— Я никогда еще так не боялась, — сказала она. — Я закрыла глаза и сказала себе принять как факт, что сейчас я умру. Я не сомневалась, что вот-вот умру. Я сидела с закрытыми глазами и думала: «Если я сейчас умру, пожалуйста, пусть Джэми живет. Пожалуйста, пусть он живет. Пожалуйста, пожалуйста, пусть он живет».

Она остановилась на секунду, а затем сказала:

— Обычно я себя так не веду. Я не знаю, с кем я как будто разговаривала.

— Может, это был Бог? — предположила врач с улыбкой.

— Я не верю в Бога. В этом дело.

Сознавая свою необычайную открытость и разговорчивость и смутно думая о том, что ей вкололи медики, она сказала:

— Самое странное, что у меня появилось это чувство надежды насчет всей этой ситуации. Мне было так тяжело из-за этого, а теперь у меня такое чувство, что все будет окей, что Джэми будет в порядке.

Врач снова улыбнулась. Машина остановилась.

— Вот мы и на месте, — сказала она.

2. MAD — DSS [Мадрид — Блез Диань.]

ШЕЙХ ПОНЯЛ, ЧТО ЧТО-ТО не так, когда Мухаммед не посмотрел ему в глаза.

— Что такое, Мухаммед? — спросил он его.

Мухаммед ничего не сказал. Он ждал его в зале прибытия с несколькими другими водителями. В терминале было тихо: время было позднее, после полуночи, рейс из Мадрида прибывал одним из последних. Мухаммед взял чемодан, не сказав ни слова. Когда они вышли в теплую ночь, шейх рассказал ему о турбулентности, тряхнувшей его в самолете из Лондона в Мадрид, со смехом упомянув, как он залил всего себя кока-колой и как пытался высушить брюки сушилкой для рук в туалете в мадридском аэропорту. Мухаммед его как будто не слушал. Они остановились перед черным «Лексусом», и тот молча убрал чемодан, а затем открыл дверь перед хозяином.

— Ох, Мухаммед, — сказал шейх, откидываясь на кожаный диван в своем помятом костюме. — Как же я устал.

У него всегда возникало странное ощущение, когда он начинал день в Лондоне или другом подобном месте, а заканчивал здесь, в Дакаре, дома. Номер отеля, где он проснулся тем утром и стоял у окна, глядя на парк с голыми деревьями и людьми в темной одежде, спешившими по влажным асфальтовым дорогам, некоторые с зонтиками, казался ему сном. Было странно думать, что те же самые люди будут ходить по тем же дорогам завтра утром, когда он уже не будет их видеть.

— Бискайский залив, — сказал он, пытаясь поймать взгляд Мухаммеда в зеркальце заднего вида, — печально славится турбулентностью. Ты это знал, Мухаммед?

Не глядя ему в глаза, Мухаммед молча покачал головой.

— Ты этого не знал?

Шейх ждал, чтобы Мухаммед хоть что-то ответил.

Но тот молчал.

Дорожное движение было плотным, и они ехали медленно.

— Ты этого не знал? — снова спросил шейх, и снова Мухаммед ничего не ответил.

Тогда как обычно он был участливым и внимательным слушателем. Эта молчаливая отстраненность была непривычной.

— В чем дело, Мухаммед? — спросил шейх.

Тот сделал вид, что не услышал, и шейх подумал, не грозилась ли опять уйти его жена. Может, ему было неловко говорить об этом.

— Это Марьяма? — спросил шейх, не церемонясь.

— Нет, сэр, — сказал Мухаммед.

— Что тогда?

Пробка рассосалась, и Мухаммед сосредоточился на объезде большой выбоины, чтобы не отвечать.

По дороге шли босиком люди. Они возникали из темноты в тусклом, затененном свете под одним из фонарей, а затем снова исчезали в темноте.

Когда свет упал на машину, Шейх расправил ткань брюк, пытаясь рассмотреть пятно от колы.

Да, вот что такое сильная турбулентность. Она длилась порядка десяти минут, то есть, другими словами, целую вечность. Шейху было страшно. Когда турбулентность, наконец, прекратилась и повисла жутковатая тишина, он встретился взглядом с женщиной, сидевшей рядом. Она была англичанкой, эта женщина, лет семидесяти с чем-то. Все, что он отметил в ней на тот момент, — это ее особую английскую сдержанность, то, как она почти не замечала его.

Он промакивал салфеткой колени, куда пролилась кола.

Ничего не говоря, женщина достала из сумочки бумажные салфетки и протянула ему.

После этого они немного поговорили. Он спросил, зачем она летит в Мадрид, и она сказала, что живет в Испании. Она объяснила, что в Лондоне навещала сына. И добавила, убирая откидной столик, что он нездоров. И по тому, как она это сказала, с озабоченным и несчастным видом, убирая столик, он заподозрил, что это могло быть что-то серьезное.

— Надеюсь, ничего серьезного? — спросил он.

— О, это довольно серьезно, — сказала она, не пытаясь скрытничать.

Он держал влажные салфетки, не зная, что с ними делать.

— Мне жаль это слышать, — сказал он.

Когда она спросила, есть ли у него дети, он ответил, стараясь не выглядеть слишком самодовольным.

— Да, — сказал он. — У меня два сына.

И в итоге показал ей фотографии на телефоне — должно быть, она сама попросила. Он листал их, держа экран так, чтобы ей было видно.

— Это Амаду, — сказал он.

И показал фото старшего сына, в рубашке футбольного клуба «Манчестер-сити», стоявшего за рулем мопеда, который он так любил.

— А это, — сказал он, пролистав несколько снимков, — Дидье. Младший.

Не в силах сдержать отцовскую гордость, он сказал ей, что Амаду надеется поступить в университет во Франции. И женщина сказала:

— Уверена, он туда отлично впишется.

— Иншаллах [На все воля Божья (араб.). // Авраам приносит в жертву Исаака. С ножом, занесённым над головой. Искать. Доре или Карольсфельд (??) ], — пробормотал шейх благочестиво, убирая телефон во внутренний карман пиджака.

Затем он заметил, что женщине, похоже, нехорошо. Она вдруг сильно побледнела, и ее взгляд затуманился. Он спросил ее, в порядке ли она, но она как будто не понимала его. Тогда он пошел и сказал об этом стюардессе, спрашивавшей по громкой связи, есть ли в самолете врач. Врач был, женщина, испанка.

Они снова попали в пробку, и вокруг них сгустился городской смог. В неверном искусственном свете вдоль дороги тянулись пальмы с побеленными снизу стволами.

Он впервые увидел глаза Мухаммеда в зеркальце — они были покрасневшими, как будто он плакал.

— В чем дело, Мухаммед? — спросил шейх. — Скажи мне. Почему ты мне не скажешь?

Мухаммед решительно покачал головой. Шейх вздохнул, давая понять, что он теряет терпение. Ему не нравилась такая скрытность Мухаммеда.

— Деньги? — спросил он. — У тебя проблема с деньгами?

Ответа не последовало.

— Если у тебя проблема с деньгами…

Шейх сказал это тоном, дававшим понять, что он легко мог решить такую проблему, если Мухаммед будет с ним прямодушен.

— Нет, сэр, — сказал Мухаммед.

— Точно?

— Да, сэр.

Дорога снова пришла в движение, и шейх устало помассировал глаза. Несколько часов в Мадриде между рейсами тянулись как будто целую вечность. Некоторое время он рассматривал галстуки в бутике «Сальваторе Феррагамо», подумывая, не купить ли какой-нибудь просто от скуки.

— Ты уверен, что Марьяма не при чем? — спросил он Мухаммеда.

— Нет, сэр.

— Как там Марьяма?

Мухаммед пожал плечами.

— А ребята?

На это Мухаммед ничего не ответил. Казалось, он даже напрягся, и шейх подумал, не случилось ли чего с кем-то из его детей — у Мухаммеда с Марьямой было четверо детей. Марьяме было не больше пятнадцати, когда родился первый из них, и шейх подумал с жалостью, каким юным казался ему теперь этот возраст, теперь, когда у него был сын, Амаду, тех же лет и все еще оставался таким очевидно невинным мальчишкой. Мухаммед, конечно, был старше ее. Ему было… сколько? Лет на десять больше? Примерно так. Ни он, ни она не были слишком образованны. За все эти годы у них бывали трудности. Шейх с женой пытались помогать им. Впрочем, помочь тоже можно не со всем. Чему-то, вероятно, просто не бывать. Чему-то бывать, а чему-то не бывать.

Шейх продолжал выпытывать.

— Так с ними все хорошо? С твоими ребятами?

Мухаммед кивнул едва заметно.

— Эль-Хаджи, — сказал шейх.

Он имел в виду старшего сына Мухаммеда, почти ровесника Амаду. В раннем детстве они играли вместе, дружили. Шейх разрешал это, до какой-то степени.

— С ним все окей? — спросил он.

— Да, сэр, — сказал Мухаммед тихо, почти шепотом.

Шейх оплачивал образование Эль-Хаджи в частной школе. Не в той же самой, в которой учился Амаду — в новом французском лицее в вылизанном современном здании, с теннисными кортами и мандаринским языком, — попроще, местного уровня. Все же это была вполне приличная школа, и Эль-Хаджи, пусть ему вряд ли светил университет во Франции, получит возможность как-то устроиться в жизни. Шейху было приятно, что он может приложить к этому руку, сыграть такую решающую роль в чьей-то жизни, быть человеком, имеющим такую преобразующую силу для семьи Мухаммеда.

— Тогда что тебя тревожит, Мухаммед? — спросил он. — Тебе есть что сказать мне?

Да, Мухаммеду было что сказать ему.

Это вдруг стало очевидно шейху, когда на его вопрос Мухаммед уставился перед собой бесчувственным взглядом.

Шейху ни с того ни с сего ужасно захотелось закурить. Прошло почти десять лет с тех пор, как он бросил — однажды Амаду, которому было пять лет, услышал, что курение убивает, и попросил отца не курить, и шейх, подумав об этом секунду, затушил недокуренную сигарету и дал обещание сыну, что больше не будет курить. Что его тронуло — это простое обстоятельство, что его сын действительно заботился о нем, что он действительно переживал, будет он жить или умрет — в мире было не так много людей, которые действительно настолько заботились о тебе, и он подумал, что раз ему повезло знать нескольких таких людей, тогда он, несомненно, был обязан им не разрушать себя, насколько это было в его силах, несомненно, он был обязан этим людям. С того дня он не выкурил ни единой сигареты. Он гордился своей силой воли. Но время от времени, в моменты стресса, ему все равно ужасно хотелось курить.