Денис Юрин

Война

Глава 1

Сон наяву

Четвертая кружка была лишней. Ранее Крамберг лишь от сослуживцев слышал, насколько коварно шеварийское вино, теперь же смог убедиться в правдивости их слов на собственном опыте. Вкусная, приторно сладкая жидкость пилась на удивление легко, не туманила рассудка, да и координацию движений ничуть не нарушала. Однако стоило только бывалому вояке приподняться с табурета и оторвать локти от стойки корчмаря, как хмельная отрава проявила свою истинную сущность. Первыми подвели ноги, предательски подкосившись в коленях; затем по телу солдата прокатилась волною дрожь, решившая надолго остаться в мозолистых пальцах. Не прошло и пары секунд, как голова мужчины закружилась, взор помутнел, а уставший пребывать в полости рта язык сам собой стал выбираться наружу, неся все менее и менее связный бред, пока еще, к счастью, только забавный, а не опасный…

Осознав, что основательно перебрал, Крамберг не на шутку испугался. Одурманенный хмелем рассудок кое-как, но все же контролировал слова, слетающие с опьяненного свободой, резвящегося на воле языка, но ставил запреты в основном по содержанию, в то время как роковой могла стать ошибка в произношении. Если охотно болтавший с ним корчмарь или кто-нибудь из немногочисленных посетителей придорожного трактира, находившегося неподалеку от Удбиша, хоть краем уха уловил бы в несвязной речи раненого пехотинца малейшую нотку ненавистного герканского акцента, то ему было несдобровать.

Мирные горожане обычно трусливы и пассивны, но мгновенно звереют и способны свершить самую лютую расправу, когда случайно обнаружат, что в их ряды потихоньку затесался хитрый враг, подлый чужеземный лазутчик, прекрасно владеющий родным для них языком. В нем сразу признают опасного недруга, винят во всем зле, привнесенном в их жизнь войной, и вершат самосуд, не призывая на помощь стражу. Ведь это шанс — возможно, единственный для обитателей далеких от бушевавших сражений шеварийских земель шанс выместить на подвернувшемся под руку герканце накопившуюся злобу и доказать (прежде всего самим себе) фанатичную преданность родимой отчизне и шеварийской короне. Крамберг не сомневался, что, признай кто-то в нем чужака, развалившийся за столами люд вмиг очнется от навеянной поздним часом и сытным ужином дремы, рьяно накинется на него скопом, повалит на пол и за какую-то минуту насмерть забьет ногами. И хоть в заполненном запахами съестного и винными парами зале будут то и дело раздаваться вполне патриотичные выкрики: «За короля!», «За Шеварию!» или «Сдохни, пес заозерный!» — лазутчик знал, что его воодушевленно примутся лишать жизни по совсем иным причинам, далеким от верноподданнического, праведного гнева, но куда более близким и насущным для каждого шеварийского простолюдина. Ломая шпиону ребра и пытаясь проломить голову, горожане с крестьянами будут мстить не за поруганную отчизну, а за обрушившиеся на их плечи в связи с войной новые поборы, за потерю в хозяйстве ценных рабочих рук, держащих сейчас вместо сохи или плуга рукоять меча или древко копья; одним словом, станут вершить возмездие за то, что их привычная, ранее легко предсказуемая жизнь отныне течет по извилистому руслу смутной военной поры и уже никогда не станет прежней.

— Говорят, осада Сивикора уже к концу близится… Гарнизон вот-вот взбунтуется и белый флаг выкинет, а ведь с начала войны и двух дюжин дней не прошло… Лукаро штурмом два дня назад взят. Кьеретто еще держится, хоть катапульты заозерников в стенах крепостных изрядно понаделали брешей, а местами и с землей почти сровняли, — охотно делился последними слухами корчмарь, обрадованный, что может блеснуть осведомленностью не перед обычным болтуном-пропойцей, а перед настоящим, побывавшим в боях солдатом.

Стражники из Удбиша и солдаты столичного гарнизона частенько заглядывали в его заведение, да и пыльные мундиры заезжих офицеров перед глазами каждый день мелькали, но вот воина, которому уже довелось сойтись с врагом в жарком бою, трактирщик увидел впервые. Война была еще далеко, она охватила пожарищем южные и юго-восточные земли шеварийского королевства, а до окрестностей столицы пока не добралась. Давненько немытый и небритый, пропахший дорожной грязью и потом пехотинец в видавшем виды, протертом на локтях мундире и с левой рукою на перевязи был первым из тех, кто уже повоевал, а не околачивался в грозную пору в глубоком тылу. С такими гостями не грех было и языком почесать, тем более что более достойного собеседника в ту ночь не нашлось.

— А наши воители доблестные все под Гилацем стоят и приказа выступить ждут… По мне, так надо было сразу в драку ввязаться и сражение заозерникам дать. Чего тянуть-то? О чем только советчики королевы думают и каким местом?! Простому люду, как мы с тобой, паря, и то понятно, что не дело творится… То ль глупостью несусветной, то ль изменой попахивает! Нельзя было города пограничные без подмоги оставлять, на выручку идти скорее надоть! Там солдатушкам тяжко приходится. Мало того, что ворогов под стенами несчитано, так еще и от осадного рациона в брюхах денно и нощно урчит. Как ни крути, а от такой сра-те-гии проку нет! Ясно ж как день: либо штурмом вскоре возьмут заозерники города наши, либо защитники с голодухи перепухнут!

— Налей-ка еще кружечку, мил человек. Уж больно винцо у тебя душевное, давненько такого не пивал. Да и пожрать в миску чаго погорячее да пожирнее подкинь, — с добродушной улыбкой на слегка захмелевшем лице попросил лазутчик, изо всех сил старавшийся следить за правильностью произношения слетавших с языка слов.

Словоохотливый корчмарь продолжал тараторить, подробно пересказывая сплетни, услышанные далеко не из первых уст, а уже успевшие обрасти красочными деталями и откровенными домыслами. Крамберг ему не мешал и, приветливо улыбаясь, то кивал, то тяжко вздыхал. И хоть разведчик был, бесспорно, рад, что собеседник попался такой разговорчивый, сам в беседе пока принимал весьма пассивное участие, то есть просто не мешал старичку говорить, выжидая, когда же болтун перестанет вещать о плачевности положения дел в далеких южных землях и затронет интересовавшие его темы.

Открыто поддакивать шпион опасался, в особенности когда трактирщик принимался ругать тугодумов-полководцев или говорил о мощи вражеского, герканского войска. Как предупреждал командир, направляя Крамберга на задание, в смутную военную пору по тихим дорожным трактирам сиживает много сыскного сброда, только и ждущего, как кто-то из охмелевших посетителей сболтнет что-либо лишнее. Один лишь неуместный кивок в знак согласия с крамольными речами, возможно, прислуживающего сыску корчмаря мог потянуть не только на «пораженческое настроение», но и на куда более серьезное обвинение вплоть до «измена и сговор с врагом».

Арестовать себя Крамберг, конечно, не дал бы, тем более что на самом деле не был ранен, а в лесочке поблизости от трактира дожидалась его возвращения парочка метких стрелков, но провалить задание ему не хотелось, поэтому герканцу и приходилось внимательно следить за тем, что в ответ говорит и когда как кивает. В самые опасные моменты беседы он предпочитал перевести разговор, но делал это так, чтобы корчмарь, обидевшись, не замолчал. Прием с заказом новой порции выпивки и еды действовал всегда безотказно, не подвел он и сейчас. Обрадованный увеличением выручки, трактирщик дружелюбно кивнул и, позабыв, что не получил ответной реплики, продолжил обличать бездарность шеварийского командования, приводя все новые и новые примеры, которые, впрочем, были совершенно не интересны терпеливому слушателю.

О ходе военных действий в отряде Крамберга было известно мало, практически ничего. Вроде бы герканская армия наступала, но ее продвижение на север и северо-запад шло слишком медленно. Экспедиционные корпуса соотечественников до сих пор осаждали пограничные города и пока еще не встретились на ратном поле с основными силами шеварийцев, не спешивших дать решающее сражение. Война грозила затянуться на год, может, на два, так что паре десятков герканских солдат, волею превратного случая оказавшихся в глубоком тылу противника, было, по большому счету, безразлично: пало ли Лукаро или доблестно отражает атаки; сдался ли гарнизон осажденного Сивикора или его солдаты продолжают геройствовать на голодный желудок. Предоставленную самой себе и оторванную от высокого командования кучку герканцев интересовало лишь то, что было непосредственно связано с их жизнью. Они сообща пытались выжить во вражеском тылу и фанатично верили лишь в одно божество — в их командира: мудрого не по годам, безрассудно отважного и в то же время дотошно расчетливого доблестного рыцаря Дитриха фон Херцштайна. Он спас их из шеварийского плена, не дав бесславно сгинуть на каменоломнях, а после научил жить в лесу; жить достойно, оставаясь солдатами. Он не только вернул бывшим пленным уважение к самим себе, но и вселил в сердца отчаявшихся воителей надежду на достойное будущее. Никто из отряда толком так и не знал, что им предстояло вскоре свершить во вражеской столице, но беспрекословно верил слову доказавшего свое благородство на деле рыцаря, что по возвращении в Герканию их встретят, как героев, а не как сдавшихся в плен трусов или бежавших с передовой дезертиров.

…Выслушивая то нелепые байки из походной жизни шеварийских солдат, то дилетантские рассуждения о перспективах войны, Крамберг терпеливо ждал, когда же трактирщик исчерпает запас сплетен и заговорит о действительно важном. Пока же разведчик, медленно цедя из пятой по счету кружки вино и ковыряясь вилкой в третьей порции жаркого, осторожно оглядывал зал, пытаясь заметить, не косится ли кто из посетителей в его сторону и не прислушивается ли к их с корчмарем разговору.

Вроде бы на первый взгляд ничто не предвещало беды. По крайней мере, никто из дюжины посетителей ни на блюстителей порядка, ни на агентов шеварийского сыска не походил, да и опасным казался не более чем трехлетний малыш, играющий «в лыцаля» и по этой причине гордо оседлавший ночной горшок да вооружившийся треснувшей ложкой с выщербленной тарелкой. Кроме совсем не воинственного вида, всех присутствующих этой ночью в корчме объединило еще одно довольно прискорбное обстоятельство — все они опоздали к закрытию городских ворот и теперь были вынуждены коротать долгие часы до рассвета на жестких скамьях за далекими от идеала чистоты столами.

Пятеркой крестьян в самом дальнем углу зала можно было сразу пренебречь, считая бездушной, но зато источающей едкий, неприятный аромат мебелью. Тружеников полей, видимо, так сильно обрадовало, что они смогли ненадолго выкарабкаться из-под каблучков сварливых женушек, что по дороге на рынок они основательно перебрали с выпивкой и теперь пребывали в крепком хмельном забытье. Их стол походил скорее на большую двухъярусную кровать: двое возлежали на нем сверху в куче грязной посуды и битых кувшинов, а остальная троица покоилась под ним среди объедков, луж сомнительной жидкости и кое-как скинутых с пахучих ножищ сапог. Вряд ли агентам шеварийского сыска хватило бы фантазии опуститься до такого вопиющего свинства да еще нежно прижиматься друг к дружке во сне, ласково называя женскими именами.

