— Просто блеск, — говорит он, вытирая пальцем остатки масла со своей тарелки.

Саймон умиротворенно допивает чай и снова принимается за книгу. Наступает вечер, и они с трудом находят дорогу назад. По гладким лужайкам пролегли тени статуй.

— Что будем делать вечером? — спрашивает Фердинанд.

Саймон, не поднимая глаз от книги, чуть заметно пожимает плечами.

Сестра Отто, которая была в квартире утром, когда они проснулись, предложила им составить компанию ей и Лутцу с Вилли, чтобы прошвырнуться по городу. И Фердинанд теперь вспоминает об этом. Саймон же опять нарочито уклончив. Перспектива провести вечер с сестрой Отто и ее дружками наполняет его чем-то сродни страху, каким-то смутным беспокойством.

— Они же мудаки, — говорит он, не отрываясь от книги, — или нет?

Большую часть дня они с Фердинандом потешались над Лутцем и Вилли — над их кожаным прикидом, их пирсингом, визгливым смехом Лутца и обвислыми усами Вилли.

— Они вроде ничего, — говорит Фердинанд задумчиво. Последние десять дней он не общался ни с кем, кроме Саймона. — И сестра Отто прикольная.

— Серьезно?

— А что — нет?

— Ну, ничего, — произносит Саймон, переворачивая страницу, — пожалуй.

— Все равно, что нам еще делать? — спрашивает Фердинанд и фыркает.

— Не знаю.

— Так я и говорю — давай просто выпьем с ними, — напирает Фердинанд. — Не так уж они плохи.

— Который час?

— Время двигать назад.

— Правда? — говорит Саймон, поднимая голову и оглядывая парк, заполненный тенями. — Мне тут нравится.

В итоге они проводят часть вечера с сестрой Отто, Лутцем и Вилли. Но Саймон, похоже, твердо решил не участвовать в общем веселье. Он просто сидит с кислой физиономией, пока другие вовсю болтают, и наконец Фердинанду становится просто неловко за него — за этого отстраненного, сутулого субъекта, тихо пьющего домашнее вино. Они сидят в хипповом месте в Кройцберге, на террасе, под цветущими деревьями, источающими запах спермы.

— Что не так с твоим другом? — спрашивает Фердинанда Лутц, наклоняясь к нему, и его серьги звякают. — Он в порядке?

У Лутца рыжие волосы и вся рожа в пирсинге.

— Я не знаю, — говорит Фердинанд как бы вполголоса, но достаточно громко, чтобы Саймон услышал. — Он всегда такой.

— Тогда, наверно, с ним прикольно путешествовать.

Фердинанд в ответ смеется.

Лутц говорит:

— Он просто такой стеснительный, да?

— Может быть.

— Я уверен, он в порядке.

— Да, конечно, — кивает Фердинанд. — Он очень умный.

— Вижу.

— И бывает очень смешным.

— Да?

— Ага.

— Не могу представить, — говорит Лутц.

Его друг, Вилли, однако, почти такой же молчун, как Саймон, и так же скуп на улыбки, так что большую часть вечера слышно Фердинанда, Лутца и сестру Отто. И разговор, естественно, заходит о том, где Фердинанд и Саймон побывали и что они там делали — то есть о достопримечательностях, по большей части культовых сооружениях. Лутца это бесит.

— Вы еще успеете увидеть все это дерьмо, когда будете старше! — заявляет он. — Сейчас вам это ни к чему! Что вам делать в этих церквях? Когда песок посыплется, тогда — пожалуйста. Сколько вам лет, мальчики?

Они говорят ему — семнадцать.

— Вы еще такие молодые, — произносит Лутц с чувством, хотя он старше их не больше чем на десять лет. — Веселитесь, хорошо? Хорошо?

Глава 2

Веселитесь.

Ночной поезд в Прагу. Ни одного свободного места, и ночью они лежат на полу возле туалета, где их то и дело задевают чьи-то ноги.

Едва рассвело, они поднимаются и бредут в вагон-ресторан.

За окошками в нежном утреннем свете проплывают холмы.

Сосновые леса, окутанные дымкой.

Саймон все думает о сне, увиденном в минуту забытья на полу. Что-то там было о чем-то под озером, о чем-то, что принадлежало ему. Затем он говорил с кем-то из школы, говорил о Карен Филдинг. Человек, с которым он говорил, произнес странное слово, возможно, даже не существующее. А затем он сам прошел мимо Карен Филдинг, разминувшись с ней в узком дверном проеме, опустив при этом глаза, а когда поднял взгляд, она улыбалась ему, и он проснулся, пережив момент неописуемого восторга.

— Видок у тебя хуевенький, приятель, — говорит Фердинанд, когда они садятся за столик в вагоне-ресторане.

— Да?

— Я в плане — ты в порядке? Выглядишь херово.

Похоже, Фердинанд пытается в такой манере снять возникшее между ними напряжение.

Вчера у них случился разлад насчет дальнейшего маршрута.

