Диба Заргарпур
Отражения нашего дома
Моей дорогой биби Дил-джан.
Я люблю тебя. И буду любить всегда
Часть 1
Открытие
...— Сара-джан, ты слышишь эту песню? Она у меня самая любимая. Ее пел мне отец. Давай покажу, как танцевать под нее. Руками двигаешь вот так. И не забывай улыбаться. Я так и не смогла забыть ту улыбку.
Разговор с биби-джан. Один месяц после диагноза
Глава 1
Воспоминаний очень много.
Мне семь лет, я цепляюсь за края повязки, что щекочет глаза, а летнее солнце щедро льет на меня обещания прекрасных жарких дней.
Мне десять лет, и начинает казаться, что я слишком поторопилась снять повязку.
Мне двенадцать, и я мечтаю о темноте.
Мне пятнадцать, и я не знаю, как опять включить свет.
Настоящее и прошлое переплелись так плотно, что не осталось ничего.
И все окончательно исчезло.
Странное дело. Есть вещи, которых люди не забывают никогда.
Возьмем, например, мою биби-джан.
Моя бабушка ни разу в жизни не выходила за порог, не подведя брови темной краской. И не приближалась к мужчине, не прикрыв гладким черным платком волосы и сдержанную улыбку. И не выпускала меня из дома, пока настрого не накажет спрятать ноги, как подобает порядочной афганской девушке.
Я отпиваю глоток чаю из чашки, чтобы скрыть усмешку. Потому что это и впрямь забавно — с нами остаются лишь мелочи. А все важное ускользает сквозь трещины.
Ложка со стуком выпадает из пальцев биби-джан. На поношенной цветастой пижаме остаются крошки вареного яйца. Резким контрастом с ними сверкает ожерелье из золота с сапфирами на шее у бабушки. Я крепче сжимаю чашку. Сидя в кресле, биби наклоняется поднять ложку с пола. Ее суровое лицо, осунувшееся и при этом опухшее, оборачивается ко мне в десятый раз за утро. Взгляд, полный замешательства, скользит мимо меня.
— Ки асти? — спрашивает она.
«Кто ты?»
У меня сжимается горло, но я уверенно натягиваю сияющую улыбку — «все хорошо».
— Я Сара. — Стараюсь раскатисто произнести «р» и сделать «а» помягче. — Твоя внучка.
Но моя биби-джан качается на волнах, ища глазами шлюпку, которая доставит ее к берегу.
— Ки?
«Странное дело, — думаю я, снимая очки. — Мелочи, которые вроде бы совсем не важны». Я распускаю пучок на затылке и встряхиваю волосами. «И все-таки». Смахиваю жгучие слезы, опять улыбаюсь и всматриваюсь в ее расплывчатое лицо. Темные волосы аккуратно зачесаны назад и уложены в небольшой пучок. Возле пробора видны белоснежные корни.
Под ее оценивающим взглядом стараюсь дышать ровно. Считаю уходящие секунды, перебирая пальцами бусины на своем потертом браслете. Считаю и вспоминаю.
Один, два, три…
Я едва вышла из младенческого возраста, и биби-джан в своей постели поет мне колыбельную.
Четыре, пять, шесть…
Я дошколенок, и биби-джан отгоняет меня от стола, накрытого к завтраку. Эта игра бесконечна: «Перед едой вымой лицо и руки, а то…»
Семь, восемь, девять…
Я пошла в школу, и умер баба-джан. На похоронах крепко сжимаю сухую, как бумага, бабушкину руку.
Десять, одиннадцать…
— Ах, моя Сара-джан… — Она склоняется ближе. Ее фарси звучит как песня, которую я никогда не забуду. Эта мелодия звучит в самых дальних закоулках сердца. — Такая красивая девочка с таким красивым именем…
— Лучшее имя на свете, правда, биби-джан?
Она смеется, соглашаясь, и моя улыбка становится искренней. Потому что из сорока одного внука, двадцати девяти правнуков и трех праправнуков только меня назвали бабушкиным именем.
Я хочу увидеть, как лучится ее улыбка, как она сияет не на губах, а в морщинистых уголках глаз. Жду еще немного, а потом опять надеваю очки. На всякий случай.
— Эрик, не забудь проверить контейнеры для мусора. Они должны быть готовы к понедельнику. — Из коридора появляется моя мадар. В вихре духов и свежего маникюра. Разговаривая с невероятной скоростью, пролетает мимо кресла биби в кухню. Мимоходом бросает улыбку в сторону биби, за рекордное время осушает кружку кофе и ставит ее в раковину.
Каждое утро рядом с Наргиз Амани проходит непредсказуемо. Словно при игре в кости. Никогда не знаешь, какая грань выпадет.
Я торопливо проглатываю чай, надеясь, что сегодняшнее настроение будет «Сара, давай забудем про рабо…»
— Идем, — шепчет мне мама одними губами.
Я картинно вздыхаю. Госпожа Удача опять прошла мимо меня.
— Ки асти? — Биби-джан смотрит на маму, и ложечка в ее в руках опять застывает в воздухе. Но в эти дни голос биби подобен шепоту, как будто в глубине души она понимает, что от величественной женщины, какой она была всегда, осталась лишь бледная тень.
Мадар ее не слышит.
— Прекрасно. Я заеду позже обсудить кое-что еще, — говорит мадар в телефон. — До скорого.
Щелк.
Биби-джан зачерпывает еще немного яйца всмятку и проносит сантиметров на семь мимо рта. Ложка падает чуть ли не мне на ноги.
— Кто она? — Биби прищуривается и барабанит пальцами по губам, словно ответ вертится на кончике языка.
Я указываю на мадар и склоняюсь к единственному здоровому уху бабушки, почти касаясь его губами. Будь это пару лет назад, биби пошутила бы: «Я еще слишком молода для слуховых аппаратов».
— Твоя дочь.
Биби-джан все так же внимательно смотрит и качает головой. А всего через мгновение опять откидывается на спинку кресла и погружается в океан своих мыслей.
— Сара, нам сегодня нужно посмотреть много домов. — Мадар целует биби-джан в макушку и выбегает из кухни к машине. Раздается звонок по блютусу. Мысли мадар улетели далеко-предалеко.
Хочется сказать ей: «У меня все хорошо, спасибо, что спросила».
Хочется, чтобы она заметила и поинтересовалась: «Биби-джан сегодня причесалась сама?»
Но у меня не хватает смелости.
Вместо этого я оставляю свое вареное яйцо нетронутым, обнимаю бабушку, забегаю в свою комнату, хватаю фотоаппарат, выскакиваю. Дверь захлопывается, и я горько хмурюсь, слыша прощальные слова бабушки. Они превращают меня из любимой внучки в пустое место.
— Ки асти?
Ровно год назад мы с мадар заключили договор. Стояло лето, я переходила из средней школы в старшую, жизнь постепенно возвращалась в норму после вируса, отправившего полмира в локдаун. За несколько месяцев социального дистанцирования я набрала лишний вес на жареной картошке и «спрайте», запоем пересмотрела все серии «Код Гиас», «Хайкю!!», «Инуяся» и «Токийского гуля». Мадар была убеждена, что я умру от передозировки нездоровой пищи и недостатка витамина D, что, признаю, было бы весьма реальным исходом.
Ее афганская натура была потрясена полным отсутствием у меня амбиций, поэтому, когда локдаун закончился, она взяла на себя обязанность, так сказать, разжечь пламя и назначила меня главной по соцсетям и технической поддержке нашего семейного бизнеса. Его суть в том, что мы покупаем старые дома, ремонтируем и перепродаем.
На самом деле я была восхваляемым и (ключевое слово) бесплатным фотографом.
Мадар называла это инвестицией в мое будущее через воспитание интереса к сохранению семейного бизнеса.
Я же считала, что мы наживаемся на несчастье других людей, но эту дискуссию лучше отложить до другого раза.
Я пролистываю снимки в своей камере, удаляю некоторые, чтобы освободить место. Накопилось чересчур много селфи и неудачных танцевальных номеров, их суть я лучше не буду объяснять. Щелк. Удалить. Я грызу ногти, и мадар возмущенно закатывает глаза. Останавливаюсь, дойдя до сделанного скрытой камерой симпатичного снимка — биби-джан прибирается в своей комнате. Глядя на него, улыбаюсь.
Наша машина, петляя, мчится по скрытым в зелени извилистым дорогам восточного Лонг-Айленда, который моя мама и ее семья — все десять сестер и один брат — вот уже сорок лет называют своим домом. Когда они переехали, маме было всего тринадцать.
Иногда я спрашиваю у мадар, каково это — сорваться с места и начать с нуля в чужой стране.
Иногда мне тоже хочется проделать это.
Убежать и начать заново где-нибудь еще.
«Мы убегали от войны, джан», — обычно напоминает она мне.
В машину врывается ветер, и я ловлю себя на мысли: «Я тоже убегаю от войны».
— Закрой, пожалуйста, окно. Шум мешает. — Мадар резко поворачивает влево, и моя камера едва не вылетает из рук. Навигатор заново прокладывает маршрут. — Он велел мне повернуть буквально вот здесь. — Мама возится с ним и на пару секунд заезжает не на ту полосу. Встречная машина сигналит.
— Если не возражаешь, я бы хотела переварить свой завтрак в более спокойных условиях. — Камера падает между моими потрепанными кроссовками. Оставляю окно открытым. Вообще-то я не склонна к бунтарству, но, боюсь, меня вывернет, если еще хоть секунду буду без свежего воздуха терпеть мамину манеру вождения.
Но вскоре мадар забывает об окне: мы останавливаемся возле полуразрушенного дома. Дважды моргаю. Это место мне незнакомо.
— Кто оставил после смерти такое запустение? — хмурюсь я. — Это даже не в Сентерпорте. — Замечаю вывеску. На ней написано: «Самнер-Корт».