Двенадцать лет назад. Пятнадцать лет назад. Эти цифры не с потолка взяты. Ты славно поработал, декан…
— А когда соперничающие кандидаты идут практически голова к голове, как ты и Рейд, то любая мелочь может оказаться решающей.
Он улыбается. Доволен своей победой.
— Разумеется, когда выбирать не из кого, как, возможно, будет в следующий раз, когда ты выдвинешь свою кандидатуру, — продолжает Комсток, глядя на меня снисходительно-задумчиво, — то никто не станет копать так глубоко. В самом деле, зачем кому-то задаваться вопросом, что человек делал лет, скажем, двенадцать тому назад, в молодости…
Лет двенадцать назад. Лет двенадцать назад.
— Однако в данной ситуации выбор есть… — начинаю я, стараясь контролировать голос, чтобы он не дрожал.
Он разводит руками:
— И мы, разумеется, ищем способ избежать конфликта. Поэтому глубоко копаем. Рассматриваем всю биографию кандидата. Включая и такие детали, о которых сам он забыл упомянуть, поступая к нам на работу.
Я так стискиваю зубы, что челюстям становится больно. Перед глазами мелькают черные мушки.
— С меня никто не брал обязательств раскрывать всю свою подноготную.
— Понятно, Саймон, понятно. И презумпцию невиновности тоже никто не отменял. Ничего ведь не удалось доказать, так? Вот только интересно… что будет с твоей карьерой, если вся эта история выплывет наружу? Я имею в виду суд и все прочее.
Вот именно, суд и все прочее.
— Так что я повторяю: предлагая тебе снять свою кандидатуру на этот раз, я действую в твоих же интересах.
Я медленно поднимаю глаза. Наши взгляды скрещиваются. К его чести, декан смотрит на меня в упор. Правда, льстивая ухмылка так и не сходит с его лица, но взгляд он все-таки не отводит.
— А если я заберу заявление? — спрашиваю я.
— Тогда незачем будет и копаться в этой древней истории. Что касается меня, то я с удовольствием оставлю ее в прошлом, где ей самое место.
19. Вики
Около шести вечера я возвращаюсь с дежурства — закупка продуктов для приюта, групповая сессия с психологом, починка сломанного стеклопакета в спальне второго этажа. Въезжаю в проулок за домом и ставлю машину в уличный гараж. Иду через задний двор, по всему периметру окруженный высоким густым кустарником, — тишина, свобода от чужих глаз — и вхожу в дом через кухню под «динь-дон» сигнализации и придушенный женский голос, сообщающий: «Задняя дверь».
Саймона не слышно. Никаких звуков в «логове», внизу, ни шагов наверху.
— Алло? — кричу я. Ставлю на пол сумку и иду к лестнице. — Саймон?
Тишина. В душе его тоже нет — я бы слышала шум воды.
— Саймон Питер Добиас!
Может быть, его нет дома? Но он говорил, что будет. Наверное, на пробежку пошел. Его ведь хлебом не корми, дай побегать.
Я подхожу к лестнице.
— Есть там кто-нибу-удь?
И слышу какой-то звук. Не на втором этаже, выше. Я поднимаюсь наверх. Так и есть, чердачная лестница опущена. Значит, он на крыше.
Поднимаюсь по лестнице, толкаю люк и выбираюсь на доски настила — верхней палубы, как ее называет Саймон. А вот и он, сидит в шезлонге с бутылкой «Джека Дэниелса».
— Эй, — окликаю его я.
Саймон поворачивается, взмахивает рукой.
— Не слышал, как ты вошла, — говорит он заплетающимся языком.
— Ты в порядке?
Я сажусь в шезлонг напротив, лицом к Саймону. Так и есть, глаза стеклянные. Значит, пропустил уже не одну порцию виски.
Я забираю бутылку.
— Что стряслось?
— Что стряслось? — повторяет он за мной, срывается с кресла и раскидывает руки так, словно собрался проповедовать толпе. — Что стряслось? Да то стряслось, что он все знает, вот что стряслось.
— Кто что знает?
— Декан Кумстейн, как ты его называешь. — Он вскидывает голову и кивает: — Теперь я тоже буду его так называть, вот что.
— Что он знает, Саймон? Что знает твой декан?
— Он знает. — Саймон поворачивается и чуть не спотыкается. До края крыши еще далеко, но я уже нервничаю.
— Саймон…
— Двенадцать лет назад, вот когда это было! — кричит он во весь голос и вертится из стороны в сторону, словно обращаясь к невидимым зрителям, как шпрехшталмейстер в цирке.
Двенадцать…
Только не это. О черт…
— Год две тысячи десятый! Полагаю, что без большого жюри не обошлось в рассмотрении дела об убийстве выдающегося…
— Эй. — Обеими руками я хватаю его за плечи и прижимаюсь лбом к его лбу. — Тише. Тебя услышат.
— Мне плевать…
— Нет, тебе не плевать, — шиплю я, не отпуская его, хотя он пытается вырваться. — Перестань корчить из себя идиота и поговори со мной нормально. Я постараюсь помочь.
— Я пропал, — говорит Саймон, согнувшись над перилами и обхватив голову руками. — Декан теперь будет иметь меня, как захочет.
Я глажу его по спине.
— Ничего ты не пропал. Мы со всем разберемся.
— С чем тут разбираться? Он держит меня за яйца.
— Что у него на тебя есть? В выводах суда не называется твое имя.
— Брось, Вик. — Он поворачивается ко мне, бледный, взволнованный. — Да если б и назвали, хуже не было бы. Любому, у кого есть хоть капля мозгов, хватит пяти секунд, чтобы понять, кого имеет в виду суд. «Член семьи мужского пола» — вот как там написано. А в другом месте вообще сказано: «Члену семьи было двадцать четыре года». Да сколько у моего отца было членов семьи, во-первых, и скольким из них в мае две тысячи десятого было двадцать четыре, во-вторых? Мама тогда уже умерла, я был единственным сыном, и мой отец тоже. У него не было жены, других детей, сестер, братьев, племянников и плем…
— Ладно, ладно. — Я беру его за руку. — Я все поняла. Тот, кто прочитает выводы суда и будет знать контекст, поймет, что это сделал ты.
— Мало того, они меня еще и спросят. Если дело дойдет до факультетского начальства и комиссии по распределению должностей, они обязательно потребуют подтвердить или опровергнуть, что объектом высказанного судом мнения являюсь именно я. И мне придется во всем признаться.
— Ничего тебе не придется.
Он бросает на меня убийственный взгляд.
— Даже если б я был не прочь солгать по этому поводу — чего я делать не собираюсь, — мне все равно никто не поверит. В их глазах я просто стану еще и лжецом, а не только подозреваемым в убийстве.
— Да хватит тебе твердить одно и то же! Он уже двенадцать лет как умер, Саймон. Никто не наденет на тебя наручники.
— Ну да, не наденет, а знаешь почему? Почитай выводы. Меня спасла чисто техническая формальность — и все будут так думать.
— Ты слишком волнуешься. По-твоему, университетские профессора не способны оценить важность права психотерапевта не разглашать услышанное от клиента во время сеанса?
— Конечно способны. И, скорее всего, согласятся с решением суда. Но это все равно не доказывает, что я не убивал отца.
На это у меня нет возражений. Он прав. Я пытаюсь его утешить, а он прав. Эти выводы суда висят над его головой все последние двенадцать лет, и в них идет речь о наказании за неявку в суд по повестке, выданной большим жюри, которое рассматривало дело об убийстве Теодора Добиаса в его доме в Сент-Луисе, Миссури, куда он перебрался после того, как умерла Глори, а Саймон отрекся от отца. Правда, в документе не называется имя Саймона, но там сказано, что речь идет о члене семьи убитого, которому на момент убийства было двадцать четыре года. Саймон прав еще и в том, что под это описание не подходит никто, кроме него.
Прокурор округа Сент-Луис особенно заинтересовался телефонным звонком Саймона своему психотерапевту ранним утром того дня, когда его отца нашли мертвым в бассейне с ножевым ранением в живот. Саймон тогда нанял адвоката, и тот вел его дело целиком, от начала и до апелляции в суде высшей инстанции, который и вынес решение в его пользу. А ту терапевтку никто даже не спрашивал, что именно сказал ей Саймон.
Полиция, поди, и теперь думает, что отца убил Саймон, только доказать ничего не может. И Саймон прав. У любого, кто посмотрит на это дело со стороны, сложится впечатление, что он избежал приговора лишь технически. И если комиссия по распределению должностей услышит об этом, ему конец.
Саймон выходит на середину просторной «палубы», кладет руки на бедра и оглядывается.
— Отец с мамой часто здесь танцевали. Я тебе рассказывал?
Я подхожу к нему.
— Нет.
— Ага, они брали бутылку вина, маленький бумбокс, поднимались сюда и танцевали. Иногда мама подпевала. Певица из нее была никакая, но ее это не заботило. — Он показывает на стулья. — А иногда мы устраивали пикник, и тогда я сидел вон там, на стуле, с коробкой сока и сэндвичем, и смотрел, как они танцуют. Видела бы ты… — Он опускает голову, трет ладонью шею. — Видела бы ты, как она смотрела на отца. Помню, я тогда думал — как это, наверное, здорово, когда в твоей жизни есть тот, кто смотрит на тебя вот так…
Я касаюсь его руки.
— Извини. Я… слишком много выпил.
Я обнимаю его обеими руками, прижимаюсь лицом к его груди и шепчу:
— Потанцуй со мной.
Мы раскачиваемся вперед и назад. Пою я, наверное, не лучше, чем его мать, так что мы просто качаемся в такт уличным звукам — играют и кричат дети, проезжают машины, из их открытых окон слышна музыка, но особенно помогают птицы, которые чирикают поблизости. Саймон крепко прижимает меня к себе. Я чувствую, как бьется его сердце.