Но я выхожу за рамки механики. Я не машина. Я чувствую и верю. У меня есть своя точка зрения. Иногда весьма интересная. Если бы вы мне позволили, я бы говорил без умолку. Давайте поговорим о чем угодно. Я думаю, влияние Кьеркегора на творчество Камю недооценивают. Я думаю, Денеш Габор вполне мог быть Антихристом. Я верю, что Гоббс — лишь отражение Руссо в темном зеркале. Я, как и Гегель, верю, что трансцендентность — это поглощение. Я могу заговорить вас до умопомрачения, — продолжаю я. — Я не просто дрессированный creatus, выведенный ради одной функции.

Я открываю глаза:

— Пожалуйста, не думайте, что мне все равно.

Я осматриваюсь. На меня глядят с ужасом. Я поднимаюсь со стула. Вижу отвисшие челюсти, вскинутые брови на дрожащих лбах, бледные как полотно щеки. Стул уходит из-под меня.

— Матерь божья, — говорит Литературная кафедра.

— Со мной все в порядке, — говорю я им стоя. Судя по выражению желтого декана, с моей стороны ему в лицо дует штормовой ветер. Лицо Научной части как будто состарилось за секунду. Восемь глаз стали пустыми дисками при виде того, что перед ними предстало.

— Господь всемогущий, — шепчет Спортивная часть.

— Пожалуйста, не беспокойтесь, — говорю я. — Я все объясню, — непринужденно машу рукой.

Мне заламывает руки сзади Литературная кафедра и валит на пол, давит всем своим весом. Я чувствую вкус паркета.

— Что случилось?

— Ничего не случилось, — говорю я.

— Все хорошо! Я здесь! — кричит мне прямо в ухо Литературная кафедра.

— Позовите на помощь! — вопит декан.

Меня вжали лбом в паркет — я и не думал, что он такой холодный. Я обездвижен. Стараюсь казаться обмякшим и не оказывающим сопротивления. Лицо расплющено об пол; из-за тяжести Литкафедры мне трудно дышать.

— Просто выслушайте, — говорю я очень медленно и неразборчиво из-за пола.

— Что, во имя господа, это… — пронзительно кричит один из деканов, — …что это за звуки?

Щелчки кнопок на телефонной консоли, топот и разворот каблуков по полу, шелест падающей стопки бумаг.

— Боже!

— На помощь!

Слева, на периферии зрения, открывается основание двери: клин галогенного света из приемной, белые кроссовки и потертые туфли «Нанн Буш».

— Отпустите его! — это Делинт.

— Все нормально, — медленно говорю я в пол. — Я нахожусь здесь. Меня берут под руки и поднимают, побагровевшая Литературная кафедра трясет меня за плечи, чтобы привести, как он считает, в чувство:

— Приди в себя, сынок!

Делинт виснет на его огромной руке:

— Прекратите!

— Я не то, что вы видите и слышите.

Вдалеке сирены. Неловкий полунельсон. Силуэты в дверях. Молодая латиноамериканка прижала ладонь ко рту, смотрит.

— Я не то, — говорю я.

Как не любить старомодные мужские туалеты: цитрусовый запах дисков-освежителей в длинном фарфоровом писсуаре; кабинки с деревянными дверями, отделенные друг от друга холодным мрамором; тонкие раковины на кривом алфавите обнаженных труб; зеркала над металлическими полочками; за всеми голосами — едва различимая непрерывная капель, раздутая эхом мокрого фарфора и холодного кафельного пола, мозаика на котором вблизи почти похожа на исламский орнамент.

Я вызвал сильный переполох, вокруг все мельтешит. Литературная кафедра, все еще заламывая руки, протащил меня сквозь неплотную толпу клерков, — ему, похоже, кажется, что у меня припадок (он открыл мне рот проверить, не проглотил ли я язык), что я чем-то подавился (я закашлялся от образцового приема Геймлиха), что у меня психоз, и я потерял контроль над собой (серия захватов, цель которых — взять контроль на себя), — пока вокруг суетится Делинт, усмиряя Литературную кафедру, усмиряющего меня, тренер по теннису усмиряет Делинта, а сводный брат моей матери не говорит, а словно бы стреляет комбинациями множественных слогов в трио деканов, которые попеременно ахают, заламывают руки, оттягивают галстуки, грозят пальцами в лицо Ч. Т. и размахивают стопками вступительных документов, в которых сейчас уже, очевидно, нет смысла.

Меня перевернули навзничь на геометрической плитке. Я мирно размышляю над вопросом, почему нам, американцам, туалеты всегда кажутся чем-то вроде изолятора, где люди могут справиться с волнением и восстановить самообладание. Моя голова покоится на коленях у Литературной кафедры, кстати, довольно мягких, мое лицо промокают грязно-коричневыми бумажными полотенцами, протянутыми из толпы, а я смотрю со всей безучастностью, которую только могу изобразить, на оспины от давно зарубцевавшихся угрей на его щеках, которых еще больше в нижней части подбородка. Дядя Чарльз, которому нет равных в метании дерьма, продолжает обстреливать людей канонадами из той же субстанции, стараясь унять окружающих, которых, судя по всему, утихомирить нужно гораздо сильнее меня.

— Он в порядке, — твердит он. — Посмотрите на него, спокоен, как удав, лежит тут, отдыхает.

— Вы не видели, что там случилось, — отвечает сгорбившийся декан сквозь сетку пальцев на лице.

— Он просто переволновался, такое иногда бывает, впечатлительный мальчик…

— Но он издавал такие звуки.

— Неописуемо.

— Как животное.

— Какой-то полуживотный рев.

— И давайте не будем забывать о жестах.

— Вы не думали, что ему нужна помощь, доктор Тэвис?

— Как животное, у которого что-то застряло в глотке.

— У мальчишки проблемы с головой.

— Словно молотком по пачке масла.

— Корчащийся зверь с ножом в глазу.

— И о чем вы вообще думали, зачислить такого…

— И его руки.

— Вы не видели, Тэвис. Его руки…

— Они дергались. Содрогались, тянулись, барабанили. Тряслись, — все ненадолго оглянулись на кого-то вне моего поля зрения, человек явно пытался что-то продемонстрировать.

— Словно ускоренная съемка, как трепыхается какое-то ужасное… растение.

— Больше всего похоже на тонущую козу. Козу, тонущую в чем-то липком и вязком.

— Придушенное блеянье и…

— Как же они тряслись.

— И что ж теперь, трясущиеся руки от волнения — это уже преступление?

— У вас, сэр, серьезные проблемы. Серьезные проблемы.

— Его лицо. Словно его душили. Или сжигали. Мне кажется, я заглянул в ад.

— У него проблемы с общением, он немного аутист, никто этого не отрицает.

— Мальчику нужен медицинский уход.

— И вместо того, чтобы лечить, вы посылаете его сюда, поступать и участвовать в соревнованиях?

— Хэл?

— Даже самый страшный кошмар — ерунда по сравнению с теми проблемами, что вас ожидают, доктор так-называемый-ректор, педагог, тоже мне.

— …дали понять, что это лишь формальность. Вы застали его врасплох, вот и все. Он стеснительный…

— И вы, Уайт. Хотели заполучить его в команду!

— … и был слишком сильно впечатлен, и переволновался, потому что находился там без нас, без своей поддержки, ведь вы попросили выйти, а это, если позволите…

— Я только видел, как он играет. На корте он невероятен. Возможно, гений. Мы и понятия не имели. Господи, у него же брат играет в гребаной НФЛ. Топовый игрок, думали мы, с юго-западными корнями. Его статистика была выше всяких похвал. Прошлой осенью мы наблюдали за ним на протяжении всего турнира «Вотабургер». Никаких припадков или криков. Один мужик даже сказал, что это был не теннис, а балет.

— И правильно сказал, черт возьми! Это и есть балет, Уайт. Этот мальчик — балерун от спорта.

— Он, стало быть, что-то вроде спортивного саванта. Выдающиеся балетные данные компенсируют те проблемы, которые вы, сэр, желали от нас скрыть, заставив мальчишку молчать, — слева появляется пара дорогих эспадрилий, входят в кабинку, разворачиваются и смотрят носками на меня. За легким эхом голосов журчит струя мочи.

— …жет, нам уже пора, — говорит Ч. Т.

— Сэр, цельность моего сна нарушена испокон и присно.

— …думали, вам удастся протолкнуть недееспособного абитуриента, сфабриковать аттестат и вступительные работы, протащить сквозь пародию на собеседование и втолкнуть в суровую студенческую жизнь?

— Хэл вполне здоров, болван. Просто не надо на него давить. Он чувствует себя нормально, когда сам по себе. Да, у него бывают некоторые проблемы с возбудимостью во время разговора. Он хоть раз это отрицал?

— То, что мы наблюдали, лишь очень отдаленно напоминает поведение млекопитающего.

— Да ерунда. Сами посмотрите. Как там поживает этот наш легко возбудимый паренек, а, Обри?

— Вы, сэр, по всей видимости, больны. Это дело вам так просто не замять.

— Какая скорая? Вы что, ребят, вообще меня не слушаете? Я же вам говорю, нет…

— Хэл? Хэл?

— Чем-то накачали, желали говорить от его лица, заткнули, а теперь он лежит тут оцепеневший, с застывшим взглядом.

Хруст коленок Делинта.

— Хэл?

— …раздуть из этого историю, исказить факты. У Академии есть выдающиеся выпускники, связи с лучшими юристами. Они докажут, что Хэл вполне дееспособен. Почитай его вступительные, Билл. Мальчишка поглощает информацию из книг как пылесос. Впитывает данные.

Я просто лежу, слушаю, нюхаю бумажное полотенце и наблюдаю за тем, как развернулись эспадрильи.

— Возможно, вы не в курсе, но жизнь — это не только собеседования. И кто же не любит этот особенный львиный рев общественного туалета?