Парочка горожан, мирно прикорнувших возле окна, вызывала у Крамберга куда большие подозрения. Один из обитателей ремесленных кварталов столицы время от времени потихоньку открывал правый глаз и как будто ощупывал взором пространство вокруг себя. Вполне вероятно, что он лишь притворялся дремлющим, а на самом деле не только прислушивался к болтовне корчмаря, но и тайком приглядывал за всем залом. Самое настораживающее, что он открывал зоркий глаз именно в те моменты, когда монотонное бурчание хозяина ненадолго смолкало, а в ответ не следовало реплики. Хотя, с другой стороны, притомившийся путник мог всего лишь приглядывать за своим багажом, той самой маленькой серой котомкой, что покоилась у него под рукой на лавке. В придорожных трактирах частенько воруют, тем более ночью, когда добропорядочных людей тянет ко сну, а мелкие воришки, наоборот, привыкли бодрствовать.

За ближайшим столом ко входу сидел немолодой и, судя по виду, далеко не богатый, но изо всех сил старающийся угнаться за модой дворянин в компании то ли донашивающего его обноски слуги, то ли болеющего честностью и поэтому бедного приказчика. Оба ничего не ели, пили в меру и беседовали вкрадчивым шепотом, все время что-то записывая и высчитывая на разложенных по засаленному столу листах бумаги. Похоже, они обсуждали важную сделку, которую им предстояло вскоре провернуть, и настолько были поглощены многоэтапными сложными расчетами, что даже не заметили, как один из зловонных крестьянских сапог оказался у них под столом и наверняка изрядно затруднял дыхание. Дуэт дельцов казался Крамбергу еще менее подозрительным, чем перебравшие односельчане, а вот необычная троица за соседним с ними столом вызывала у разведчика серьезные опасения, хоть вела себя столь же скромно и также была всецело поглощена ведущимся шепотом разговором.

Далеко не каждый день можно увидеть, чтобы молодая красавица явно благородных кровей проводила время в компании двух довольно развязных старичков, позволявших себе не только прилюдно залезть рукой под камзол, чтобы пузо почесать, но и спутницу при случае нежно поглаживать, а порой и по упругим округлостям легонько шлепнуть. Видимо, огненно-рыжеволосая дама имела весьма смутное представление о том, как надлежит вести себя порядочной девице в обществе дурно воспитанных мужчин. Вместо того чтобы невинно краснеть и громко возмущаться, пытаясь в приступе глубочайшего негодования обуздать вялые порывы страсти престарелых шалунов, девица лишь скрежетала зубами, видимо, едва удерживаясь от извержения из прекрасного ротика потока грязной брани, и щедро раздавала похотливым старикашкам когда лишь звонкие, но не болезненные затрещины, а когда и весьма ощутимые тычки в дряблые бока. Со стороны это действо походило на какую-то забавную игру между закадычными приятелями, игру недозволенную, переходящую все рамки общественного приличия и нарушающую строжайшие нормы общения степенных мужей с благородными по рождению и духу представительницами прекрасного пола.

Как ни странно, но никто из посетителей корчмы не пожелал вступиться за честь дамы и угомонить парочку ведущих себя недозволительно привольно старикашек. А ставшая жертвой шутливых домогательств красавица, в свою очередь, хоть и злилась, хоть и искусала прекрасные губки в кровь, но не собиралась покидать застолья с распоясавшимися попутчиками преклонного возраста.

От этой троицы Крамбергу было не по себе, в особенности после того, как он ощутил на своем затылке хоть и беглый, но в то же время пристальный, как будто пронизывающий насквозь и выворачивающий наизнанку взгляд одного из вульгарных старичков. На миг опытный, уже давно не боявшийся посмотреть смерти в лицо воин почувствовал себя крошечной, беспомощной букашкой, которую с любопытством изучают перед тем, как безжалостно раздавить каблуком башмака. Прищуренные глазки, судя по богатой одежде и уверенной манере держаться, почтенного, состоятельного и весьма влиятельного гражданина столицы ничуть не походили на глаза умудренного и утомленного долгими годами жизни старика. В них была житейская мудрость, чувствовался прозорливый ум, но совершенно отсутствовали характерные для людей преклонных лет отрешенность и апатия, которые появляются в душе долгожителя сразу после потери им «вкуса жизни». Хоть тщедушная фигурка старичка была щупла, худа и неказиста, да еще и обременена выпирающей округлостью небольшого животика, но Крамбергу почему-то казалось, что глазастый похабник почтенных лет на деле был еще «ого-го»: мог резво попрыгать, шустро побегать, да и легкой шпажонкой ловко помахать. Его присутствие рядом тяготило разведчика и заставляло быть еще более осторожным.

Второй старичок также казался персоной загадочной и незаурядной. Долгое время Крамберг пытался сообразить, а что же в его неординарной, примечательной внешности было не так, но в конце концов, внимательней приглядевшись, все же нашел ответ. Дело в том, что второй попутчик терпящей приставания красавицы являлся вовсе не доживавшим свой век стариком, а юношей восемнадцати-девятнадцати лет, ставшим жертвой либо страшного проклятья, либо богомерзких колдовских чар. Кучерявые волосы странного молодого человека были седы и уже начали потихоньку выпадать на висках и макушке, а лицо и руки его испещряла паутина глубоких, стариковских морщин. Остальное тело жизнерадостного юнца почему-то устояло перед губительным заклинанием ведьмы или чернокнижника. В нем чувствовалась крепость мышц, выносливость и свойственная юности гибкость.

Необычная троица очень не нравилась Крамбергу, она вызывала в нем иррациональный, не объяснимый рассудком страх, но поскольку ни старики, ни рыжеволосая девица на него внимания вроде бы не обращали, да и недружелюбных взоров в его сторону не бросали, разведчик решил не покидать трактир и довести порученное ему дело до конца…

— Самого-то где покалечили? — наконец-то уставший возмущаться бездарностью шеварийских полководцев да сетовать на размеры новых податей старик решил проявить интерес к персоне терпеливого слушателя, ни разу не перебившего его длиннющих, занудных, обличительных тирад.

— Кенервард, — не слукавил Крамберг, естественно, не став уточнять, что воевал на стороне герканцев. — Жарковато там было, три дня бои шли, штурм за штурмом. Заозерники крепко держались, отступать-то им было некуда. Меня в самом конце подранили, мясо порвало да кость в двух местах перебило, чуть по локоть не потерял, — глотнув вина из кружки, шпион весьма убедительно кивнул на повисшую на перевязи руку. — Лекарь наш сказывал, еще с полгодика ни кулака сжать, ни пальцами шевелить толком не смогу… Какой прок с меня в бою? Вот домой рану зализывать и отпустили…

Как только прозвучало название сначала доставшейся почти без боя герканцам, а затем с трудом отбитой назад шеварийцами пограничной крепости, рыжеволосая девица резко повернула голову в сторону солдата, выдав тем самым свой интерес к его словам. Однако объектом внимания Крамберг пробыл недолго, поскольку старик, похожий на состоятельного горожанина, грубо одернул проявившую любопытство даму за рукав, а затем, зарывшись лицом в копну огненно-рыжих волос, что-то быстро прошептал на ухо несдержанной спутнице.

— Считай, повезло! За полгода, поди, уже все закончится, — с тяжелым вздохом изрек трактирщик, то ли действительно не веривший в победу шеварийского оружия, то ли специально провоцируя подвыпившего солдата на преступную откровенность. — Коль король наш не сдурит, так от герканцев к тому времени ужо откупится. Чую, не на войну вовсе, не на вооружение ребятушек наших щас деньжища-то с народу огромные дерут, а на позорную контрибуцию, чтоб, значитца, от ворога откупиться чем было. Много Шевария земель потеряет, но большая часть останется. Заозерники жадны, конечно, им все без остатка подавай, но от такого подарка не откажутся, тем паче что во время любое, хоть следующим летом, хоть через годок, на нас вновь двинуться смогут. Кто ж им запретит-то, кто ж их остановит? Не наш же трусливый, дворцовый сброд, что сам воевать боится, да и другим не дает!