Сказавши это, Римма Александровна поднялась со стула. Распахнулся халат. Из-под короткой ночной рубашки завиднелись ее сухие ноги с синими жилами. Она повернулась и пошла к двери, потом еще раз повернулась и повторила:
— Маме привет! — и прикрыла за собой дверь.
Тяжелую белую двустворчатую дверь с пупырчатым стеклом в мелких переплетах.
— Почему вы все так ненавидите мою жену? — спросил Алексей, как будто нарочно желая говорить про другое.
— Потому что ты сам долдонишь, как тебе с ней плохо!
— Ну и что? Мало ли что я долдоню? Моя жена, что хочу, то и говорю, а ты не повторяй. Однако мы запозднились, сестрица милая моя. Знаешь, я еще долго буду привыкать, что дочь Генриетты Михайловны — моя сестра.
— Леша. Я же…
— Ах, в том ли дело, — сказал Алексей. — Допустим, мама правду сказала.
— А почему она должна была сказать неправду? — возмутилась Оля. — Ты что, думаешь, что она нарочно хочет устроить тебе кровосмешение? Зачем?
— Нет, нет, что ты… В самом деле, зачем?.. Итак, я на самом деле сын Ярослава Диомидовича. Прости, что я так спокойно об этом говорю. Потом, наверное, буду плакать, рыдать, тосковать, водку пить, биться головой об шкаф, но — потом. В меня вообще все очень медленно входит. Итак, ты — дочь конструктора и министра Перегудова, а я — сын генерал-полковник-инженера Смоляка, начальника Управления. Но, сестричка моя дорогая, не тот отец, кто родил, а тот, кто вырастил. Ведь так? Так что моим любимым и единственным папой был и остается мой любимый и единственный папа, конструктор и министр Перегудов… Вот такая петрушка. Понимаешь, если бы мама сколько-то лет назад, ну, например, десять лет или лучше девять лет назад… После папиной смерти, но не прямо сразу, если бы мама тайком сказала мне, что я на самом деле сын Ярослава Диомидовича, я бы как-то к этому постепенно привык. То есть я перестал бы считать своего папу своим отцом. Поняла? Если красиво выразиться, мой папа Перегудов сошел бы с пьедестала отца в моей голове. А так — у меня другого отца никогда не было. И вдруг я узнаю, что ты — тоже дочь моего отца, дочь человека, которого я всю жизнь считал и сейчас считаю отцом. Надоело объяснять на пальцах. Ты поняла? Ты все поняла. Какое-то моральное кровосмешение, ты уж извини. Хуже, чем настоящее, если люди об этом не знают.
— А если бы я тебе не сказала?
— Тогда другое дело.
— Но я же тогда правда думала, что я твоя сестра…
— Ну что ж теперь поделать? Да. Запозднились мы с тобой, сестрица милая моя, или не сестрица, или квазисестрица. А-а-а! Я с вами тут с ума сойду. Вызови-ка такси. Сто тридцать семь два нуля сорок.
— Тебе уже пора?
— Ну не то чтобы пора, а так… а впрочем, отчего же? Давай еще выпьем. Скучно пить вино. Изжога. Прости. Сейчас на кухне соды возьму. Давай чего-нибудь поинтересней. Вот смотри, что у нас есть. — Он достал из буфета деревянный футляр. — Коньяк французский. Папе подарили в семидесятом. Редкая штука. Вот, читай: выдержка пятьдесят лет.
— Значит, уже шестьдесят четыре? Раз четырнадцать лет назад? Не жалко открывать?
— Нет, не жалко. — Алексей сбил с футляра сургучную наклейку, поддел ножом крышку, вытащил бутылку, стряхнул с нее стружки. — Нет, не значит. Выдержка — это сколько он в бочке пробудет. А в стекле не считается, не прибавляется в смысле, поняла?
Налил себе и ей. Чокнулись, пригубили.
— Ужас какой, — сказал Алексей. — Очень жесткий. А тебе как? Тоже? То-то. Фигня все эти «сюперьёры». Лучше наш армянский, три звезды. Давай поцелуемся, Оля. Слегка. Нам же можно, ты же сама мне объяснила. Что смотришь?
— У тебя сегодня отец умер! — сказала Оля. — А ты целоваться хочешь. Даже странно.
— Два раза, — сказал Алексей.
— Целоваться два раза?
— Отец умер два раза, — усмехнулся он. — То есть два отца умерли: один ровно десять лет назад, другой только что. — Он встал, подошел к ней, взял в ладони ее лицо, но потом сказал: — Ладно, не надо.
— Ты меня не разлюбил из-за этого? — спросила она. — Понимаешь, ты часто смотрел на меня так, вроде я тебе нравлюсь как девушка. А теперь ты узнал все вот это, сначала что я сестра, потом что не сестра, и я тебе разонравилась, да?
— Перестань. А хочешь, будет как ты хочешь? Будем жить вместе. Я все брошу. Наймем квартиру. Купим кооператив. У меня деньги есть. Все брошу и буду у верстака тебе разные щипцы подавать?
— Договорились, — сказала Оля.
— А пока вызывай такси. Сто тридцать семь два нуля сорок.
13.
— Какая длинная сцена, — сказал Игнат. — Вот все это застолье.
— Я хотела ее сделать в реальном времени, — сказала Юля. — Как огромные диалоги у Достоевского. Или как свадьба в «Охотнике на оленей». Как диалоги Платона, сука! Ну ладно.
Итак, Алексей велел ей вызвать такси. Номер сто тридцать семь два нуля сорок.
— Откуда такой номер? — спросил Игнат.
— Я узнавала. Был еще номер два пять семь два нуля сорок, и самый старый два-два пять ноль-ноль-ноль-ноль. Раньше говорили «бэ пять четыре нуля», когда еще были буквы. А этот район, где они живут, он был вот под этим номером, сто тридцать семь.
— А как было сто тридцать семь буквами?
— А-Вэ. Интересно было насчет такси всего лет тридцать назад. Мне дядя рассказывал. Заказать по телефону — это был особый шик. Правда, чуть дороже. Но главное — дозвониться. Все время занято. На всю Москву три телефона. Таксист был вообще главный человек. Его называли «шеф». Лебезили перед ним. Садиться в такси просто так, с ходу, было невежливо и даже бессмысленно. Такси с зеленым огоньком останавливалось, шофер спрашивал: «куда ехать». Если пассажир молодой и наглый, сам мог спросить: «Шеф, куда педали крутишь?» Но в любом случае шоферу должно было быть удобно, сподручно тебя везти. А вот так ввалиться в машину — фи! Таксист мог высадить, если ему не по дороге. «В парк идет машина» — вот и весь ответ. Весело жили. Зато дружно и справедливо. В тесноте, да не в обиде! — узенько и елейно улыбнулась она — наверное, передразнивая кого-то, свою бабушку, например.
Хотя Игнат не знал, кто у Юли бабушка и, вообще, есть ли там бабушка.
Итак, Оля Карасевич вызывает такси.
Оля долго набирала номер, наконец дозвонилась, но толку не было.
— Там все заказы разобраны, — объяснила она Алексею. — Только на утро или на три часа ночи, в крайнем случае, если что-то освободится, но без гарантии.
— Ай-ай-ай, — сказал Алексей. — И вот эта девушка хотела жить со мной вместе, ухаживать за мной, как верная сестра за братом! А моя жена, которую вы неизвестно почему терпеть не можете, моя жена вызвала бы в минуту.
— Но ведь все заказы разобраны, понимаешь?
— Понимаю, — сказал Алексей. — Видишь ли, у меня есть служебная «Волга», но она уже в гараже. У меня еще нет персональной машины, чтоб дежурила при мне круглые сутки. Это когда я стану генеральным конструктором. Конечно, я могу вызвать разгонную машину из Управления. Но это нескромно. Чтоб быть скромным советским человеком, у меня есть секретный номер для такси. Служебный. От нашей фирмы. И еще один, от Минобороны. Но это неинтересно. По билету каждый дурак пройдет, а вот ты без билета попробуй. Пусти меня к телефону. Слушай и запоминай. — Он набрал номер. — Аллоу. — Он заговорил бархатным начальственным баритоном. — Добрый вечер, девушка. Это академик Перегудов. Час поздний, голубушка, а у меня гости засиделись. Да, я понимаю, миленькая, но и вы войдите в мое положение, народ всё немолодой, заслуженный… Ай-ай-ай, неужели вы хотите, чтоб иностранная журналистка, — он подмигнул Оле и сделал ей «козу», — ночью рыскала в поисках такси? Какое же у нее сложится впечатление о нашей столице?.. Ну, всецело надеюсь. Улица Петровского, один. Вы, конечно, знаете этот дом… Подъезд третий. Два-три-два-пятнадцать-восемь-семь. Перегудов. До свидания, голубушка…
— Превосходно. Ты что, уже академик?
— Да при чем тут… «Все заказы разобраны», смешно. Две-три машины в резерве всегда есть. На всякий случай. На случай внезапного академика, народного артиста или чемпиона мира. Или вот сам директор таксопарка загулял у своей зазнобы где-нибудь в Снегирях! Звонит в парк. «Танечка, пришли-ка мне тачку по-быстрому». А она ему скажет, что все заказы разобраны? На утро без гарантии? — Алексей засмеялся и постучал по телефонному аппарату: — У этой девушки голос добрый. Таких надо важностью брать, а можно жалостью. «Ой, девушка, ребеночек заболел!» А если голос злой, то еще проще. Рявкнуть на нее как следует. «Ваша фамилия! Старшую мне! Старшая? Ваша фамилия!» Учти, это я не сам придумал, это меня Лиза научила. И нечего над моей Лизой хихикать. Это называется социальная компетентность. Я бы даже сказал, — Алексей поднял палец, — социальный интеллект!
— Слушай. Неужели ты ее любишь только за этот самый… социальный интеллект? За то, что она тебе такси вызывает?
— А если вот без дураков, что это такое? — возразил он. — Эта твоя любовь?
— Хороший вопрос, — сказал Игнат.
— Мы еще к нему вернемся, — ответила Юля.
— При чем тут любовь? — Оля чуть не закричала. — Она тебя купила комфортом и заботой, подает тебе чай с тепленькими гренками, а за это через десять лет она будет жена академика, генерального конструктора. Гранд-дама! Ради этого стоит постараться. И если ты ей начнешь изменять направо и налево, она тебя простит. Вернее, не заметит.
— Ты полагаешь? — серьезно спросил он.
— Уверена. А ты что, ей не изменял? Ты ведь сам сказал: «в меня иногда влюбляются умные женщины». Так я и поверю, что ты ни разу не попользовался. А она ничего не замечала. И правильно! У нее тоже есть цель жизни и забор вокруг головы, как у тебя, два сапога пара. Что же. Все честно. Честный обмен. Услуга за услугу! Или ты сейчас скажешь, что любишь ее?
— Да ничего я не скажу. Поговорили, спасибо. И вообще, хватит философствовать, надо просто жить и дело делать.
— Просто жить, — сказала Оля. — Она умеет жить, ты тоже более-менее, вот вы вместе, и вам хорошо. А я? А что я?
Зазвонил телефон, Алексей снял трубку.
— Да? Да, заказывали. Вы откуда едете? Да, понятно, — повесил трубку. — А ты? — Он повернулся к Оле. — Ты, во-первых, умная.
— Подумаешь, прочитала десять лишних книг.
— Ты красивая.
— Я? Ты выйди вечером на улицу Горького.
— Что, я уговаривать тебя должен? Ты талантливая молодая художница. Вот Лиза носит твой браслет, и все интересуются. Очень хорошая работа.
— Я? Художница? Да еще талантливая? Ты пойди на любую выставку, там куча таких художниц ошивается, копейка бублик, рупь пучок! Что я делаю? Дешевку и дрянь. Бездарные колечки и браслетики, пусть они даже кому-то нравятся, пусть они даже симпатичненькие, но это же не имеет никакого отношения к искусству, никакого! Как мне пусто и скверно, Алеша. Жить и каждый день помнить о своей бездарности. О своей никчемности. Жить и помнить, что на свете жили Роден, Майоль, Бранкузи, а Генри Мур и Джакомо Манцу еще живы… Мне стыдно, что я называюсь тем же словом, что и они. Скульптор, боже мой. А о чем я думаю? Ни о чем. В голове ни одной умной мысли и поговорить не с кем… К маме не подступишься, тебя я вижу вообще раз в полгода.
— Поговори с дворничихой Жанной, — сказал Алексей. — Она научит уму-разуму.
Конец ознакомительного фрагмента