Саймон хотел ехать утренним поездом в Прагу. Фердинанд этого не хотел. Он хотел принять предложение Отто показать им правильный Берлин.

Саймон же, как обычно, тупо настаивал на своем, и выяснилось, что он еще собирается по пути сделать остановку в Лейпциге, чтобы навестить могилу И. С. Баха.

В общем, он втянул Фердинанда в эту авантюру с Лейпцигом, и все вышло хуже некуда. Десять часов шатания по платформе и окрестным улицам, провонявшим дизельным топливом, — следующий поезд на Прагу отходил ночью, и все это ради нескольких минут в холодной Thomaskirche [Церковь Святого Фомы (нем.).], которую сам Саймон описал словами «объективно посредственная».

И наконец, где-то в полночь, уже не разговаривая друг с другом, они сидели в ожидании поезда на платформе, рядом с молодыми немцами из какой-то христианской общины, распевавшими песни вроде «Пусть будет так» и «Ответ знает только ветер», под дождем, поливавшим в свете фонарей и платформу, и невидимые рельсы.

Саймон как будто не помнит разлада, не говоря уж об утренних попытках друга ослабить напряжение.

Он выглядывает из окна, низкое солнце высвечивает его красивый профиль, а его руки чуть дрожат после жуткой ночи.

— Прибудем в Прагу где-то через час, — говорит Фердинанд.

— Да?

В сознании Саймона вдруг возникает образ человеческой жизни в виде пузырьков, поднимающихся сквозь воду. Пузырьки поднимаются струйками и пучками, соприкасаясь и перемешиваясь, и все же каждый остается сам по себе до тех пор, пока все они не поднимутся из глубин на поверхность, к свету, где они перестают существовать как отдельные сущности. В воде они существовали физически, личностно — в воздухе они стали частью воздуха, частью бесконечного целого, неотделимого ни от чего другого.

«Да, — думает он, щурясь в туманном утреннем свете и чувствуя, как в глазах собираются слезы, — вот как оно все устроено — жизнь и смерть».

— Где, по-твоему, мы остановимся? — спрашивает Фердинанд.

— Я не знаю.

— В хостеле?

— Хорошо, — говорит Саймон, не отводя взгляда от пейзажа, подернутого дымкой.

Все происходит очень быстро. Когда поезд прибывает, на платформе уже толкутся люди отчаянного вида. Их поднятые лица проплывают за окнами, пока поезд замедляет ход. Английские тинейджеры создают толкотню на выходе, неловко спускаясь по крутым ступенькам лестницы, и через пару минут они уже сидят в «шкоде», старше их самих, гудящей точно осиный рой и выпускающей тучи синеватого выхлопа. Этот газ имеет дурманящий, сладковатый запах. Как и цветущие деревья. Их водитель, помимо родного чешского, знает всего несколько слов на немецком.

— Zimmer frei, Zimmer frei [Свободная комната (нем.).], — упорно повторял он на станции, хватая их сумки и проталкиваясь к своей машине.

Они едут минут двадцать, почти все время в гору (очень, очень медленно), через зеленый пригород с гравийными дорогами, мимо старых жилых домов на маленьких участках, пока, наконец, не останавливаются около одноэтажного дома с деревом у крыльца и подъездной дорожкой, засыпанной опавшими лепестками цветов. Здесь живет водитель со своей женой, которая немного знает английский.

Они выходят из «шкоды» под птичьи трели, и жена водителя проворно, как будто даже с нетерпением, открывает скрипучие ворота. Ей, вероятно, около сорока, и кажется, что она только поднялась с постели. Волосы у нее золотисто-русые, они не убраны и рассыпаны по плечам, а одета она в желтый хлопковый халат и голубые резиновые сандалии. Она ступает в этих сандалиях по усыпанной лепестками дорожке, и сетчатая тень от дерева ложится на нее, играя на гладкой коже улыбчивого лица, и она уверенно целует молодых гостей. Она поспешно проводит их в дом и показывает им их комнату — с одной кроватью, и пенопластовым матрасом в пятнах на полу, и окном, облепленным листьями. Она улыбается, глядя, как они, уставшие после дороги, проходят в комнату.

— Хорошо? — спрашивает она.

Она говорит им оставить вещи здесь и идти за ней завтракать, так что они проходят за ней по длинному коридору, огибая стиральную машину и минуя комнату, похожую на захламленную ванную, и оказываются на кухне.

Саймон продолжает прокручивать в голове сон, приснившийся ему в поезде, пока идет вместе с другом за хозяйкой на кухню. Сон кажется ему более реальным, чем этот коридор со стиральной машиной и залитая солнцем кухня, где его приглашают присесть.

единственное место, где я хочу быть

Она занята сейчас чем-то, в этот самый момент, она занята чем-то сейчас, пока он садится за небольшой квадратный стол на солнечной кухне. И ее улыбка, обращенная к нему во сне, кажется ему реальнее, чем эта женщина, вынимающая что-то из холодильника и объясняющая им, почему, решив остановиться у нее, они сделали правильный выбор.