— Будет исполнено, господин Наказатель! — покорно произнес гном и, отвесив один за другим сразу три глубоких поклона, шустро засеменил на коротеньких ножках к карьеру.

Дарк снова остался один. Он стоял рядом с трупами шеварийцев и пытался унять бушевавшие в его сердце эмоции, чтобы оценить услышанное объективно и суметь его принять как трагичный, но свершившийся факт. Историю мира пишут лишь победители, а побежденной стороне не дают вписать в официальную летопись даже жалкой строчки. История человечества знала много примеров, когда захватчики заставляли большие племена и даже целые народы думать, что они были рождены рабами и что смысл их существования сводится лишь к тому, чтобы угождать своим господам. На эти труды по изменению сознания целой общности людей уходили десятилетия, а порой и столетия. Здесь же, в подземельях Махакана, шеварийские вампиры провели поражающий своим цинизмом и, как ни печально, успехом эксперимент. В очень сжатые сроки они превратили потомков гордых, свободолюбивых гномов в жалкий, покорный скот. Гномам, или как их теперь величали — «подземникам», было отказано не только в признании их разумности, но и в естественном праве для всех живых существ — праве на воспроизводство.

С одной стороны, расспрос старшины горняцкого отряда не дал Дарку никакой полезной информации, но с другой — позволил понять, как развивались события в этой части подземелья сразу после разрушительного обвала. Неизвестно, уничтожило ли Марфаро страшное землетрясение, или город был сожжен объявившимися сразу же после природного бедствия захватчиками, но в остальном картина произошедшего была предельно ясна. Шеварийцы пришли; присвоили все, что могли; перебили всех выживших, включая детей старше двух лет; ну а грудных младенцев стали выращивать, как поросят, на фермах, внушая им с малолетства, что они искусственные создания, призванные лишь подчиняться и работать. Клан Мартел присвоил махаканские секреты, как по добыче руды, так и по обработке металлов, и не допускал потомков гномов к знаниям, используя наследников махаканских секретов как дармовую и очень выносливую рабочую силу. Самые ценные знания вампиры оставили себе и вряд ли поделились ими с поданными шеварийской Короны. Что же касалось второстепенных и исключительно прикладных умений в плане добычи руды, то эти тайны вампиры щедро открыли шеварийским ремесленникам, ведь кровососы слишком любили и ценили себя, чтобы лично командовать горняцкими отрядами доведенных до уровня скота гномов.

Бесспорно, это была трагедия для махаканского народа, ведь, как Дарк только что убедился, первое, от силы второе поколение выращенных в неволе гномов уже разучилось элементарно сопоставлять само собой разумеющиеся факты и делать простейшие выводы. Никого из горняков не удивило, что бывший одновременно и судьей и палачом «наказатель» посетил карьер всего через несколько дней после неприятного разговора лентяев-мастеров с их начальством. Никто из рабочих не посчитал странным, что важный чиновник из Удбиша разгуливал по их подземелью один, без охраны, да еще в драных, грязных портках, сверкая голыми ляжками. И даже старшину отряда, который должен быть смекалистей своих собратьев, ничуть не насторожило, что внезапно и неизвестно откуда появившийся чиновник расспрашивает его о дороге, по которой, собственно, и должен был добраться до карьера. Новые поколения гномов совсем не учили думать, их с самого раннего детства приучали лишь слушать и исполнять.

Печать вырождения омрачила гордое чело Махакана. С этим пока Дарк не мог ничего поделать, но зато был в состоянии вызволить из неволи своих соклановцев и изрядно попортить кровь шеварийским вампирам. Надежда на это не только согревала сердце Аламеза, но и помогала смириться с той вопиющей несправедливостью, которую видели глаза. Он был очень расстроен, но все же мешавшую осуществлению планов ненависть в себе задавил, причем потратив на это не более пары минут.

Подобрав самый ярко горевший из всех факелов, находившихся поблизости, Дарк тут же поспешил вернуться в пещеру, при этом даже краем глаза не взглянув в сторону добывавших руду гномов. Моррон не сомневался, что низкорослые силачи добросовестно исполнят его приказ и ни разу не отвернут голов от скалы до самого окончания их нелегкой трудовой смены. Ему же перед тем, как продолжить тернистый путь до заветных ворот вампирской цитадели, предстояли еще два далеко не самых приятных занятия: освободить, а заодно и разбудить узников-попутчиков и кратко ввести их в курс дел, доходчиво обрисовав ситуацию, в которой они оказались; четко поставить задачи и при этом не сказать ничего лишнего. Дарк ни на минуту не забывал, что его компаньоны — агенты герканской разведки и что их интересы могли далеко не во всем и не всегда совпадать.

* * *

Это снова началось внезапно и болезненно. Анри пребывал в состоянии, близком к дреме, но даже если б и бодрствовал, то все равно не расслышал бы, как десятки тонких, гибких щупальцев бесшумно подкрались к нему во тьме. Одновременные, глубоко проникающие в тело удары острых, как воровские стилеты, кончиков упругих отростков возвестили моррону о начале нового этапа мучений. По привычке мгновенно стиснув зубы, Фламмер загасил в себе крик боли, рвущийся наружу и душащий его изнутри. Если бы дергающийся на цепях в непроизвольных конвульсиях моррон проявил слабость и позволил себе закричать, то это немного ослабило бы нестерпимую боль, но он лишь тихо рычал сквозь крепко сжатые зубы, не давая, возможно, наблюдавшим за пыткой откуда-то из темноты врагам насладиться его громкими воплями и жалобными стонами.

Как ни странно, гордость не была причиной столь стоического перенесения чудовищных мук; не стали ею и лживые представления о воинской чести, не дающие узникам показывать бессердечным палачам свои страдания. Чем старше и опытней моррон, чем больше повидал на своем веку, тем с большим презрением он относится к лицемерным условностям, которыми наивные люди охотно забивают свои недальновидные головы. Одному из самых прославленных солдат Одиннадцатого Легиона на самом деле было глубоко безразлично, услышат ли палачи его крики и увидят ли слезы, обильно льющиеся из стариковских глаз. Молчал же он исключительно из прагматичных соображений, дабы не сделать хуже самому себе. Разжав зубы и тем самым позволив себе извергнуть воздух, накопившийся в груди, можно было получить мимолетное облегчение, но Анри не был готов заплатить за это непомерно большую цену и в результате нелепой случайности усугубить свое положение. Из-за непроизвольных, сильных сокращений мышц челюсти он мог бы откусить себе язык, что привело бы к новым страданиям. Но что еще хуже, поступление внутрь страдающего от удушья организма порции свежего воздуха на пару минут отсрочило бы потерю сознания, к которой моррон стремился.

Обычно Фламмер оставался в сознании во время всей пытки, но в парочке счастливых случаев он прощался с ним задолго до основной части мучений, а именно как только мерзкие щупальца, раздвигая его плоть изнутри, сходились где-то в области гортани и, переплетясь вокруг позвоночника в один толстый жгут, устремлялись вверх, к конечной цели их разрушительного путешествия по живой плоти, к мозгу. Хоть лекари и утверждают, что в самой голове нервных окончаний нет, но перелопачивание содержимого черепной коробки почему-то было самым мучительным из всего, что Фламмеру доводилось пережить. Немудрено, что моррон желал как можно раньше лишиться чувств и поэтому делал все, чтобы сбить собственное дыхание и лишить свой многострадальный мозг чистого, неотработанного воздуха. Как правило, задумка срабатывала, однако в этот день капризная госпожа Фортуна не улыбнулась старому солдату и заставила его испить полную чашу боли.

Увеличив в полтора раза, если не в два, напряженную шею моррона и пронзив насквозь кадык, переплетение мерзких прутиков забралось внутрь головы и тут же принялось перемешивать мозг, разделяя его однородную массу на мелкие кусочки. Теперь уже Анри не находил в себе сил сдерживаться, а кричал так громко, как только мог, сотрясая стены узилища безудержным, яростным криком существа, заживо раздираемого на части. В этот момент воин грезил о потере сознания или о смерти, как о манне небесной, но разум не внял мольбам терзаемой плоти, хоть и нельзя сказать, что остался к ним глух.

В какой-то миг все в корне изменилось. Щупальца по-прежнему продолжали перебирать мозг пленника по крошечным частицам, но боль исчезла, и обессиленный моррон тут же затих, обмяк и, наслаждаясь потерей чувствительности изуродованной плоти, повис на раскачивающихся цепях. Еще недавно желанное забытье так и не наступило, хотя теперь в нем уже и не было никакого смысла. Анри не страдал, а сам факт, что у него в голове копошатся инородные тела, уже настолько казался пленнику привычным и обычным, что вызывал лишь досаду, но никак не страх и не отвращение. Моррон знал, чем все закончится, ведь эта пытка повторялась много-много раз. Не получив искомого, щупальцы с позором удалятся, и его окровавленное, разодранное изнутри тело останется раскачиваться на цепях, медленно восстанавливаясь для новой пытки. Так уже бывало не раз, и у впавшего в отчаяние бессмертного воина не было оснований полагать, что этот проклятый замкнутый круг когда-нибудь будет разорван. Анри и представить себе не мог, как скоро это случится и что уже через пару секунд наступит избавление, о котором он так долго и страстно мечтал.

В череду привычных событий внезапно ворвалось новое, неизвестно чем грозящее явление. Уши мерно раскачивающегося на цепях моррона пронзила острая, резкая боль, как будто в них сразу с обеих сторон ударили молнии. Закричать Анри не успел, сошедшиеся в его голове электрические разряды парализовали все до единой мышцы тела и объяли пламенем терзаемый щупальцами мозг. Нет, конечно, на самом деле никакого огня внутри головы моррона не вспыхнуло, но неспособному в этот момент даже худо-бедно дышать Фламмеру показалось, что ему за считаные доли секунды выжгли все содержимое черепной коробки, включая глаза, которые, по его субъективному ощущению, вот-вот должны были раздуться и лопнуть.

Странное состояние продлилось чуть долее секунды, а затем началось твориться то, что моррон никак не мог объяснить. Клубок щупальцев задергался и распался. Большинство мерзких отростков оказались мертвы и начали с поразительной скоростью распадаться, как растворяется сахар, брошенный в кипяток. Те же немногие мучители-прутики, что пережили тепловое воздействие неизвестной природы, стали поспешно выползать из головы по проторенным ранее в теле канальцам. Однако бегство их не спасло. Высокая температура следовала за ними по пятам, охватывая один за другим участки бессмертного тела. Пожар без дыма и огня, возникший в голове моррона, сперва переместился в шею, а затем проследовал в грудь, где и затух, но только после того, как догнал и сгубил последний, инородный отросток.

В следующее мгновение моррона с ног до головы обдало обжигающим холодом, как будто дунул огромный северный великан, непонятно зачем посетивший тюрьму и неизвестно ради чего решивший навеки превратить пленника в скульптуру изо льда. Сознание тут же померкло, но всего за миг до того, как связь с окружающим миром была потеряна, Фламмер увидел, как лопаются крепкие цепи, на которых он так долго провисел, а также услышал надсадный отрывистый рев трубы. В тюрьме что-то случилось, стражники подняли тревогу…

* * *

«Семь бед — один ответ!» — Дарк не ставил под сомнение правдивость этой народной мудрости, но его личный опыт убеждал, что она до конца не доработана. И хоть краткость, как известно, является сестричкой таланта, но далеко не всегда родные сестры похожи друг на друга как внешне, так и характерами. Порой случается, что одна сестра — писаная девица-красавица, а на другую без содрогания не взглянешь; одна сам образец кротости и иных девичьих достоинств, а другая — хитрая, спесивая, самовлюбленная пройда, которой палец в рот не клади. Краткость выражает лишь основную мысль изречения, опуская когда несущественные, а когда и весьма значимые нюансы, в корне меняющие смысл поговорки. За семь бед действительно приходится отвечать лишь однажды, и с этим трудно поспорить, но в жизни частенько выходит так, что беды творят одни, а держать ответ за них вынуждены другие. Надо признаться, это весьма несправедливое разделение труда — одни варят кашу из неприятностей, а другие ее как могут расхлебывают, платя втридорога за чужие грешки иль глупости!

Вернувшись в звериную нору, Дарк не бросился сразу вскрывать бочонки, а какое-то время расхаживал по убежищу взад-вперед, не столько размышляя над дальнейшими действиями, сколько уповая на чудо. Ему почему-то казалось, что Румбиро Альто и Сыны Великого Горна не могли, просто не имели права погибнуть. Он надеялся… он искренне надеялся, что вот-вот в опустевшем логове вновь возникнет магическое свечение, из которого гордо выйдут старый друг и еще хотя бы парочка-тройка израненных, но все же способных воевать гномов. В этом случае проклятые узилища-бочонки можно было бы вообще не вскрывать и по завершении опасного похода так и доставить в них агентов разведки пред светлые очи фон Кервица; изрядно пьяных, ничего не знающих и не помнящих, но зато живых и здоровых. Аламез был даже готов часть пути пронести один из бочонков на собственных плечах, лишь бы не будить занудливой, своенравной Ринвы и не выслушивать ее недовольного бурчания, сводящего с ума ничуть не хуже, чем капли холодной воды, непрерывно барабанящие по темечку. Но более моррон опасался не постоянных, неприятных разговоров, а губительной непредсказуемости, которой просто веяло от девицы. Чутье редко подводило Дарка, и теперь оно ему подсказывало, что навязанные ему попутчики еще натворят немало бед, за которые ему придется сурово расплачиваться, и не исключено, в конце концов, поплатиться собственной головою.

Факел медленно, но непреклонно угасал. Его свет стал уже не таким ярким, как ранее, а чудо, к сожалению, так и не произошло. Померкнувшее однажды зеленое свечение не желало возвращаться в тихую подземную обитель. В ожидании несбыточного Аламез потерял время, много времени, но зато ему в голову пришла простая, как все гениальное, мысль, воплощение которой в жизнь позволило бы избежать большей части предстоящих мучений. Если в первом вскрытом бочонке оказался бы Крамберг, то второй можно было не открывать, по крайней мере в ближайшее время, пока они не минуют Марфаро и не достигнут ворот главной цитадели вампирского клана. Вдвоем катить тяжелый бочонок было бы не столь утомительно, тем более что это можно было бы делать попеременно, а наградой за труды стала бы тишина, то великое благо спокойствия, к которому любой настоящий мужчина стремится, когда рядом находится непоседливая, говорливая, то и дело пытающаяся вырвать бразды правления женщина.

Дарк не сомневался, что после недолгих раздумий (и то ради соблюдения приличий) Крамберг согласится с ним. Во-первых, разведчик был сам далеко не в восторге от частенько вызывающего поведения любимицы их общего шефа. Во-вторых, Вильсет не только боялся бывшего командира, но и искренне уважал, поскольку долго ходил под его началом и много раз убеждался, что рыцарь фон Херцштайн способен на многое, но только не на низкий, подлый поступок. Таких рыцарей мало, а известная формула «без страха и упрека» применительно к большинству благородных воителей — всего лишь слова, к сожалению, лишь изредка подтверждаемые делами. Принятие предложения Дарка об увеличении срока заточения спутницы стало бы своеобразным знаком доверия и расположения, которое могло бы вскоре привести к примирению. Это был бы реальный шанс для Крамберга сократить ряды своих недоброжелателей на одного серьезного врага. И наконец, в-третьих, запоздалое освобождение Ринвы не дало бы не в меру напористой девице возможность присвоить себе все их общие заслуги. Скорее всего, во время отчета о походе красавица все повернула бы так, что достижения небольшой боевой группы стали бы исключительно ее заслугами, а все до одного промахи произошли только по вине прямолинейных, нерасторопных тугодумов-напарников. Нет, однозначно, Крамберг должен был согласиться с предложением Дарка, ведь он не был сам себе врагом и не собирался отказываться от заслуженной части вознаграждения.

Мечта о покое в пути и об отсутствии фактора женской непредсказуемости согрела сердце моррона, жаль только, что ненадолго. Она развеялась, как туман поутру, когда Дарк вскрыл мечом крышку одного из бочонков. В нем, как назло, оказалась Ринва; вся покрытая вязкой, подсыхающей слизью, в которую превратилось дорогое вино то ли вследствие перемещения через портал, то ли в результате нарушения условий хранения и слишком долгого физического контакта с погруженным в него живым существом. Желая исправить ошибку, Аламез быстро захлопнул едва приподнятую крышку, но было уже поздно. Узница внутри бочонка зашевелилась, заворочалась и тихонько застонала, впрочем, это мог быть вовсе не стон, а один из нечленораздельных звуков, которые пьянчужки частенько издают во сне. Таким образом, раздосадованному моррону не осталось иного выбора, как только распрощаться со своим более чем скромным желанием покоя и подсунуть лезвие меча под крышку второго бочонка.

На этот раз глазам освободителя предстало еще более интересное зрелище. Вина в бочонке с Крамбергом вообще не осталось, так что в вязкую, липкую слизь превращаться было нечему. По раскрасневшейся, отекшей и умильно улыбающейся роже Вильсета Дарк сразу понял, куда подевалась, как минимум, треть бочонка куэрто, причем еще до телепортации. Характерный, стоялый запах совсем иной жидкости, мгновенно ударивший моррону в нос, лишь подтвердил его предположение об успешно протекшем процессе естественной переработки хмельной влаги во вторичный, годный лишь для удобрения соседских цветочков продукт. Впрочем, большая часть жидкости наверняка еще оставалась внутри опухшего разведчика.

Откупорка сразу двух бочонков была большой ошибкой. Воздух пещеры мгновенно пропитался винными парами и другими столь же неприятными запахами, весьма затруднившими дыхание. А их живые источники не только очнулись от дурманного сна, но и заворочались, совершая первые неловкие попытки вытянуть затекшие конечности. Пока что потуги разведчиков были неосознанными и тщетными, бочонки лишь немного шатались, но вскоре разумы узников должны были избавиться от оков забытья, а руки окрепнуть настолько, чтобы сдвинуть тяжелые крышки, не выпускавшие наружу остатки паров и не впускавшие внутрь узилищ свежий воздух. Этого пленительного комично-трагического зрелища Дарк благоразумно решил избежать, руководствуясь элементарным знанием неуравновешенности человеческой натуры (в особенности это касалось вспыльчивых девиц) и чувством брезгливости.

При подобных обстоятельствах многие пробудившиеся дамы ведут себя как дикие, напуганные кошки. То есть вначале устраивают истеричный скандал, причем пуская в ход как маленькие кулачки, так и острые коготки, а уж затем, обильно разукрасив лицо подвернувшегося под руку ротозея синяками да кровоточащими царапинами, начинают припоминать, что же произошло, а также призадумываются над тем, что дальше делать. Говоря проще, узрев саму себя, покрытую с ног до головы мерзкой зловонной слизью, изрядно вымокшая в вине Ринва, не раздумывая, обвинила бы в своем насильственном заточении Дарка и тут же набросилась бы на него. Воевать же с нетрезвой девицей моррону крайне не хотелось. Он боялся, что может ненароком осерчать и случайно покалечить едва стоявшую на ногах, но чрезмерно агрессивную девицу из рядов герканской разведки.