Впрочем, что-то мы знаем. Вероятно, было бы полезно и начать с перечисления этих фактов. Мы знаем, что множество пиратов семнадцатого столетия — с Карибов или еще откуда-то — в великом множестве расселились на северо-восточном побережье Мадагаскара, где их потомки-малагасийцы (занамалата) до сего дня образуют обособленную группу. Знаем, что появление пиратов вызвало волны социальных потрясений, которые в конце концов породили в начале восемнадцатого века политический субъект — союз племен бецимисарака. Еще знаем, что те, кто живет на территории, которую некогда контролировал этот союз, — на прибрежной полосе длиною почти в семьсот километров, поныне именуют себя бецимисарака и считаются одной из наиболее убежденных эгалитарных этнических групп на Мадагаскаре. Мы знаем имя того, кого принято считать основателем этого союза, — Рацимилаху; в то время говорили, что он якобы был сыном пирата-англичанина из Амбонавулы (по всей видимости — из городка, известного сегодня как Фульпуэнт); в современных английских источниках Амбонавула фигурирует сама как своеобразный утопический эксперимент — как попытка применить типичные для пиратских кораблей демократические принципы управления к оседлым общинам на суше. Наконец, мы знаем, что впоследствии в том же самом городке Рацимилаху был провозглашен королем народа бецимисарака.
Всё это мы можем утверждать с изрядной долей уверенности. Что же касается всего прочего, то далее источники сильно противоречат друг другу. Так, согласно принятой хронологии, сложившейся в колониальный период, считается, что в качестве короля народа бецимисарака Рацимилаху правил с 1720 по 1756 год. Спустя два поколения источники изображают его неким просвещенным монархом, создавшим союз исключительно благодаря своим личным качествам; однако амбициозные планы Рацимилаху познакомить подданных с европейской наукой и цивилизацией были якобы фактически сорваны последующим разгромом его союзников-пиратов и бесчинствами французских работорговцев. Однако это весьма сложно согласовать с современными источниками, которые представляют ту же персону — или того, кто по крайней мере с ней отождествляется, — иногда как короля, иногда же как лишь одного из круга местных вождей, а один раз даже как заместителя пиратского «короля» с Ямайки по имени Джон Плантейн. Еще один источник называет его помощником некоего малагасийского монарха где-то в совсем иной части страны. К тому же археологи не обнаружили хоть каких-то доказательств того, что Конфедерация бецимисарака вообще существовала в действительности; государства, возникавшие в то же время в других частях Мадагаскара, оставили по себе отчетливые материальные следы, но вдоль северо-восточного побережья какие-либо признаки строительства дворцов и других общественных работ, появления налоговой системы, бюрократической иерархии или регулярной армии, или сколь-нибудь серьезного разрыва с традиционными основами сельской жизни отсутствуют.
Что изо всего этого следует?
В столь маленькой книжке, возможно, мне не удастся дать всеобъемлющее объяснение всем существующим свидетельствам — да это, пожалуй, невозможно в принципе; но я буду стараться предложить общие рамки, в которых эти свидетельства можно будет интерпретировать. Вместе с тем в некоторых пунктах мой подход порывает с привычным пониманием этого исторического периода.
Прежде всего, я полагаю, что в то время на Мадагаскаре, и особенно в тех местностях, где ощущалось влияние пиратов, рассказы о могущественных королевствах или даже просто о существовании чего-то, что хотя бы напоминало королевские дворы, не всегда следует принимать за чистую монету. В то время на побережье имелись все необходимые материалы для создания потемкинских дворцов, призванных впечатлять чужеземцев; при этом совершенно очевидно, что по крайней мере некоторые из «королей», с которыми доводилось встречаться заморским наблюдателям, попросту такими представлялись — при активном содействии своих мнимых малагасийских подданных. Пиратам подобные забавы удавались особенно хорошо. На самом деле, одна из причин, почему золотой век пиратства вдохновляет всё новые легенды, заключается в том, что пираты тогда ловко умели манипулировать слухами; невероятные истории — об ужасающей жестокости или о вдохновляющих идеалах — они использовали как своего рода оружие, даже если война, о которой идет речь, была отчаянной и в конечном итоге обреченной на провал борьбой разношерстной банды изгоев против всей формирующейся структуры мировой власти того времени.
