Помимо всего прочего, мне хотелось бы, чтобы это историческое исследование убедило бы вас в том, что нынешняя история не просто глубоко ущербна и европоцентрична, но также неоправданно скучна и утомительна. Да, морализм обещает тайное наслаждение, подобно тому, как своего рода математический восторг усматривается в стремлении свести все действия человека к самовозвеличению. Однако в конечном счете и то, и другое удовольствие — дешевка. Рассказ о том, что в действительности произошло в истории человечества, в тысячу раз занимательнее.
И потому вот вам история о магии, об обманах, морских сражениях, украденных княжнах, восстаниях рабов, облавах, вымышленных королевствах и послах-самозванцах, шпионах, похитителях драгоценностей, отравителях, сатанистах и сексуальной одержимости — обо всём том, что лежит в основе современной свободы. Надеюсь, что всё это читателю будет так же по душе, как и мне.
* * *
...Греки древнейшего периода все были пиратами.
Монтескье. О духе законов [Монтескье Ш. Л. Избранные произведения / пер. А. Горнфельда. М.: Гослитиздат, 1955. С. 453.]
Это книга о королевствах пиратов, реальных и придуманных. А также о том времени и о том месте, когда и где установить разницу между тем и другим было очень сложно. На протяжении почти сотни лет, с конца семнадцатого столетия до окончания последующего, восточное побережье Мадагаскара оставалось сценой театра теней легендарных пиратских королей, пиратских злодеяний и пиратских утопий, слухи о которых шокировали, вдохновляли и развлекали завсегдатаев трактиров и кофеен по всей Северной Атлантике. С нашей нынешней точки зрения нет решительно никакой возможности разобраться во всех этих слухах и установить однозначно, что́ было ложью, а что́ — нет.
Разумеется, не всё было чистой правдой. В первом десятилетии восемнадцатого века, к примеру, в Европе многие считали, что на Мадагаскаре неким капитаном Генри Эвери с десятью тысячами приспешников-пиратов основано великое королевство — государство, которое вот-вот должно было заявить о себе как об одной из ведущих морских держав в мире. На деле же ничего подобного, конечно, не существовало. Это был просто вымысел. Большинство историков убеждены сегодня, что то же можно сказать и о великом утопическом эксперименте, Либерталии — истории, действие которой происходит также на Мадагаскаре и которая в качестве отдельной главы вошла во «Всеобщую историю пиратства» некоего капитана Джонсона, опубликованную в 1724 году. Джонсон описывает Либерталию как эгалитарную республику — в которой рабство было упразднено, все вещи были общими, и управление происходило демократическим путем — как республику, установленную Миссоном, отошедшим от дел французским пиратским капитаном, под влиянием философских идей итальянского падре-расстриги. Однако историки не обнаружили свидетельств, подтверждающих то, что и пиратский капитан Миссон, и священник-расстрига (которого якобы звали Караччиоли) действительно существовали — хотя существование почти всех иных упомянутых в книге пиратов подтверждается архивными источниками. Схожим образом и археологам не удалось установить никаких следов реального существования Либерталии. В итоге ученые сошлись на том, что вся эта история есть не что иное, как выдумка. Кто-то охотно допускал, что могла быть морская легенда — слишком хорошая, по мнению автора «Всеобщей истории пиратства», чтобы не включить ее в книгу, хотя сам Джонсон, возможно, знал, что описываемые события на деле никогда не происходили. Проще же всего допустить, что всю эту историю с начала до конца выдумал сам капитан Джонсон (кем бы он ни был). Лишь немногие, кажется, считают, что история эта в любом случае имеет большое значение; ибо единственное, что всех волнует, — это вопрос: «Было ли когда-либо в действительности на малагасийском побережье утопическое поселение бывших пиратов под названием Либерталия?»
Вопрос, на мой взгляд, никчемный. По всей видимости, не было ни Миссона, ни Караччиоли, ни поселения именно с таким названием; однако с гораздо большей определенностью можно утверждать, что на малагасийском побережье были пиратские поселения и, более того, что они служили площадками для радикальных социальных экспериментов. Пираты точно экспериментировали с новыми формами правления и имущественных отношений; причем в этом им подражали члены ближайших малагасийских общин, с которыми многие из них вступали в браки, проживали в одних поселениях, ходили в океан, братались на крови и час за часом проводили время в беседах на политические темы. Повесть о капитане Миссоне вводит в заблуждение уже потому, что малагасийцы не играют в ней значительной роли: женами пиратов становятся потерпевшие кораблекрушение чужестранки, а проживающие по соседству этнические группы низводятся до статуса враждебных племен, которые в конце концов одолели и истребили поселенцев. Но это лишь укрепляет историков и антропологов в обычном для них подходе: а именно, рассматривать политическую жизнь тех, кого можно обозначить как европейцев, и тех, кого можно считать африканцами, или во всяком случае цветными, как совершенно самостоятельные области исследования, обособленные миры, которые едва ли имели какое-либо серьезное политическое, не говоря уже об интеллектуальном, влияние друг на друга.
В действительности, как мы увидим, дело обстояло гораздо сложнее. Зато намного интереснее и оптимистичней.
Так вот: истории о Либерталии или же в связи с ней — о пиратском королевстве Эвери отнюдь не были неслыханными фантазиями. Скажу больше, само их существование и их популярность феноменальны. Перефразируя выражение Маркса, можно сказать, что они в известном смысле служат движущей силой истории. Ведь так называемый золотой век пиратства в реальности длился всего сорок или пятьдесят лет; и это было довольно давно; однако люди во всём мире всё еще пересказывают истории о пиратах и пиратских утопиях или же пытаются объяснить их при помощи калейдоскопических фантазий о магии, сексе и смерти, которыми, как мы еще увидим, истории эти всегда сопровождались. Напрашивается вывод, что в памяти они сохраняются, поскольку воплощают определенное представление о свободе, всё еще значимое, но при том являющее собой альтернативу видениям свободы, которые должны были быть приняты в европейских салонах на протяжении всего восемнадцатого столетия и которые по-прежнему преобладают сегодня. Беззубый или одноногий буканьер, который бросает вызов всему миру, пропивает и прожирает награбленное, ретируется при первых признаках серьезного сопротивления и оставляет по себе одни небылицы и смятение, пожалуй — такой же деятель Просвещения, как Вольтер или Адам Смит, с одной лишь разницей: он представляет сугубо пролетарское видение свободы, неизбежно жестокой и недолговечной. Современная фабричная дисциплина родилась на свет на кораблях и плантациях. Уже позднее новоявленные промышленники в таких городах, как Манчестер и Бирмингем переняли методы превращения людей в машины. Пиратские легенды, стало быть, можно назвать важнейшей формой поэтической экспрессии, получившей распространение среди зарождающегося в странах Северной Атлантики пролетариата, эксплуатация которого заложила фундамент промышленной революции [Эрик Уильямс («Capitalism and Slavery») первым развил идею, что европейские рабовладельческие плантации в Новом Свете по сути были первыми фабриками; идея «дорасового» пролетариата Северной Атлантики, согласно которой те же самые методы механизации, контроля и наказания применялись в отношении рабочих на судах, была разработана Питером Лайнбо и Маркусом Редикером («The Many-Headed Hydra»).]. И пока условия нашего труда определяют те же самые формы дисциплины или их более изощренные и прикрытые современные инкарнации, мы будем предаваться фантазиям о буканьерах.
Между тем, это всё-таки не книга, посвященная исключительно романтике пиратства. Это историческое исследование, оживленное антропологией; попытка установить, что же в действительности происходило на северо-восточном побережье Мадагаскара в конце семнадцатого — в начале восемнадцатого столетия, когда в этой местности обосновались несколько тысяч пиратов, и доказать, что Либерталия всё же так или иначе существовала и что в известном смысле ее можно рассматривать как первый политический эксперимент эпохи Просвещения. И что многие мужчины и женщины, воплощавшие этот эксперимент в жизнь, говорили по-малагасийски.
* * *
Нет ни малейшего сомнения в том, что рассказы о пиратских утопиях получили широкое распространение и что в истории это имело свои последствия. Вопрос только в том, насколько широкое распространение они получили и насколько глубоки были последствия. В пользу того, что последствия эти были исключительно значимы, полагаю, можно привести веские доводы. Во-первых, хождение эти рассказы получили очень рано, еще во времена Ньютона и Лейбница, задолго до появления политической теории, которая отождествляется с Монтескье и энциклопедистами. Конечно, известно утверждение Монтескье, что все нации возникали в результате процессов, весьма похожих на утопические эксперименты: великие законодатели воплощали свои чаяния, законы начинали определять характер великих наций. В тех рассказах, что этим людям, несомненно, доводилось слышать в детстве и юности, пиратские капитаны вроде Миссона или Эвери как будто именно это и пытались делать. В 1707 году, когда Монтескье было как раз восемнадцать, в Англии появился памфлет Даниеля Дефо. Автор уподоблял поселившихся на Мадагаскаре пиратов основателям Древнего Рима — разбойникам, которые утвердились на новой для себя территории, создали новые законы и со временем стали великой воинственной нацией. То, что ажиотажем подобные откровения во многом были обязаны безбожно раздутой пропаганде или даже откровенным фальсификациям, не имеет большого значения в плане того, как они воспринимались. Неизвестно, было ли переведено на французский язык конкретно это занудство (возможно, что и нет), но зато имеются сведения, что примерно в то же время Париж совершенно точно посетили в поисках союзников люди, утверждавшие, будто они представляют новое королевство пиратов. Слышал ли о том юный Монтескье? Опять же, точно нам это не известно, однако трудно представить, чтобы подобные новости не располагали бы тогдашних студентов к шуткам и спорам и не захватывали бы воображение амбициозных молодых интеллектуалов.
