Двенадцать лет назад. Пятнадцать лет назад. Эти цифры не с потолка взяты. Ты славно поработал, декан…

— А когда соперничающие кандидаты идут практически голова к голове, как ты и Рейд, то любая мелочь может оказаться решающей.

Он улыбается. Доволен своей победой.

— Разумеется, когда выбирать не из кого, как, возможно, будет в следующий раз, когда ты выдвинешь свою кандидатуру, — продолжает Комсток, глядя на меня снисходительно-задумчиво, — то никто не станет копать так глубоко. В самом деле, зачем кому-то задаваться вопросом, что человек делал лет, скажем, двенадцать тому назад, в молодости…

Лет двенадцать назад. Лет двенадцать назад.

— Однако в данной ситуации выбор есть… — начинаю я, стараясь контролировать голос, чтобы он не дрожал.

Он разводит руками:

— И мы, разумеется, ищем способ избежать конфликта. Поэтому глубоко копаем. Рассматриваем всю биографию кандидата. Включая и такие детали, о которых сам он забыл упомянуть, поступая к нам на работу.

Я так стискиваю зубы, что челюстям становится больно. Перед глазами мелькают черные мушки.

— С меня никто не брал обязательств раскрывать всю свою подноготную.

— Понятно, Саймон, понятно. И презумпцию невиновности тоже никто не отменял. Ничего ведь не удалось доказать, так? Вот только интересно… что будет с твоей карьерой, если вся эта история выплывет наружу? Я имею в виду суд и все прочее.

Вот именно, суд и все прочее.

— Так что я повторяю: предлагая тебе снять свою кандидатуру на этот раз, я действую в твоих же интересах.

Я медленно поднимаю глаза. Наши взгляды скрещиваются. К его чести, декан смотрит на меня в упор. Правда, льстивая ухмылка так и не сходит с его лица, но взгляд он все-таки не отводит.

— А если я заберу заявление? — спрашиваю я.

— Тогда незачем будет и копаться в этой древней истории. Что касается меня, то я с удовольствием оставлю ее в прошлом, где ей самое место.

19. Вики

Около шести вечера я возвращаюсь с дежурства — закупка продуктов для приюта, групповая сессия с психологом, починка сломанного стеклопакета в спальне второго этажа. Въезжаю в проулок за домом и ставлю машину в уличный гараж. Иду через задний двор, по всему периметру окруженный высоким густым кустарником, — тишина, свобода от чужих глаз — и вхожу в дом через кухню под «динь-дон» сигнализации и придушенный женский голос, сообщающий: «Задняя дверь».

Саймона не слышно. Никаких звуков в «логове», внизу, ни шагов наверху.

— Алло? — кричу я. Ставлю на пол сумку и иду к лестнице. — Саймон?

Тишина. В душе его тоже нет — я бы слышала шум воды.

— Саймон Питер Добиас!

Может быть, его нет дома? Но он говорил, что будет. Наверное, на пробежку пошел. Его ведь хлебом не корми, дай побегать.

Я подхожу к лестнице.

— Есть там кто-нибу-удь?

И слышу какой-то звук. Не на втором этаже, выше. Я поднимаюсь наверх. Так и есть, чердачная лестница опущена. Значит, он на крыше.

Поднимаюсь по лестнице, толкаю люк и выбираюсь на доски настила — верхней палубы, как ее называет Саймон. А вот и он, сидит в шезлонге с бутылкой «Джека Дэниелса».

— Эй, — окликаю его я.

Саймон поворачивается, взмахивает рукой.

— Не слышал, как ты вошла, — говорит он заплетающимся языком.

— Ты в порядке?

Я сажусь в шезлонг напротив, лицом к Саймону. Так и есть, глаза стеклянные. Значит, пропустил уже не одну порцию виски.

Я забираю бутылку.

— Что стряслось?

— Что стряслось? — повторяет он за мной, срывается с кресла и раскидывает руки так, словно собрался проповедовать толпе. — Что стряслось? Да то стряслось, что он все знает, вот что стряслось.

— Кто что знает?

— Декан Кумстейн, как ты его называешь. — Он вскидывает голову и кивает: — Теперь я тоже буду его так называть, вот что.

— Что он знает, Саймон? Что знает твой декан?

— Он знает. — Саймон поворачивается и чуть не спотыкается. До края крыши еще далеко, но я уже нервничаю.

— Саймон…

— Двенадцать лет назад, вот когда это было! — кричит он во весь голос и вертится из стороны в сторону, словно обращаясь к невидимым зрителям, как шпрехшталмейстер в цирке.

Двенадцать…

Только не это. О черт…

— Год две тысячи десятый! Полагаю, что без большого жюри не обошлось в рассмотрении дела об убийстве выдающегося…

— Эй. — Обеими руками я хватаю его за плечи и прижимаюсь лбом к его лбу. — Тише. Тебя услышат.

— Мне плевать…

— Нет, тебе не плевать, — шиплю я, не отпуская его, хотя он пытается вырваться. — Перестань корчить из себя идиота и поговори со мной нормально. Я постараюсь помочь.

* * *

— Я пропал, — говорит Саймон, согнувшись над перилами и обхватив голову руками. — Декан теперь будет иметь меня, как захочет.

Я глажу его по спине.

— Ничего ты не пропал. Мы со всем разберемся.

— С чем тут разбираться? Он держит меня за яйца.

— Что у него на тебя есть? В выводах суда не называется твое имя.

— Брось, Вик. — Он поворачивается ко мне, бледный, взволнованный. — Да если б и назвали, хуже не было бы. Любому, у кого есть хоть капля мозгов, хватит пяти секунд, чтобы понять, кого имеет в виду суд. «Член семьи мужского пола» — вот как там написано. А в другом месте вообще сказано: «Члену семьи было двадцать четыре года». Да сколько у моего отца было членов семьи, во-первых, и скольким из них в мае две тысячи десятого было двадцать четыре, во-вторых? Мама тогда уже умерла, я был единственным сыном, и мой отец тоже. У него не было жены, других детей, сестер, братьев, племянников и плем…

— Ладно, ладно. — Я беру его за руку. — Я все поняла. Тот, кто прочитает выводы суда и будет знать контекст, поймет, что это сделал ты.

— Мало того, они меня еще и спросят. Если дело дойдет до факультетского начальства и комиссии по распределению должностей, они обязательно потребуют подтвердить или опровергнуть, что объектом высказанного судом мнения являюсь именно я. И мне придется во всем признаться.

— Ничего тебе не придется.

Он бросает на меня убийственный взгляд.

— Даже если б я был не прочь солгать по этому поводу — чего я делать не собираюсь, — мне все равно никто не поверит. В их глазах я просто стану еще и лжецом, а не только подозреваемым в убийстве.

— Да хватит тебе твердить одно и то же! Он уже двенадцать лет как умер, Саймон. Никто не наденет на тебя наручники.

— Ну да, не наденет, а знаешь почему? Почитай выводы. Меня спасла чисто техническая формальность — и все будут так думать.

— Ты слишком волнуешься. По-твоему, университетские профессора не способны оценить важность права психотерапевта не разглашать услышанное от клиента во время сеанса?

— Конечно способны. И, скорее всего, согласятся с решением суда. Но это все равно не доказывает, что я не убивал отца.

На это у меня нет возражений. Он прав. Я пытаюсь его утешить, а он прав. Эти выводы суда висят над его головой все последние двенадцать лет, и в них идет речь о наказании за неявку в суд по повестке, выданной большим жюри, которое рассматривало дело об убийстве Теодора Добиаса в его доме в Сент-Луисе, Миссури, куда он перебрался после того, как умерла Глори, а Саймон отрекся от отца. Правда, в документе не называется имя Саймона, но там сказано, что речь идет о члене семьи убитого, которому на момент убийства было двадцать четыре года. Саймон прав еще и в том, что под это описание не подходит никто, кроме него.

Прокурор округа Сент-Луис особенно заинтересовался телефонным звонком Саймона своему психотерапевту ранним утром того дня, когда его отца нашли мертвым в бассейне с ножевым ранением в живот. Саймон тогда нанял адвоката, и тот вел его дело целиком, от начала и до апелляции в суде высшей инстанции, который и вынес решение в его пользу. А ту терапевтку никто даже не спрашивал, что именно сказал ей Саймон.

Полиция, поди, и теперь думает, что отца убил Саймон, только доказать ничего не может. И Саймон прав. У любого, кто посмотрит на это дело со стороны, сложится впечатление, что он избежал приговора лишь технически. И если комиссия по распределению должностей услышит об этом, ему конец.

Саймон выходит на середину просторной «палубы», кладет руки на бедра и оглядывается.

— Отец с мамой часто здесь танцевали. Я тебе рассказывал?

Я подхожу к нему.

— Нет.

— Ага, они брали бутылку вина, маленький бумбокс, поднимались сюда и танцевали. Иногда мама подпевала. Певица из нее была никакая, но ее это не заботило. — Он показывает на стулья. — А иногда мы устраивали пикник, и тогда я сидел вон там, на стуле, с коробкой сока и сэндвичем, и смотрел, как они танцуют. Видела бы ты… — Он опускает голову, трет ладонью шею. — Видела бы ты, как она смотрела на отца. Помню, я тогда думал — как это, наверное, здорово, когда в твоей жизни есть тот, кто смотрит на тебя вот так…

Я касаюсь его руки.

— Извини. Я… слишком много выпил.

Я обнимаю его обеими руками, прижимаюсь лицом к его груди и шепчу:

— Потанцуй со мной.

Мы раскачиваемся вперед и назад. Пою я, наверное, не лучше, чем его мать, так что мы просто качаемся в такт уличным звукам — играют и кричат дети, проезжают машины, из их открытых окон слышна музыка, но особенно помогают птицы, которые чирикают поблизости. Саймон крепко прижимает меня к себе. Я чувствую, как бьется его сердце.