— Люди меняются, Олечка, забывают всё, — сказала Римма Александровна. — А как любили друзья наш дом, когда был жив Сергей Васильевич!.. А теперь — всё. Забыли.

— Ма-а-ама! — сказал Алексей.

Римма Александровна отмахнулась от него и продолжала:

— Я, Олечка, немногих позвала. Знаете, уже тех позвала, в ком уверена была, что придут. И что же? — засмеялась она. — Опять просчиталась! Просчиталась в козырях!

— Мама, давай лучше поедим, — сказал Алексей.

— Люди злы, моя девочка, — продолжала она, обращаясь к Оле. — Они не помнят добра, они на добро отвечают злом, они звери…

— Не обижайте зверей, Римма Александровна, — кротко улыбнувшись, ответила Оля. — Звери не умеют злиться.

— Да нет, я не в том смысле, Олечка. Хотя почему же? Именно в том. Чтобы разозлиться, надо быть личностью. А эти просто кусают, просто грызут тех, кто рядом. Они не злятся, они просто едят то, что съедобно. Единственное, что их отличает от настоящих зверей, — у них нет внутривидового самосохранения. Они грызут себе подобных. И в этом смысле вы правы. В этом смысле настоящие звери, которые мохнатые и с когтями, они, конечно, лучше. А между прочим, одного из них Сергей Васильевич перевел в Москву из Харькова. Другому дал целый институт — твори, работай. Третьему… да что тут считать! За одного бракодела перед Иосифом Виссарионовичем заступился, вы понимаете, Олечка? Добился личного приема у Сталина, добился разговора с глазу на глаз со Сталиным, чтобы друга спасти, вы понимаете?

— Да, Римма Александровна, — вздохнула Оля

— Все всё понимают, — сказал Алексей. — Давайте лучше…

— А он утречком заскочил на минутку, отметился, оказал уважение! Даже машину не отпустил! А потом не пришел!

— Что? — спросил Алексей и чуть не вскочил со стула. — Ярослав Диомидович был утром? В котором часу? Почему ты мне не сказала?

— Потому что он обещал прийти вместе со всеми гостями.

— А… а о чем вы разговаривали?

— О тебе! — засмеялась Римма Александровна. — Олечка, и вот такое отношение. Заскочил на пять минут и был таков. Не помнит, что, кабы не Сережа, его бы не было. Понимаете, Оля, — не было.

— Что? — спросил Алексей.

— То! Не было бы! — оскалилась Римма Александровна.

— Нет! — сказал Алексей. — Обо мне говорили? Что же он обо мне говорил?

— Какая тебе разница? — спросила Римма Александровна. — В сотый раз рассказал мне, какой ты умный и что твоя голова — государственная ценность. Что тебя беречь надо. Дурак старый.

— Что?

— То! — Она оскалилась еще сильнее и снова повернулась к Оле. — Его бы не было. Он превратился бы, пардон за изящную словесность, в горстку лагерной пыли. Вам, Олечка, этого просто не понять, ну и слава богу. Ходит, понимаете ли, весь в погонах, в орденах. А у Сергея Васильевича орденов не меньше. Хотите, покажу?

— Ма-ма! — Алексей чуть не застонал.

— Да, Римма Александровна, — сказала Оля. — Покажите, пожалуйста.

Римма Александровна пошла в кабинет.

— Ну-с, мадемуазель, что будем пить? — обратился Алексей к Оле.

— На твое усмотрение.

— Смотря как будем пить, — сказал Алексей. — Если понемножку и смакуя, то «Манавис Мцване». Или «Зедаше». А если по-византийски, по-грузински, то рекомендую «Напареули». Ну, что?

— «Шато-Икем», — сказала Оля.

— Ого! Эрудитушко! Откуда знаешь?

— Читала.

— Люблю молодежь, она всегда умеет этак огорошить… Мама! У нас есть «Шато-Икем»? Нет у нас «Шато-Икему». Так что выпей «Мцване», — и налил ей.

— Ты что там кричал? — Римма Александровна вошла, держа в руках генеральский китель. — Вот, Олечка, глядите. И при этом он всегда ходил в штатском.

Она передала китель Оле, та осторожно положила его себе на руку, погладила лацканы, потрогала колодки.

— Это какого ордена ленточка?

— Ленина. А это Трудового Красного Знамени.

— Ну все, все, поглядела, — сказал Алексей, пытаясь забрать у Оли китель

— Погоди. А это?

— Это? Это не наш, — ответила Римма Александровна. — Это польский. «Крест Грюнвальда». Сергей Васильевич воевал в Польше. Наградили, естественно, потом, когда он уже стал министром.

Алексей отобрал у Оли китель, повесил его на спинку свободного стула.

— Может быть, сюда? — сказала Любовь Семеновна, показывая на стул во главе стола, перед пустой тарелкой с рюмкой водки, хлебом и свечой.

— Не надо! Слишком символично, — сказал Алексей, подняв бокал.

— Будешь тост произносить? — спросила Римма Александровна.

— Нет, нет, тосты произносит самый младший. Он же открывает дверь, режет хлеб и бегает за водкой, когда она кончается.

— Хватит!!! — закричала Римма Александровна. — Замолчишь ты или нет? Чучело!

— Молчу. Ольга. Тебя ждем.

Оля встала, взяла бокал.

— Давайте выпьем… Ой, я пролила.

— Я виноват, налил с горкой, — сказал Алексей.

— Пустяки, пустяки, Олечка, ерунда, — успокоила Римма Александровна.

— Давайте выпьем за вечную память, — сказала Оля, — за вечную память Сергея Васильевича Перегудова, выдающегося ученого, организатора науки и промышленности и прекрасного человека.

— Не чокаются, — предупредила Римма Александровна.

Алексей выпил, прожевал и спросил:

— А откуда ты знаешь, какой он человек?

— Ну, Леша! — одернула его Римма Александровна.

— Не люблю официальной скорби. — Он говорил с набитым ртом. Получилось под Брежнева; Брежнев к тому времени уже два года как умер, так что передразнивать его было совсем безопасно и даже приятно.

— Я была с Сергеем Васильевичем неплохо знакома, — сказала Оля.

— Вот как? — Римма Александровна сощурилась.

— Да, так.

— Но ты ведь девочкой была, когда он умер, крохой была. — Римма Александровна вдруг перешла на «ты». — Тебе лет десять было!

— Двенадцать. Не такая уж кроха.

— Где же вы встречались?

— Он приходил к нам. К маме, с какими-то бумагами. То ли приносил какие-то бумаги, то ли забирал, не помню. А может быть, и то и другое. Что-то приносил, что-то забирал.

— А с тобой разговаривал?

— Да.

— Что говорил?

— Не помню. Наверное, и не говорил ничего особенного. Так. Брал на руки. Сажал на колени. Целовал. Шутил.

— Он тебе дарил что-нибудь?

— О да! — серьезно сказала Оля. — Конечно, дарил, а как же! Кольца с бриллиантами. Брошки, тоже с бриллиантами. И серьги. С изумрудами. И прочие драгоценности, и еще меха, дорогая Римма Александровна! Также дачу в Барвихе, кооператив на «Аэропорте» и автомобиль «Жигули» третьей модели, знаете, дурацкий такой дизайн, много никеля…

Римма Александровна в ответ светски улыбнулась.

— Еще конфеты. Шоколадные наборы. Такие красные с золотом коробки. Там была такая шоколадная, в золотой бумажке, бутылочка с ромом. Он ее вынимал и отдавал маме. Говорил: «Это Оле нельзя, это детям вредно».

— Сергей Васильевич очень любил детей, — сухо сказала Римма Александровна.

— Да. Я это чувствовала. Я же говорю — замечательный человек.

— Ольга, ты почему не ешь? — сказал Алексей. — Закусывай давай.

— Да, Алеша, поухаживай… Любовь Семеновна, положите что-нибудь Олечке.

— Спасибо, у меня много.

— Олечка, а как вообще ваши дела? Вы еще учитесь? Или уже окончили? Вы, наверное, курите? Закуривайте, не стесняйтесь. Сергей Васильевич курил, дымил на весь дом и даже Алешке разрешил с восемнадцати лет, но Алеша не стал. Возможно, потому, что было разрешено. Можно было у папы взять хорошую папиросу и закурить… Сергей Васильевич был хороший педагог! Он курил папиросы «Герцеговина Флор», как сами знаете кто. Но у меня есть сигареты, импортные, «Уинстон». Любовь Семеновна, принесите Олечке сигареты, в кухне, в комоде, где чай…

— Спасибо, я не курю, — отказалась Оля и ответила на предыдущий вопрос: — Я на четвертом курсе.

— Прекрасно, прекрасно. Простите, я не помню, вы по маминым стопам?

— Диаметрально по другой части! — сказал Алексей.

— Ах, по другой части… Диаметрально? Забавно, что там диаметрально противостоит антеннам?

— В Строгановском училище, — сказала Оля. — Скульптор малых форм.

— Это что, всякие статуэтки?

— Да. Еще значки, медали и ювелирные изделия.

— Откуда такой выбор?

— На маму глядя! Подъем в шесть тридцать, институт аудитория кафедра лаборатория библиотека дома в полвосьмого и надо еще к лекции подготовиться — и вот так еже-боже-дневно, сколько я ее помню. Вместо сердца пламенный мотор. Разве так должна жить женщина?

— Экая вы… — улыбнулась Римма Александровна, но вдруг встала со стула. — Простите, молодые люди, у меня чертовски разболелась голова. Олечка, вы меня прощаете? Любовь Семеновна, дадите молодым людям горячее и чай?

— Мы сами, сами, сами! — сказал Алексей. — Мы еще немножко посидим.

— До свидания, Олечка. Передайте маме привет. Передайте, что я к ней с огромным уважением отношусь. Постарайтесь объяснить маме, что мы уже такие немолодые, что мы почти уже две старухи…

— Что вы, что вы, Римма Александровна!

— Не перебивайте! Постарайтесь объяснить, что мы вполне можем дружить. У вас вообще часто бывают гости, друзья?

— Нет, не очень.

— Тем более, тем более! Вы ей это обязательно передайте.

Она ушла, резко повернувшись, и Оля сказала «спокойной ночи» ей в спину.