8. Вот альтернативный вариант: «Дэвид Кишик выполнял обычную уборку на фабрике по переработке хлопка, когда его правая рука попала в один из станков, который начал его затягивать. Остальные рабочие услышали ужасающий крик и сделали всё возможное, чтобы спасти его, но тело Кишика было медленно раздроблено у них на глазах». Это перевод новостного сообщения о моем дедушке и тезке. Несчастный случай произошел всего через несколько месяцев после того, как он перевез свою семью из Бейрута — «Парижа Ближнего Востока» — в Бат-Ям, пыльный пригород к югу от Тель-Авива. Мой отец, старший из четырех детей, учился в то время в школе-интернате на окраине Иерусалима, где и познакомился с моей матерью. Я родился через восемь лет после этой трагедии. Когда мне было десять, Моше Фарбер, мой дед по материнской линии, отставной железнодорожный кондуктор, потерявший бóльшую часть своей семьи из-за нацистов, повесился на дереве посреди фруктового сада. Последствия этих травм так или иначе определяют (constitute) — или опустошают (destitute) — мое собственное бытие. В каком-то смысле факт моего биологического рождения — не более чем легкое интермеццо между этими двумя трагическими актами. Теперь я начинаю лучше понимать утверждение Ахмед [Сара Ахмед (род. 1969) — британско-австралийская исследовательница-феминистка.] о том, что «теория может сделать тем больше, чем ближе она подбирается к коже», созерцая шрамы (scars) на ней так же, как Платон созерцал звезды (stars).
9. Надо ли мне демонстрировать некую трансформацию или развитие в повествовании о себе? Могут ли эти заметки превратить меня в другого человека? Мое полное еврейское имя, דוד קישיק — палиндром (я обнаружил это в третьем классе, к удивлению родителей), и это одна из причин, по которой логика «до и после» неприменима ни к моей жизни, ни к моей работе. По сути, они одинаковы, с какой стороны ни посмотри. Ли [Ли Июнь (род. 1972) — американская писательница китайского происхождения.]: «То, что мы переносим из одной точки в другую, географически или темпорально, — это мы сами. Даже самый непоследовательный человек последовательно остается самим собой». Маленькие драмы моей ничем не примечательной автобиографии могут быть не более чем идиотическими отвлечениями (слово idiotes в Древней Греции означало частное лицо). К примеру, есть ли хоть какой-то смысл обсуждать разнообразные последствия взлетов и падений в развитии моих отношений с Неттой? Поэтому не хочется никого разочаровывать, но эта тетрадь — не обычная исповедь. Единственный переход, к которому я стремлюсь, связан не с вечной истиной или высшим бытием, а опять же с поворотом внимания от мира к себе. Субъект превращается в собственный объект, глядя на свой взгляд, без вины и прощения, без гнева и катарсиса. Я стремлюсь к тому, чтобы этот текст стал своего рода философским селфи, а не концептуальным дикпиком.
10. Я склонен концентрироваться на чем-то одном, что превращает всё остальное в шум, от которого я изо всех сил стараюсь освободиться. Между объятиями и холодным равнодушием нет никакой середины. Например, все меркнут по сравнению с Неттой, практически все остальные отношения отметаются как лишние или разочаровывающие. Рой, мой довольно близкий друг, как-то заметил в гневном письме: «В тебе сразу просыпается критик, когда речь заходит о чем-то, выходящем за пределы твоей внутренней сферы». Писательство производит схожий эффект, превращая остальные виды деятельности в бессмысленное идолопоклонство, от которого хочется откреститься. И есть лишь один современный мыслитель — Агамбен, — к которому я действительно прислушиваюсь, а от других часто отмахиваюсь как от заблуждающихся. Я не только бегу от академических кругов, как от чумы, но и не отношусь ни к какому альтернативному интеллектуальному сообществу. Учителя, коллеги и студенты приходят и уходят, а я как будто не принадлежу ни к какому миру. В условиях, когда собеседников мало, когда исследования не становятся частью жизнеспособного дискурса, мои многочисленные публикации движимы своеобразным жестоким оптимизмом: смутной надеждой достучаться до сочувствующих читателей, хотя на деле мои занятия еще больше изолируют меня. Два десятилетия работы в философии не привели к большому количеству контактов с людьми. Мои труды — одновременно причина и следствие моего одиночества.
