— Если вы как следует не воспользуетесь Кембриджем, значит, вы и не заслуживали того, чтобы здесь учиться. Эразм, Петр Великий и лорд Байрон — все они жили в том же кампусе, что и я. Это исторический факт. — Черт возьми, но я люблю действовать! — Я часто думаю о них, лежа в кровати и глядя на тот же потолок, каким он был и в их времена. Вот что такое для меня Кембридж. — Это был не раз испытанный на практике способ познакомиться с женщиной. — Меня, между прочим, зовут Хьюго. Хьюго Лэм.

Инстинкт подсказывал мне, что не стоит и пытаться пожать ей руку.

В ответ она одними губами произнесла:

— Иммакюле Константен [По-французски это примерно означает «вечно непорочная» или «всегда безупречная».].

Господи! Ну и имечко! Ручная граната из семи слогов.

— Вы француженка?

— На самом деле я родилась в Цюрихе.

— Я обожаю Швейцарию. И каждый год езжу кататься на лыжах в Ла-Фонтейн-Сент-Аньес: там у одного моего друга есть шале. Вы знаете это место?

— Когда-то знала. — Она положила на колено руку в замшевой перчатке и спросила: — На чем вы специализируетесь, Хьюго Лэм? На политике?

Ничего себе!

— Как вы догадались?

— Расскажите мне, что такое власть, как вы ее себе представляете.

Мне и впрямь показалось, что Кембридж я уже окончил.

— Вы хотите обсудить со мной проблему власти? Прямо здесь и сейчас?

Она слегка качнула аккуратной головкой.

— Не существует иного времени, кроме настоящего.

— Ну, хорошо. — Но только потому, что она действительно высокий класс. — Власть — это способность заставить человека или людей делать то, что в ином случае он или они делать не пожелали бы, или же это способность удержать людей от того, что они в ином случае непременно стали бы делать.

Лицо Иммакюле Константен осталось абсолютно непроницаемым.

— И каким же образом?

— С помощью принуждения и поощрения. Кнута и пряника, хотя порой не сразу и разберешься, что это два конца одной палки. Принуждение основано на боязни насилия или страданий. «Подчинись, не то пожалеешь». Датчане еще в Х веке с помощью этого лозунга успешно взимали дань; на этом лозунге держалась сплоченность стран Варшавского договора; да и на спортивной площадке хулиганы правят с помощью того же принципа. На этой же основе покоятся Закон и Порядок. Именно поэтому у нас на выборах порой с блеском проходят преступники; именно поэтому даже самые демократические государства стремятся монополизировать силу. — Пока я вещал, Иммакюле Константен внимательно следила за моим лицом. Меня это и возбуждало, и отвлекало. — Поощрение работает в основном за счет обещаний: «Подчинитесь и почувствуете выгоду». Подобная динамика работает, скажем, при размещении военных баз НАТО на территориях государств, не являющихся членами этой организации, при дрессировке служебных собак и при необходимости на всю жизнь примириться с дерьмовой работой. Ну что, правильно я рассуждаю?

Охранник-гоблин у себя в будке оглушительно чихнул, и по всей капелле раскатилось гулкое эхо.

— Вы всего лишь царапаете по поверхности, — пожала плечами Иммакюле Константен.

Я уже весь пылал от вожделения и несколько раздраженно предложил:

— Ну, так царапните поглубже.

Она аккуратно сняла с замшевой перчатки какую-то пушинку и сказала, словно обращаясь к собственной руке:

— Власть есть нечто либо утраченное, либо завоеванное, но ее невозможно ни создать, ни уничтожить. Власть — это просто гость в руках тех, кому она дает силу, но отнюдь не их собственность. Безумцы жадно стремятся к власти, но к ней стремятся и многие святые, но лишь поистине мудрых тревожат ее долговечные побочные эффекты. Власть — это наилучший кристаллический кокаин для человеческого эго и гальванический элемент для человеческой души. Власть приходит и уходит, перемещаясь от одного к другому, проходя через войны, браки, урны для голосования, диктатуры и случайные рождения — все это составляет суть истории. Наделенные властью способны вершить правосудие, переделывать землю, превращать цветущие государства в выжженные поля сражений, ровнять с землей небоскребы, но сама по себе власть аморальна. — Теперь Иммакюле Константен смотрела прямо на меня. — Власть заметит вас. Ибо власть в данный момент за вами пристально наблюдает. Продолжайте и дальше в том же духе, и власть вас облагодетельствует. Но власть и посмеется над вами, причем безжалостно посмеется, когда вы будете умирать в частной клинике всего через несколько незаметно пролетевших десятилетий. Власть высмеивает всех своих прославленных фаворитов, стоит им оказаться на смертном одре. «И венценосный Цезарь, коль время умирать, заткнуть бы должен анус, чтобы сильно не вонять». И мысль об этом вызывает у меня особое отвращение. А у вас, Хьюго Лэм, она отвращения не вызывает?

Мелодичный голос Иммакюле Константен убаюкивал, точно шелест ночного дождя.

У тишины в часовне Королевского колледжа на сей счет явно имелось собственное мнение. А я, немного помолчав, сказал:

— А чего же вы, собственно, хотите? В договор жизни со смертью заранее включен этот пункт — человеческая смертность. Всем нам когда-нибудь придется умереть. Но пока ты жив, властвовать другими, черт возьми, куда приятней, чем находиться в их власти.

— То, что рождено на свет, должно когда-нибудь умереть. Так ведь говорится в договоре жизни и смерти, да? Но я здесь, однако, для того, чтобы сказать вам: в редких случаях этот «железный» пункт договора может быть… переписан.

Я посмотрел прямо в ее спокойное и серьезное лицо.

— Какую невероятную чушь мы с вами тут обсуждаем, а? Вы это о чем? О занятиях фитнесом? О вегетарианских диетах? О пересадке органов?

— О той форме власти, которая позволяет постоянно отсрочивать смерть.

Да, эта мисс Константен, конечно, классная, но если она ушиблена сайентологией или криогенетикой, то ей придется понять, что меня подобной чушью не проймешь.

— А вы случайно не пересекли границу Страны Безумцев?

— Ложь целой страны не имеет никакого отношения к ее границам.

— Но вы говорите о бессмертии так, словно это некая реальность.

— Нет, я говорю не о бессмертии, а о постоянной отсрочке смерти.

— Постойте, вас что, Фицсиммонс послал? Или Ричард Чизмен? Вы что, с ними сговорились?

— Нет. Я просто пытаюсь заронить в вас некое семя…

Да уж, это, пожалуй, слишком креативно для очередной дурацкой шутки Фицсиммонса.

— Семя чего? Что из него вырастет? Можно поточнее?

— Семя вашего исцеления.

Она была настолько серьезна, что это вызывало тревогу.

— Но я не болен!

— Смертность вписана в вашу клеточную структуру, и вы еще утверждаете, что не больны? Посмотрите на эту картину. Посмотрите, посмотрите. — Она мотнула головой в сторону «Поклонения волхвов». Я подчинился. Я всегда буду готов ей подчиняться. — Тринадцать человек, если их пересчитать. Как и на фреске «Тайная вечеря» [Фреска Леонардо да Винчи (1452–1519) в трапезной монастыря Санта-Мария-деле-Грацие в Милане (1495–1497).]. Пастухи, волхвы, родственники. Посмотрите внимательно на их лица, по очереди на каждого. Кто из них верит, что этот новорожденный человечек сумеет однажды победить смерть? Кто хочет доказательств? Кто подозревает Мессию в том, что он — лжепророк? Кто знает, что он изображен на картине? Что на него смотрят? И кто оттуда смотрит на вас?

* * *

Гоблин-охранник махал рукой у меня перед носом.

— Эй, очнись! Извини, что побеспокоил, но нельзя ли закончить ваши дела со Всевышним завтра?

Моей первой мыслью было: «Да как он смеет?!» Но второй мысли не последовало, потому что меня чуть не вырвало от исходившей от него вони горгонзолы и растворителя для красок.

— Закрываться пора, — сказал он.

— Но часовня открыта до шести! — сердито возразил я.

— Ну… да-а. Точно, до шести. А сейчас сколько?

И тут я заметил, что за окнами — густая темнота.

Без двух минут шесть — сообщили мне часы. Не может быть! Ведь только что было четыре. Я попытался за внушительным брюхом своего мучителя разглядеть Иммакюле Константен, но она исчезла. Причем, видимо, довольно давно. Но нет, нет, нет, нет, нет! Она же только что говорила, чтобы я посмотрел на картину Рубенса, всего несколько секунд назад! Я и посмотрел, и…

…Я, нахмурив брови, уставился на гоблина-охранника, ожидая ответа.

— Шесть часов, пора уходить, — сказал он. — Пора, пора. Расписание есть расписание.

Он постучал по циферблату своих наручных часов и поднес их мне к самому носу, но держал вверх тормашками. Но даже и так на отвратительном дешевом циферблате было отчетливо видно: 17:59. Я пробормотал:

— Но… — А что, собственно, «но»? Не может же быть, чтобы целых два часа куда-то провалились за две минуты! — Была здесь… — собственный голос показался мне каким-то на редкость жалким, — …была здесь некая женщина? Она вон там сидела?

Охранник посмотрел туда, куда указал я, и спросил:

— Когда-нибудь раньше? В этом году? Или когда?

— Сегодня, примерно… в половине третьего, я думаю. В таком темно-синем пальто. Настоящая красавица.

Гоблин сложил на груди массивные ручищи и заявил:

— Будь так любезен, подними свою заколдованную волшебными травами задницу и двигай отсюда, а то мне домой пора; у меня, между прочим, дом имеется.

* * *

Ричард Чизмен, Доминик Фицсиммонс, Олли Куинн, Джонни Пенхалигон и я чокались стаканами и бутылками, а вокруг пьяно ревели посетители «Берид Бишоп». Эта забегаловка находится на противоположной стороне мощенной булыжником улочки, на которую выходят западные ворота нашего Хамбер-колледжа. Народу сегодня было битком: завтра начинался «рождественский исход» из кампуса, и нам еще повезло, что удалось найти столик в самом дальнем углу. Я припрятал «Килмагун спешл резерв» и время от времени делал добрый глоток этого скотча, оставлявшего огненный след от миндалин и до желудка. Мне казалось, что виски должен хоть немного уменьшить ту внутреннюю тревогу, которая не оставляла меня с тех пор, как несколько часов назад я очнулся в часовне, пребывая в полном ауте и совершенно не понимая, что же со мной произошло. Я пытался мыслить рационально: ну да, месяц был на редкость тяжелый, сдача письменных работ, жесткие сроки, да и Марианджела без конца оставляла свои исполненные нытья послания; к тому же на прошлой неделе, чтобы смягчить сердце Джонни Пенхалигона, мне пришлось выдержать две полновесные ночные попойки у Жабы. То, что я внезапно утратил счет времени, еще не свидетельствует об опухоли мозга; во всяком случае, я пока еще не падаю без причины и не брожу голый по крышам нашего колледжа среди каминных труб. Смешно то, что я потерял счет времени, когда сидел в самой красивой позднеготической церкви нашей страны и размышлял о шедевре Рубенса, — собственно, подобное окружение просто создано для того, чтобы вызывать у человека возвышенные мысли.

Олли Куинн, грохнув о столешницу полупустой пинтовой кружкой и с трудом подавив отрыжку, спросил:

— Ну что, Лэм, нашел ты ответ на вопрос «Как Рональд Рейган случайно выиграл «холодную войну»?

Я его с трудом расслышал: так громко «молодые консерваторы» [Молодежная организация Консервативной партии Великобритании.] Хамбер-колледжа в соседней комнате подвывали Клиффу Ричарду, точнее, его бессмертному рождественскому хиту «Омела и вино».

— Ага, начертал, присыпал песочком и подсунул профессору Дьюи под дверь, — сказал я.

— Просто не понимаю, как ты выдерживаешь — целых три года заниматься сплошной политикой! — Ричард Чизмен вытер со своей бородки а-ля молодой Хемингуэй пену, оставленную «Гиннессом». — Я бы скорее сам себе сделал обрезание с помощью терки для сыра.

— Жаль, что ты пропустил обед, — сказал мне Фицсиммонс. — Пудинг был сдобрен последней волшебной травкой Джонни. Не могли же мы позволить, чтобы миссис Моп отыскала ее во время генеральной уборки, которую устраивает в конце каждого триместра, решила, что это комок засохшего дерьма, и выбросила вместе с липкими скаутскими грамотами Джонни. — Джонни Пенхалигон, не отрываясь от кружки с горьким пивом, показал Фицсиммонсу средний палец; его узловатый кадык так и прыгал вверх-вниз. От нечего делать я представил себе, как провожу по этому кадыку опасной бритвой. Фицсиммонс фыркнул и повернулся к Чизмену: — А где же твой приятель в кожаных штанах, этот уроженец таинственного Востока?

Чизмен быстро глянул на часы.

— В тридцати тысячах футов над Сибирью. В данный момент он превращается в истинного последователя Конфуция и старшего сына своего достойного семейства. С какой стати мне было бы рисковать репутацией в компании знатных гетеросексуалов, если бы Сек все еще оставался в городе? Я же полностью обращенный райс-квин [Гомосексуал, которого привлекают представители Юго-Восточной Азии.]. Сокруши мое здоровье маленькой канцерогенной палочкой, Фиц: за сигарету я сейчас вполне могу даже пидора убить, о чем с большим удовольствием и сообщаю нашим американским друзьям.

— Тебе совершенно необязательно курить прямо здесь! — сказал Олли Куинн, извечный сторонник борьбы с курением. — Достаточно просто вдохнуть весь этот висящий в воздухе дым.

— Разве ты не собирался бросать? — Фицсиммонс протянул Чизмену пачку «Данхилла»; мы с Пенхалигоном тоже взяли по сигарете.

— Завтра, завтра, — сказал Чизмен. — И еще, Джонни, будь так любезен, одолжи мне зажигалку Германа Геринга. Я ее просто обожаю, от нее прямо-таки исходят эманации зла.

Пенхалигон вытащил свою зажигалку времен Третьего рейха. Самую настоящую, приобретенную его дядей в Дрездене. На аукционе всякие толстосумы готовы были отдать за нее три тысячи фунтов.

— А где сегодня наш РЧП? — спросил Пенхалигон.

— Наш будущий лорд Руфус Четвинд-Питт, — ответил ему Фицсиммонс, — нынче вырубает наркоту. Какая жалость, что это не академическая дисциплина.

— Зато это надежный, защищенный от спада сектор нашей экономики, — заметил я.

— На будущий год, — сказал Олли Куинн, сдирая наклейку со своего безалкогольного пива, — мы в это время уже вывалимся в широкий и вполне реальный мир и будем сами зарабатывать себе на жизнь.

— Просто дождаться не могу, черт побери! — воскликнул Фицсиммонс, поглаживая ямку на подбородке. — Ненавижу считать каждый грош! Это отвратительно — быть бедным.

— Сердце мое просто кровью истекает, — Ричард Чизмен зажал сигарету в углу рта а-ля Серж Генсбур, — ибо люди, естественно, делают относительно тебя совершенно неверные выводы, когда видят особняк твоих родителей в двадцать комнат среди Котсуолдских холмов, твой «Порше» и твои шмотки от Версаче.

— Все это добыто моими предками, — сказал Фицсиммонс, — и вполне справедливо, что мне выделили собственную, хотя и весьма жалкую, долю, которую можно промотать.

— Папочка все еще подбирает тебе теплое местечко в Сити? — спросил Чизмен и нахмурился, поскольку Фицсиммонс вдруг принялся заботливо отряхивать плечи его твидового пиджака от перхоти. — Что это ты делаешь?

— Стряхиваю с твоих плеч стружки, наш обожаемый Ричард.

— Они у него приклеены особым клеем, — заметил я Фицсиммонсу. — А ты, Чизмен, не критикуй непотизм: все мои дядья, у которых, кстати, отличные связи, полностью согласны с мнением, что именно благодаря непотизму наша страна стала такой, как сейчас.

Чизмен выдохнул на меня целое облако сигаретного дыма.

— Когда ты превратишься в никому не нужного бывшего аналитика Сити-банка и у тебя отнимут твой «Ламборгини», а адвокат твоей третьей жены подложит тебе такую свинью, что у тебя просто голова треснет от удара судейского молотка, ты пожалеешь о своих словах.

— Это точно, — сказал я, — а Призрак Рождественского Будущего уже видит Ричарда Чизмена, осуществляющего благотворительный проект по защите бездомных детей Боготы.

Чизмен обдумал идею с бездомными детишками Боготы, что-то пробурчал, но не стал возражать.

— Благотворительность порождает беспомощность, — сказал он. — Нет, мне светит путь рабочей лошадки, литературного поденщика. Колонка здесь, рассказик там, время от времени выступление на какой-нибудь радиостанции. К слову сказать… — Он порылся в кармане пиджака и выудил оттуда книжку, на обложке которой было написано: «Криспин Херши. «Сушеные эмбрионы»; и еще наискосок ярко-красным: «Сигнальный экземпляр, не для печати». — За рецензию на это мне впервые заплатили. И опубликовали ее у Феликса Финча в «Piccadilly Review». Двадцать два пенса за слово, между прочим. Там тысяча двести слов, так что за два часа работы я получил триста фунтов. Неплохой результат, а?

— Ну, Флит-стрит [Улица в Лондоне, на которой находятся редакции многих крупнейших газет; в переносном смысле — пресса и мир журналистики.], берегись! — сказал Пенхалигон. — А кто такой Криспин Херши?

Чизмен только вздохнул.

— Думаю, сын Энтони Херши.

Пенхалигону это явно ничего не говорило, и он все с тем же недоумевающим видом уставился на Чизмена.

— Ой, да ладно тебе, Джонни! Энтони Херши! Знаменитый режиссер, киношник! Он еще в шестьдесят четвертом получил «Оскара» за «Бокс-Хилл», а в семидесятые снял «Ганимед-5», самый лучший британский фантастический фильм всех времен!

— Этот фильм украл у меня волю к жизни, — заметил Фицсиммонс.

— А меня, кстати, вполне впечатляет полученное тобой вознаграждение, наш гениальный Ричард, — сказал я. — Последний роман Криспина Херши был просто блеск. Я его подобрал в хостеле, в Ладакхе, когда уходил в академку. А что, этот новый роман так же хорош?

— Почти. — Мсье Критик сложил вместе кончики пальцев, как бы сосредоточиваясь. — Херши-младший — действительно одаренный стилист, а Феликс — для вас, плебеев, Феликс Финч! — и вовсе ставит его на одну ступень с Макивеном, Рушди, Исигуро и так далее. Похвалы Феликса, правда, несколько преждевременны, но еще несколько книг — и Криспин вполне созреет.

— А как продвигается твой роман, Ричард? — спросил Пенхалигон.

Мы с Фицсиммонсом тут же скорчили друг другу рожи и провели пальцем по горлу.

— Развивается понемногу. — Чизмен задумался: казалось, заглянул в свое славное литературное будущее, и ему очень понравилось то, что он там увидел. — Мой герой — студент Кембриджа по имени Ричард Чизмен — пишет роман о студенте Кембриджа Ричарде Чизмене, который работает над романом о студенте Кембриджа Ричарде Чизмене. Еще никто не пробовал написать нечто подобное!

— Класс! — восхитился Джонни Пенхалигон. — Это прямо как…

— Большая пенистая кружка мочи, — провозгласил я, и Чизмен бросил на меня просто-таки убийственный взгляд, но я тут же пояснил: — Вот что представляет собой в данную минуту мой мочевой пузырь. Извини, Ричард, у меня просто некстати вырвалось. А замысел книги просто потрясающий!

* * *

В мужском туалете стоял густой запах мочи. Свободен был только один писсуар, но он оказался засорен и полон отвратительной янтарной жидкости, готовой вот-вот политься через край. Пришлось встать в очередь, точно девчонке. Наконец какой-то великан, похожий на мохнатого гризли, отвалил, и я поскорей занял свободное место. Но как только я с огромным облегчением начал опорожнять свой измученный мочевой пузырь, как кто-то у соседнего писсуара воскликнул: