Размышляет о том, как бездарно растратил сорок краденых лет.

Лезет в карман и вытаскивает сигареты. Многие годы минули с тех пор, как ему приходилось чиркать спичкой при пятибалльном шквале, но он еще не запамятовал, как прятать пламя в кулак, как затягиваться сигаретным дымом. Привалившись спиной к планширю, он оглядывается, наводя порядок в мыслях. Смотрит на сгрызенный ноготь луны, скользящий вниз к подушке туч. Смотрит на пляску белых отсветов, которые судно оставляет на черной воде.

Почему именно ты, Фред? Почему ты вернулся, а они — нет? Почему…

Завершить мысль Фреду не удается. Он так и не докурил сигарету. Так и не бросил в море венок с табличкой, прощаясь с восемнадцатью сотоварищами, которые не вернулись живыми из того рейса.

Ему показалось, что судно налетело на мель. Его швырнуло вперед. Ударило о поручень, выбило из легких воздух, протаранило грудь осколком сломанного ребра. Ноги ослабели, на губах запузырилась кровь. Он сполз на колени, затем на живот, пытаясь пальцами уцепиться за скользкую палубу. От падения осколок ребра отломился, и агония внутри полыхнула алым, на мгновение рассекла туман сознания, заставила открыть глаза.

Он попытался приподняться, оторваться от палубы. Позвать на помощь.

И тогда чьи-то сильные руки сгребли его, словно лопатка повара — распадающийся кусок жареной трески. Всего какой-то миг, единственный миг он смотрел в глаза человеку.

А затем — ощущение полета. Нет, неуклюжего падения. Холод, сопротивление воздуха. Ветер в ушах, брызги на лице.

Удар.

Ломающий кости, рвущий внутренности удар о днище небольшой деревянной лодки, пляшущей на волнах цвета эля.

Приоткрываясь болезненными толчками, глаза его увидели, как удаляется судно. Притупленное сознание все-таки уловило, что крошечная спасательная шлюпка болтается в открытом океане.

Старик был слишком слаб, чтобы копаться в памяти, но по мере того, как по телу его разливался холод, а со всех сторон надвигалась чернота, в мозгу все отчетливее стучала мысль о том, что все это уже было.

Что все это с ним не впервые.

Часть первая

Глава 1

14.14, Холи-Тринити-сквер. Две недели до Рождества.

Воздух пах снегом. Покалывал язык. Металлический привкус, просто ощущение на нёбе. Холодное, ментоловое. Чуть отдает медью.

Макэвой вдохнул поглубже. Заполнил себя воздухом. Бодрящим, насыщенным воздухом Йоркшира. Соль и брызги с побережья; дымок с нефтеперегонных заводов; жженые какао-бобы с шоколадной фабрики; едкий запах комбикормов, поутру разгруженных в доке; сигареты и жареная пища городских бедняков — в воздухе собран весь этот крепко облажавшийся город.

Вот он, Гулль. Дом.

Макэвой смотрел на небо, исполосованное лохмотьями облаков.

Холодно, как в могиле.

Поискал взглядом солнце. Покрутил головой туда и сюда, пытаясь отыскать источник яркого, водянистого света, что растекался по рыночной площади, оставляя в тени окна кофеен и пабов, взявших в кольцо суету городского сердца. Улыбнулся, найдя-таки солнце, скромно умостившееся позади церкви, — оно было точно прибито к небу острием церковного шпиля, укрыто накидкой из строительных лесов и брезента.

— Еще, папа! Еще!

Макэвой опустил взгляд на сына. Скорчил зверскую гримасу.

— Прости, отвлекся.

Поднял вилку и просунул очередной кусок шоколадного торта в широко открытый рот малыша. Следил, как тот жует, глотает и снова распахивает рот — совсем как птенец в ожидании кормежки.

— Вот ты кто! — засмеялся Макэвой, решив, что Фину понравится такое сравнение. — Птичка-невеличка, ждешь червячка.

— Фьють-фьють! — пискнул Финли, хлопая руками-крыльями. — Хочу еще червяка.

Макэвой фыркнул, сгреб остатки торта с блюдца и поцеловал сына в лоб. Фину тепло в его курточке с начесом, на голове у него вязаная шапка с помпоном, так что Макэвою не уловить восхитительного запаха детского шампуня. Он подавил искушение сдернуть с Финли шапку и вдохнуть аромат свежескошенной травы и медовых сотов, неизменный запах рыжей шевелюры сына, но на летней террасе модного кафе, сверкавшей глянцем столов и металлическим блеском стульев, стоял лютый холод, так что он лишь пощекотал сынишку под подбородком и порадовался его улыбке.

— А когда мама вернется? — спросил Фин, вытер лицо уголком бумажной салфетки и слизнул с губ шоколадную крошку.

— Скоро. — Макэвой глянул на часы. — Она отправилась за подарками для папы.

— Подарками? А за что?

— Я ведь был хорошим мальчиком.

— Как я?

— Точно, — снова расмеялся Макэвой. — Я был очень-очень хорошим. Рождественский Дед принесет мне целый мешок подарков. Много-много-много.

Через две недели Рождество, и Фин найдет под серебристыми ветвями и красной мишурой искусственной елки горку аккуратно завернутых, с любовью украшенных свертков. Подарки потянут на месячный заработок Макэвоя, не меньше. Половину гостиной их ничем не примечательного дома на две семьи, недавно возведенного в северной части города, заполонят футбольные мячи, солдатики да обновки. Они начали покупать все это еще в июне, незадолго до того, как Ройзин обнаружила, что снова ждет ребенка. Такие траты им не по карману. Даже и половина не по карману. Но он знал, как жена любит Рождество, а потому кредитной карточке пришлось несладко. Для Ройзин — все что угодно. Рождественским утром в собственном чулке она обнаружит платиновое ожерелье с гранатами. А потом красную кожаную куртку, которая окажется в самый раз, когда Ройзин сбросит послеродовой жирок, и коллекцию дисков со всеми сериями «Секса в большом городе», и билеты на мартовский концерт UB-40. Конечно, Ройзин заверещит от восторга, ему так нравится этот ее щебет. Подбежит к зеркалу и примерит куртку прямо поверх мешковатой футболки, поверх большущего живота. Ее милое, с тонкими чертами лицо озарится улыбкой, и Ройзин осыплет мужа поцелуями, совсем позабыв, что Рождество — детский праздник и что их сын еще не успел сорвать обертку с первого своего подарка.

Ощутив на груди вибрацию, Макэвой отвлекся от этих мыслей и достал из внутреннего кармана два тонких мобильных телефона. Мимолетное разочарование — вибрировал «домашний» аппарат. Сообщение от Ройзин: Я такое купила… Тебе понравится! Хххх. Усмехнувшись, он отправил строчку поцелуев в ответ. И тут же услышал презрительный голос отца: Слюнтяй дерьмовый! Стряхнул этот голос пожатием плеч.

— Глупенькая у тебя мама, — сообщил он Фину, и тот серьезно кивнул в ответ.

— Да, — подтвердил мальчик, — она такая.

Чтобы Макэвой заулыбался, ему достаточно мельком подумать о жене. Говорят, любить по-настоящему — значит заботиться о ком-то больше, чем о себе самом. Бессмыслица. Для Макэвоя первый встречный важнее его самого. Да он жизнью пожертвует ради спасения незнакомца. Но его любовь к Ройзин столь же совершенна и невообразима, как и она сама — изящная, страстная, верная, отважная. Сердце его в надежных руках.

Какое-то время Макэвой бездумно смотрел перед собой, на церковь. Он всего пару раз бывал внутри. За те пять лет, что протекли с их переезда в Гулль, он успел побывать в большей части заметных зданий города. Они с Ройзин однажды ходили в собор на часовое выступление Кёльнского филармонического оркестра. Его концерт мало тронул, но жена была счастлива. Макэвой скучал, листал программку, хлопал по мере надобности, заливал музыку в мозги, как напиток — в пересохшее горло, время от времени поглядывая на Ройзин. Она совершенно растворилась в мощном звучании струнных, призрачным и величественным эхом лившемся на них с арочных сводов.

Когда гул прохожих и транспорта вдруг почему-то стих, Макэвой расслышал голос мальчика-певчего — хрупкие ноты, летящие над площадью. Песня лавировала меж пешеходами, как нить в ткацком станке, заставляя людей оборачиваться, замедлять шаг, обрывать разговоры. Рождественское чудо. Улыбки. Веселые возгласы.

Макэвою вдруг захотелось сводить туда Фина. Постоять при входе, послушать службу. Спеть «Как во царском граде Давидовом», держа сына за руку и глядя, как мерцают на стенах отблески свечей. Когда, сделав заказ, они отошли от стойки кафе, Фин завороженно смотрел, как скрывается за большими, обитыми железом церковными дверьми хвост процессии певчих и священнослужителей. Смущенный своим невежеством, Макэвой так и не сумел объяснить сыну, почему одеяния такие разные, но их многоцветье только распалило любопытство Фина.

— А зачем там мальчики и девочки? — спросил он, тыча пальцем в хористов, похожих на перечницы в своих красных накидках с белыми воротничками.

Макэвой подосадовал, что не может ответить. Воспитанный в католической вере, он не удосужился разобраться в тайном смысле облачений англиканской церкви.

Макэвой мысленно затянул «узелок на память», пообещав себе исправить это упущение, и обернулся: не видать ли Ройзин? Куда там, ее и не разглядишь за потоком покупателей, опасливо семенящих по скользкой брусчатке, которая выстилает старый город. В каком-нибудь из ближайших центров, скажем в Йорке или в Линкольне, эти улицы были бы заполнены туристами. Но здесь Гулль. Последняя остановка на пути в никуда, у самой кромки моря, край света.