Далее, я хотел бы подчеркнуть, что в рассказах этих, как и во всякой успешной пропаганде, был элемент правды. Республика Либерталия, может, и не существовала — по крайней мере, в буквальном смысле, зато пиратские корабли, пиратские городки вроде Амбонавулы и, как мне представляется, сама Конфедерация бецимисарака, созданная малагасийскими политическими деятелями в тесном тандеме с пиратами, во многом представляли собой сознательные опыты радикальной демократии. Я бы даже сказал больше: на мой взгляд, то были первые ростки просветительской политической мысли, испытание тех идей и принципов, что в конечном счете были развиты политическими философами и воплощены в жизнь революционными режимами столетием позже. Это позволило бы объяснить очевидный парадокс Конфедерации бецимисарака, созданной якобы философствующим королем-неудачником, но в действительности — народом, упрямо преданным идее эгалитаризма и печально известным сопротивлением признать власть повелителей любого сорта.
(Очень) Радикальное Просвещение
Идея назвать эту книгу «Пиратское Просвещение» очевидно была отчасти провокационной. Тем более что Просвещение само приобрело в наши дни дурную славу. В то время как просветители восемнадцатого столетия считали себя радикалами, одержимыми попытками освободиться от оков признанной власти, чтобы заложить фундамент всеобщей теории человеческой свободы, нынешние радикалы склонны рассматривать мысль эпохи Просвещения скорее как наивысшее достижение самóй признанной власти, как интеллектуальное движение, главным результатом которого была необычайно современная форма рационального индивидуализма, ставшая основой «научного» расизма, современного империализма, эксплуатации и геноцида. Нет сомнения, что именно так всё и было, стоило только воспитанным на идеях Просвещения европейским империалистам, колониалистам и рабовладельцам вырваться на просторы мира. Разумеется, о преднамеренности тут можно поспорить. Вели бы себя эти люди как-то иначе, если поведение их по-прежнему (как и столетиями до того) определяла религиозная вера? По всей видимости, нет. Но мне кажется (и я уже высказывал это предположение в другой работе) [Graeber D. Lost People.], что последующий спор отвлекает нас от более фундаментального вопроса: имеются ли вообще основания называть идеалы Просвещения, в частности — освобождение человека, западными? Сильно подозреваю, что когда будущие историки обратят взор на подобные вещи, то, похоже, придут к заключению, что оснований для этого не так много. Европейское Просвещение было в большей мере, чем какой-либо другой период, веком интеллектуального синтеза. Страны интеллектуального захолустья вроде Англии или Франции, внезапно обнаруживая себя в кругу мировых держав, испытывая влияние потрясающих (по их разумению) новых идей, пытались соединить, к примеру, идеалы индивидуализма и свободы, заимствованные из обеих Америк, новую концепцию бюрократического государства-нации, вдохновленную главным образом Китаем, африканские теории договоров, экономику и социальные теории, изначально развитые в исламе эпохи Средневековья.
Поскольку синтез продолжался в практическом русле — иначе говоря, поскольку каждый, особенно на заре Просвещения, экспериментировал с новыми методами устройства социальных отношений в свете всех этих новых идей, происходило это по понятным причинам не в больших европейских городах, по-прежнему остававшихся под властью всевозможных старых режимов, но на задворках возникающей мировой системы, в особенности же — на относительно свободных пространствах, которые нередко появлялись в поле зрения в ходе имперских похождений наряду с полным переустройством жизни народов, которое эти похождения часто за собою влекли. Нередко это бывало побочным эффектом ужасающей жестокости, сокрушения целых народов и цивилизаций. Важно только помнить, что так бывало не всегда. Я уже подчеркивал, пусть мимоходом [Ibid. P. 353.], ту важную роль, которая принадлежит во всём этом, особенно в руководстве при становлении новых форм демократического правления, пиратам. Пиратские команды в известном смысле представляли собой идеальные лаборатории для демократических экспериментов, поскольку часто состояли из множества людей, знакомых с самыми различными формами общественного устройства (на одном корабле могли быть англичане, шведы, беглые рабы-африканцы, карибские креолы, индейцы и арабы), приверженных некоему наспех сколоченному эгалитаризму, оказавшихся в ситуации, когда быстрое изобретение новых организационных форм было абсолютно необходимо. Ведь предположил же по крайней мере один видный историк европейской политической мысли [Возможно, речь идет о работах Маркуса Редикера, в том числе о книге: Редикер М. Корабль рабов. История человечества [2007] / пер. Г. Абрамцумян. М.: Проспект, 2020.], что иные формы демократии, впоследствии развитые государственными деятелями эпохи Просвещения в странах Северной Атлантики, изначально дебютировали, скорее всего, в 1680-е и 1690-е годы на пиратских кораблях:
