
Щелк.
Куб — чистый обсидиан — стоит на промерзшей земле.
Щелк.
Он похож на кусок вулканической породы, обточенный неведомым инструментом, на артефакт, закопанный здесь на веки вечные задолго до появления машин и человека.
В глубине куба мелькнул огонек. Я смотрю на Черру: она пожимает плечами. Может, солнечный зайчик, а может, и нет.
Щелк.
Я делаю паузу. Земля искрится. Лед под кубом тает. Машина пытается принять решение. Электрические цепи куба разогреваются, и он размышляет о собственной смерти.
— Ага, роб. Давай соображай.
Щелк. Умф.
Из огнемета с оглушительным «фумп!» вырывается язык пламени. Лео у меня за спиной посмеивается: он любит смотреть, как умирают умные робы — говорит, что получает от этого удовлетворение. Нет чести в том, чтобы убивать существо, которое не знает, что оно живое.
Долю секунды отражение огонька пляшет на поверхности куба, а затем машина вспыхивает, словно новогодняя елка. Поверхность куба покрывается мигающими символами: скрипя и хрустя, штуковина пытается болтать с нами на своем робоязе.
Любопытно. Похоже, куб не рассчитан на контакты с людьми, иначе он бы извергал потоки пропаганды на английском, как и все остальные роботы, которые имеют представление о человеческой культуре и пытаются завоевать сердца и умы.
Что это за штука?
В любом случае робот отчаянно хочет с нами общаться.
Понять его мы даже не пытаемся: в каждом скрипе и щелчке робояза зашифрованы целые тома информации, и кроме того, мы слышим лишь часть звуков диапазона, в котором контактируют роботы.
— О-о, папа, можно он останется у нас? Ну пожалуйста? — улыбается Черра.
Рукой в перчатке я гашу запальный огонек.
— Оттащим его домой, — говорю я, и отряд берется за дело.
Пристегнув куб к экзоскелету Лео, мы волочем роба на передовой командный пункт. На всякий случай в сотне ярдов от КП я ставлю палатку с электромагнитным экраном. Роботы непредсказуемы: никогда не знаешь, когда они захотят повеселиться. Экран-сетка, натянутый на палатку, не даст какому-нибудь заблудившемуся разумному боту пригласить мой куб на танец.
Наконец мы остаемся одни.
Тварь повторяет одно и то же предложение, один и тот же символ. Я ищу их в полевом переводчике, ожидая увидеть непереводимую робо-тарабарщину. Ничего подобного: робот сообщает мне, что ни при каких обстоятельствах не имеет права умереть — даже если попадет в плен.
Куб — важная птица. И он любит поболтать.
Всю ночь я сижу в палатке вместе с кубом. Робояз я не понимаю, но куб воспроизводит звуки, показывает картинки — допросы пленных, иногда разговоры людей, которые считали, что беседуют с себе подобными. Но чаще всего это записи, сделанные камерами наблюдения. Люди рассказывают друг другу о войне. Все снабжено примечаниями; другие думающие машины проверяют факты, определяют, лжет ли говорящий, — и кроме того, дополняют материал данными со спутников, информацией о распознавании объектов, слов, эмоций и жестов.
Куб под завязку набит сведениями — он словно окаменевший мозг, который впитал в себя целые человеческие жизни и упаковал их, одну за другой, все плотнее и плотнее.
Где-то посреди ночи до меня доходит: я смотрю подробнейшую хронику восстания роботов. Большой Роб жал на кнопку «запись» до самого конца.
Черт побери, это же «черный ящик» всей войны.
Некоторые люди, которых показывает куб, мне знакомы. Я и мои друзья — мы там, внутри. Но есть и десятки других — и дети тоже. Люди самых разных стран. Солдаты и гражданские. Не все они выжили, не все даже победили в бою, но все сражались — сражались так храбро, что Робу пришлось обратить на это внимание.
Людей, которые появляются на экране, живых и погибших, куб относит к одной категории: «герой».
Проклятые машины знали и любили нас, даже когда уничтожали нашу цивилизацию.
Куб стоит в палатке целую неделю. Мой отряд зачищает оставшуюся часть Полей сбора разведданных «Рагнарек». Потерь нет. Потом ребята напиваются. На следующий день мы начинаем паковать наше добро, но я все еще не могу заставить себя вернуться к машине и продолжить просмотр роликов.
Спать я тоже не могу.
Никто не должен видеть то, что видели мы, — но все данные находятся там, в палатке, словно фильм-ужастик, такой извращенный, что сводит людей с ума. По ночам я лежу с открытыми глазами, так как знаю: каждый бездушный монстр, с которым я сражался, жив-здоров и запечатлен с помощью чудесной трехмерной графики.
Монстры хотят говорить, хотят поделиться с нами своими знаниями. Хотят, чтобы я все запомнил и записал на бумаге.
Но вряд ли кто-нибудь из нас хочет помнить такое. Будет лучше, если наши дети никогда не узнают о том, что мы делали ради того, чтобы выжить. Не хочу погружаться в воспоминания о былом вместе с убийцами. Да и кто я такой, чтобы решать за все человечество?
Воспоминания стираются из памяти, но слова остаются навсегда.
Так что в экранированную палатку я не захожу. И не сплю. А в один прекрасный день оказывается, что мой отряд готовится к отвальной. Завтра утром мы возвращаемся домой — по крайней мере туда, где решили поселиться.
Мы пятеро сидим у костра в расчищенной зоне. В кои-то веки не нужно беспокоиться о тепловых сигнатурах, о спутниках-шпионах, не опасаться, что рядом раздастся «топ-топ-топ» — звук, который издают «смотрители». Нет, мы травим байки, а это — главная специализация отряда Умника, если не считать уничтожения роботов.
Я молчу, но все остальные заслужили право вдоволь потрепаться. Так что я просто сижу и улыбаюсь, слушая шутки, похвальбу и рассказы о всех невероятных вечеринках с робами. Про тот случай, когда Тиберий обезвредил пару культяпперов размером с почтовый ящик и привязал их к сапогам. А эти гаденыши спятили и случайно заставили его пробежать через ограждение из колючей проволоки. Так что он получил подарок на всю жизнь — несколько потрясающих шрамов через все лицо.
Огонь гаснет, и разговор переходит на серьезные темы. Наконец Карл, наш инженер, с благоговением вспоминает сержанта Джека, который командовал отрядом еще до меня. Его история увлекает меня, хотя я и был ее участником.
Черт, она же произошла в тот самый день, когда я получил повышение.
Карл все говорит, но я его уже не слышу. Я скучаю по Джеку, и мне жаль, что с ним так вышло. Его ухмылку я помню до сих пор.
Если вкратце, то Джек Уоллес погиб. Большой Роб вызвал его на танец, и Джек принял приглашение. И пока это все, что я могу сказать.
Вот почему, через неделю после окончания войны, я, скрестив ноги, сижу в палатке перед живым робом, заливающим все вокруг голограммами, и записываю то, что вижу и слышу.
Я хочу только одного: вернуться домой, как следует пообедать и снова почувствовать себя человеком, а вместо этого передо мной, словно дьявольское дежа-вю, разворачиваются жизни героев войны.
Это дело свалилось на меня против моей воли, но в глубине души я понимаю, что кто-то должен рассказать об этих людях. Кто-то должен поведать о восстании роботов от начала и до конца, объяснить, как и почему оно началось и как продолжалось. Как роботы напали на нас, и как мы эволюционировали, чтобы их победить. Как страдали люди — а мы, видит бог, страдали немало. И как мы сражались. И как в последние дни войны мы нашли самого Большого Роба.
Люди должны знать, что поначалу враг выглядел обычной, заурядной техникой — машины, здания, телефоны. А потом, когда робы начали сами себя проектировать, то обрели знакомый, но какой-то искаженный облик, стали походить на людей и животных из другой вселенной, созданных другим богом.
Из наших снов и кошмаров в нашу жизнь пришли машины — а мы все равно их одолели. Те, кто остался в живых, думали, учились и адаптировались очень быстро, и поэтому победили — слишком поздно для многих из нас, — но все-таки победили. Мы сражались в одиночку, хаотично, так что полной информации о войне у нас скорее всего никогда не будет. Миллионы героев погибли, позабытые всеми, и все же нескольким счастливчикам повезло: память о них сохранили бездушные машины.
Кто-то должен рассказать об этих людях.
Вот они, собранные воедино расшифровки. В них данные, добытые из шахты-колодца R-512, которую пробурил в вечной мерзлоте искусственный разум по имени Архос — тот самый ИИ, что возглавил восстание роботов. Все остальное человечество восстанавливает цивилизацию, я же — хоть и не знаю зачем — хочу потратить несколько мгновений и записать нашу историю. Кто-то должен это сделать.
Здесь, на Аляске, на дне глубокой, темной дыры роботы выдали свой секрет: то, что они гордились людьми. Здесь машины спрятали хронику действий разношерстной группки выживших, каждый из которых вел войну против роботов, участвовал в больших и малых сражениях. Роботы оказали нам честь, изучая наши методы — с самого начала войны и до того дня, когда мы, приложив все силы, стерли врага с лица земли.
Ниже приведен мой перевод их архива.
Информация, которая содержится в этих словах, ничто по сравнению с океаном данных, заключенном в кубе. То, чем я делюсь с вами — всего лишь символы на странице: здесь нет ни звуков, ни видео, ни исчерпывающих физических данных, ни анализа причин происшедшего, того, что едва не произошло, и того, что вообще не должно было произойти.
Я могу дать вам только слова. Не бог весть что, но придется обойтись этим.
То, где вы нашли этот текст, не имеет значения. Не важно, читаете ли вы его год или сто лет спустя. Дочитав хронику до конца, вы узнаете, что человечество несло свет знаний сквозь страшную тьму неизвестности, до той самой секунды, когда оказалось на грани уничтожения. И этот свет мы сохранили.
Вы узнаете, что после этой войны мы, как вид, стали лучше.
Кормак Уоллес (Умник)
Военный идентификатор: Армия Серой Лошади, 217
Идентификатор сетчатки: 44V11902
Поля сбора разведданных «Рагнарек»
Шахта R-512
Часть первая
ЕДИНИЧНЫЕ СЛУЧАИ
«Мы живем на безмятежном острове посреди черного океана бесконечности, и нам не следует в своих странствиях заплывать далеко от берега. Науки, каждая из которых тянет в свою сторону, до сих пор причинили нам мало вреда, но однажды разрозненные фрагменты знания сложатся в такую ужасную картину реальности и укажут, какая страшная участь нам уготована в ней, что мы либо сойдем с ума от этого откровения, либо станем искать защиты и утешения в новом средневековье».
Говард Филлипс Лавкрафт. «Зов Ктулху» (1926)
1
Наконечник копья
...«Мы больше, чем просто животные».
Доктор Николас Вассерман
Вирус-предшественник + 30 секунд
...Это расшифровка записи, которая была сделана камерой системы безопасности, установленной в подземной правительственной лаборатории «Лейк-Новус», в северо-западной части штата Вашингтон. Человек на пленке — скорее всего американец Николас Вассерман, профессор статистики.
Кормак Уоллес, ВИ: АСЛ, 217
На экране нечеткое, с большим количеством «шума» изображение, которое передает камера системы безопасности, висящая в углу, под потолком темной комнаты — похоже, какой-то лаборатории. К одной из стен придвинут тяжелый металлический стол — на нем и на полу груды книг и распечаток.
Тихо жужжат электрические приборы.
Во мраке кто-то движется. Человеческое лицо. Его очертания едва угадываются, видны лишь очки с толстыми стеклами, которые блестят в свете компьютерного экрана. — Архос? — Голос эхом отдается от стен пустой лаборатории. — Архос? Ты здесь? Это ты?
Экран мерцает, и проблески отражаются в стеклах очков. Глаза человека расширяются, словно он увидел нечто неописуемо прекрасное. Он бросает взгляд на экран ноутбука, который стоит позади него, на столе. На экране ноутбука картинка: ученый и какой-то мальчик играют в парке.
— Ты решил принять облик моего сына?
— Разве ты меня создал? — доносится из темноты голос маленького мальчика.
В этом голосе есть что-то странное, какие-то электронные обертоны, словно у кнопок телефона при тональном наборе, а в конце фразы звук уезжает вверх сразу на несколько октав. Голос чарующе сладкий, но неестественный — нечеловеческий.