11. Что мне делать с серией книг Вообразить форму жизни, которые я публиковал с 2008 года? Для начала надо переименовать их все. Первый том — Вообразить язык, строгое исследование оси, вокруг которой вращается развивающаяся мысль Витгенштейна. Второй том — Грядущая политика, фрагментарное исследование унитарной силы, стоящей за творчеством Агамбена. Третий том — Теория города, воображаемое продолжение проекта Пассажи Беньямина. Четвертый том — Об остальном мире, радикальное переосмысление начала Книги Бытия. Я считал эти тексты своим кредо. Их написание было сродни возведению наружных стен моего дома, так же как настоящие заметки — черепица для его крыши (что касается перекрытия, то я всё еще в растерянности). На протяжении всего этого процесса я не забывал о предупреждении Витгенштейна: «О себе ты пишешь с высоты собственного положения. Ты стоишь не на подпорках и не на перекладине лесенки, а упираешься в землю босыми ногами». Перечитывание всех четырех частей от начала до конца после выхода последней стало мучительным способом поджечь свои надежные подпорки и лесенки. Во всех стенах я увидел трещины. То, что некогда казалось философией, вдруг оказалось патологией. Я стал антагонистом в своем собственном рассказе, поставив под вопрос ту жизнь, которую я для себя вообразил.
Любовь стала голодом
12. Может ли философия превратиться в то, что Пресьядо [Поль Б. Пресьядо (род. 1970) — философ, квир-теоретик, куратор.] называет автовивисекцией, «упражнением в саморазрезании, рассечением субъективности»? Являюсь ли я в таком случае исследуемым примером? Но примером чего? «Жизни без ощущения жизни» — так Лэнг описывает шизоидную позицию, в которой только сейчас, проводя это самоисследование в середине карьерного пути, я начинаю узнавать самого себя: «такое заколоченное „я“, будучи изолированным, не способно обогащаться внешним опытом, поэтому весь внутренний мир стремится ко всё большему и большему обнищанию, пока индивидуум не начинает ощущать себя просто вакуумом». Сначала шизоид дистанцируется от внешней жизни, которая кажется ему пустынной, особенно по сравнению с той богатой жизнью, которую он культивирует внутри. Но спустя некоторое время он «жаждет вновь впустить жизнь и получить жизнь внутри самого себя, настолько чудовищна его внутренняя мертвенность». Ирония заключается в том, что моя философская работа является попыткой утверждать жизнь и противостоять нигилизму, воображать форму жизни, а не критиковать ее. Напротив, шизоидный идеал есть «воля к Ничто, отвращение к жизни», если сослаться в этой связи на ницшеанскую генеалогию аскетического идеала, хотя в моем случае субъект воления часто пропадает. Шизоидная жизнь — не что иное, как пожизненное заключение, ежедневно отбываемое в обычном мире. Потерянная жизнь, и она моя.
13. Замкнутый, самодостаточный, ушедший в себя, неэмоциональный, равнодушный, отстраненный, одинокий — таковы наиболее распространенные характеристики, которые стали ассоциироваться с шизоидным расстройством личности с тех пор, как Блейлер впервые описал его первую симптоматику. В качестве альтернативы можно рассмотреть Нору Кафки — рассказ о неизвестном животном, которое роет всё более сложный лабиринт подземных туннелей, чтобы защититься от не-
определенной внешней угрозы. Но утомительный монолог главного героя приводит измученного читателя к осознанию, что защита лабиринта — это самообман и невидимая опасность выдумана, а подземное жилище в конечном счете является могилой. И вот я задаюсь вопросом: призвано ли мое теоретическое рытье нор раскрыть мой внутренний мир перед другими и открыть меня реальности, или же оно в конечном итоге задергивает занавес, который делает меня невидимым и не дает мне видеть? Не сродни ли моя параноидальная мысль радару, который сканирует темное небо в поисках несуществующих злобных чужаков? «Клетка пошла искать птицу» — так это описывает Кафка в своем дневнике. Жидкое ядро шизоида, как в кокосовом орехе, требует прочнейшей скорлупы. Необходима практика самоограждения, которая может перерасти в самопритеснение. Подобно героям Кафки, самому Кафке и многим другим, я по большей части жертва своих собственных действий.
14. Бóльшая часть исследования, которое привело к возникновению этих заметок, была проведена в кофейнях по всему городу. Я чередовал несколько различных заведений, так как предпочитал оставаться незамеченным, а не быть признанным в качестве постоянного клиента. Эта тактика доведена до крайности одним из шизоидных пациентов Лэнга: «К убеждению, что он — никто, что он — ничто, добавилось жуткое ощущение честности этого факта: быть ничем. <…> Анонимность является одним из способов магического перевода этого убеждения в факт. <…> Место его проживания — нигде. Он ехал откуда угодно куда угодно; у него не было прошлого, не было будущего. У него не было имущества, не было друзей. Будучи ничем, не зная никого, не известный никому, он создавал условия, облегчавшие ему веру в то, что он никто». Схожим образом, посвящая свои книги четырем формам жизни и при этом живя в том, что ощущается как личная и межличностная пустота, я не могу выбросить из головы мысль Лукача о том, что жизнь не имеет смысла в себе и для себя, но «сводится лишь к соотношению с чем-то еще, а это соотношение ничего не означает и тем не менее полностью исчерпывает поэтическое существование. По крайней мере, на мгновение; но жизнь и состоит из подобных мгновений». Даже если я всего лишь соотношусь с самим собой, как в этих заметках, это осознание — скромная гарантия того, что я всё еще существую.
15. Поскольку социальная жизнь не только предполагает, но и формирует межличностный иммунитет, шизоиды могут как почувствовать себя зараженными, находясь с другими, так и подвергнуться аутоиммунной атаке в одиночестве. Поэтому они склонны отказываться от потребностей и желаний, видя в пустоте идеал человеческого существования. Само по себе «я» чувствует, что не заслуживает ничего. Благодаря практике отрешенности, всё и вся встречается с молчаливым сопротивлением в духе Бартлби. Чем меньше желаешь, тем спокойнее себя чувствуешь, чем дальше отступаешь, тем труднее другим пробиться сквозь панцирь, который с каждым годом становится всё толще. Чем больше мир разочаровывает, тем привлекательнее становится эта стратегия. Но раскол (греч. skhizein) между внутренним «я» и внешним миром — это не просто адекватная реакция субъекта на конкретный плохой объект. Он неизбежно становится постоянным модусом бытия, поскольку на всем начинает оседать налет тщетности. Поэтому антисоциально-оппозиционная точка зрения зачастую может уступать место пассивно-компромиссной. В шизоидной тактике есть что-то мышиное: робко выходить наружу, а затем поспешно отступать внутрь, чтобы перегруппироваться. Как с дикобразами Шопенгауэра: дилемма заключается в том, что, лежа близко друг к другу, они чувствуют уколы от игл друг друга, а на расстоянии — замерзают. Шизоиды отчаянно нуждаются в любви, но в то же время отчаянно ее боятся.
16. Мой отец увлекается игрой в пасьянс на компьютере и уделяет ей не меньше часа в день. Однажды у нас состоялся странный телефонный разговор, в ходе которого мы рассуждали о жизни в конце времен. Он предположил, что спасенные тоже могут вечно играть в пасьянс. Когда я поинтересовался, не могут ли они играть в другую игру, которая позволит им взаимодействовать друг с другом, он ответил, что этот сценарий далек от идеала, поскольку в нем неизбежно появятся победители и проигравшие. Яблоко от яблони недалеко падает: письмо — это мой пасьянс, даже несмотря на то, что я делаю его публичным. На мой взгляд, законченная книга остается личной записной книжкой. Винникотт убедил меня в том, что, хотя текст возникает из стремления к общению, в конечном счете даже в этих откровениях я руководствуюсь желанием, чтобы меня никогда не нашли. Кречмер первым описал такие «затворнические» или «аутистические» тенденции, столь распространенные среди шизоидов: «Они закрывают окна своего дома, чтобы в нежном, тихом полумраке внутреннего „я“ вести <…> жизнь в грезах». Можно постучаться, но дома никого нет. Это желание отгородиться от мира присутствует и в опыте экспатрианта. Как и мой отец, я тоже покинул ландшафт и язык, культуру и людей своего детства. В отличие от него, сейчас я чувствую себя немного чужим и здесь и там.
Конец ознакомительного фрагмента
