— Любовь Семеновна пододвигайтесь поближе, давайте на троих… — сказал Алеша. — Давайте я вам налью? Водочки? Отлично. Ура-ура! Чин-чин. Расскажите нам что-нибудь. Из жизни! Мы ведь совсем не знаем жизни. Оля еще маленькая, а у меня никакой жизни нет. На работу, с работы — разве это жизнь?

У Любови Семеновны были желтая завивка и кокетливый зеленый взгляд. Она всегда смотрела чуточку сбоку, в три четверти. Она выпила полрюмочки и рассказала про своего папу, что он был портной, знаменитый. «Он на горбатых костюмы шил. На косоруких или у кого плечи разные. А как шил! Сидело как влитое. Папа плясать любил. Один раз так плясал, что у него сердце оторвалось. Когда вскрытие делали, оно прямо в желудке лежало, оторванное!» Оля и Алексей засмеялись. Она допила свою рюмку и ушла. Оля сказала, что Любовь Семеновна похожа на дамский портрет кисти Никола де Ларжильера из Пушкинского музея.

— Румяная, когда-то красивая, пожилая дура, — шепотом сказал он. — Но верный и добрый человек. Мама ее любит.

Оля возразила: ей показалось, что Любовь Семеновна ни капельки не дура, а просто играет роль. Нарочно смешит хозяев дурацкими рассказами.

— Каких еще хозяев? — Алексей поморщился. — Не выдумывай!

Но Оля махнула рукой и спросила:

— Твоя мама недовольна, что я пришла?

— Что ты. Она в самом деле устала. Такой день, видишь, пригласила тучу народа, никто не пришел, вся на нервах. А если даже недовольна, то это ее дело. Я лично своими недовольствами никого не загружаю и меня прошу не загружать. У меня есть цель жизни, не вообще, а конкретно. А вокруг головы — плотный забор. Знаешь, как это вышло? Твоя мама виновата, любимая моя Генриетта Михайловна. Я у нее диссертацию писал, ты же помнишь. Придумал одну новую решеточку, посчитал. Принес ей. Потом она позвонила, позвала зайти к себе на кафедру. Прихожу. Там Ярослав Диомидович сидит, весь из себя генерал в погонах. Держит мои листочки. Сказал просто: «Ты, шпана такая, родину любишь? Вот, значит, ради родины обо всем забудь, а думай только об этом!» А на моих листочках, на каждом, уже стоит штампик, шестиугольник, совершенно секретно. И с тех пор всё. Забор вокруг головы! — повторил он.

— Красота, — сказала Оля.

— Стараемся. Ты не гляди, что я сегодня такой злой и растрепанный. Расскажи чего-нибудь. Кого видаешь?

— Кого видаю? Да никого, на самом деле. Вот с дворничихой познакомилась в нашем дворе. Зовут Жанна. Двадцать два года, как мне. Из старой юбки может сделать новую, за умеренную сумму. Приехала из Кемерова, завоевывать столицу. А в Москве поняла, что всего дороже личная свобода.

— Как это, как это? — спросил Алексей.

— Маленькая, простенькая свобода. Хочу — работаю, хочу — отдыхаю. Хочу — обед варю, хочу — книжку читаю. Чтоб ни с кем не быть связанной.

— Завидую, — сказал Алексей. — Хочу быть как дворничиха Жанна. Я серьезно. Если бы мне не надо было все время оглядываться, каждую минуту помнить, что я Алексей Сергеевич Перегудов, я бы в сто раз больше сделал! Стоит вот на тютельку продвинуться — «удачливый наследник». Стоит проколоться — «неудачный последыш». Не с кем поговорить по-человечески, понимаешь, не с кем слова молвить. Сотрудники? Они Ланского помнят и любят. Что с ними делать прикажешь? В гости звать? Или самому напрашиваться? В друзья набиваться?

— Почему он не говорит о своей жене? — Игнат даже хлопнул ладонью по столу. — Безобразие!

— Какой ты смешной! — ответила Юля. — Это ведь я по всем правилам должна возмутиться! Как женщина! А я молчу. Значит, все правильно. Давай дальше.

Оля встала, подошла к нему сзади, осторожно положила ему руки на плечи.

— Твоя мама… ну и еще Ярослав Диомидыч, ах… господи твоя воля… это учителя мои любимые. А мне друзей надо, друзей… — Он хихикнул. — И никто-то меня, бедного, не любит! Нет, вру. Бывает. В меня, Ольга, иногда влюбляются женщины. Но любовь у них такая интеллектуальная, — повертел пальцами в воздухе, — ну просто ужасно интеллектуальная. А во мне самом интеллекта хватает. Я жизни хочу. Любви и счастья, синих глаз и золотых кудрей, румяных щек и звонкого смеха.

— Просто как в финале рассказа Томаса Манна «Тонио Крёгер», — сказал Игнат и процитировал: «Но самая глубокая, тайная моя любовь отдана белокурым и голубоглазым, живым, счастливым, дарящим радость, обыкновенным».

— Оля не обыкновенная, — сказала Юля. — Она как раз «одновременно трагическая и смешная», если уж ты такой эрудит. Но Алексей этого не понимает. Для него она просто молодая.

Оля погладила его по голове:

— Ты и в самом деле лысый. То есть лысеешь немножко.

— Ну и что?

— Так. Лысые мысли лысого мальчика. Не кисни, Алешенька, и знай, что я тебя люблю. Я тебя люблю всегда, злого или доброго, успешного или неудачного, любого. Понял?

— Как душно в комнате, — сказал Алексей и медленно встал со стула. — И этот запах! Это черемшой воняет. Ненавижу эти разносолы. Я окно открою, ладно?

— Ладно.

Он открыл окно, повернулся и посмотрел на Олю:

— Что?

— Ничего, — сказала она.

— Тебе холодно?

— Немножко.

Алексей взял отцовский китель и накинул ей на плечи. Она спросила:

— Твоя мама не рассердится?

— Она спит, — он поправил на ней китель. — Можно я тебя поцелую?

— Давай. — Она протянула ему руку, он поцеловал ей руку, потом притянул ее к себе, она отстранилась, но руку не отнимала.

Он посмотрел на ее пальцы, они были совсем другие, чем у Лизы и у Сотниковой. У Лизы они были изящные и чуть суховатые, с идеальными миндалевидными ногтями. У Сотниковой — длинные, но с ногтями-корытцами, загнутыми по бокам. А у Оли были широкие ладони и сильные пальцы с ногтями крепкими, почти квадратными, и это было по-особому соблазнительно.

— Ты мне правду сказала?

— Конечно правду. Ой, слушай, как у тебя глаза изменились, и всё лицо, как у маленького… Ты еще мальчик.

— Как вам будет угодно.

— Мальчик, мальчик! — сказала Оля и улыбнулась. — Раз у тебя есть цель жизни. Она бывает только у маленьких мальчиков. До четырнадцати лет. Наверное, у тебя еще есть идеал человека. Я думаю, что идеал — это твой папа, правда? И даже, наверное, у тебя есть свой девиз. У мальчишек бывают такие романтические девизы, — казалось, она нарочно поддразнивает Алексея. — Скажи мне. Признайся.

— Девиз? Не знаю. Хотя вот, пожалуйста. «И в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ». — Он не отпускал ее руку. — Это у моего папы был такой девиз.

Оля засмеялась.

Алексей внезапно обиделся, отнял руку, уселся за стол.

— Смейся, смейся! Громче давай! — сказал он. — Я работаю на оборону страны и горжусь этим. Я патриот Советского Союза и член партии. Смейся дальше.

— Ага, — вдруг сказала Оля. — Корейским «боингом» тоже гордишься?

— Прекрати!

— Почему? Там тоже ведь твои антеннчики сработали? Или не твои? Покойного академика Ланского?

— И твоей мамы тоже! — обозлился он. — В первую очередь! Она у нас главный идеолог всех этих устройств! Маму любишь? Вот и не отмазывайся. И вообще, полковник Кольт не отвечает за всех застреленных ковбоев. А академик Сахаров, — он понизил голос, произнося запрещенное имя, — Сахаров Андрей Дмитриевич…

10.

Он нарочно прибавил про сосланного в Горький академика Сахарова, чтобы слегка умаслить Олю, чтобы она не считала его тупым военно-промышленным долдоном, газетным патриотом.

А по имени-отчеству Алексей назвал его, чтобы этак ненароком и себя включить в этот круг. В наивысший круг секретных оборонщиков, в узкую компанию людей, которые делают главные бомбы, главные ракеты, главные самолеты, антенны и радиолокационные станции, атомные подлодки, ракетные и авианесущие корабли, а также то, что не только вслух, но и в уме он остерегался произносить… вы понимаете, друзья?

— Нет, не понимаю, — сказал Игнат.

— Ну и слава богу, — сказала Юля.

— Нет, извини, я так не согласен.

— Не согласен — не надо. Давай вычеркнем.

— Нет, я должен знать, что он даже в уме боялся произносить.

— Ничего ты не должен. Зачем тебе военная и государственная тайна?

Юля посмотрела на него совсем серьезно.

— Ладно, — сказал он. — Хотя жалко.

— Чего тебе жалко?

— Интересно же знать, что они там еще делали, кроме бомб и ракет!

— Глупости. Вот я тебе скажу, допустим. Потом ты проболтаешься…

— Я? Никогда. Клянусь!

— Обязательно проболтаешься, — сказала Юля. — Все пробалтываются. Министры и генералы пробалтываются. Бабам, девкам, что характерно! Почему? Думаешь, бабы их шантажируют? Скажи, милый, где база атомных подлодок, я тебе улетный минет сделаю! А не скажешь — вообще даже трусы понюхать не дам! Что ты, что ты, ничего подобного. Министры и генералы сами все выкладывают. Почему? Потому что хотят, чтобы баба ахнула и глаза выпучила: «Уй ты! Во дает! Ну супер! Не может быть!» Нарциссизм своего рода. Быть в центре внимания. Поразить. Изумить. Огорошить. Тут, наверное, какая-то своя эротика, — сказала она и замолчала.

Вздохнула, забросила руки за голову, потянулась и громко зевнула, потягиваясь, совсем по-мужски, — отметил Игнат. Но сказал: