Интуиция подсказала мне, что эта девушка отнесется ко мне иначе, чем любой другой человек, что она может оказаться такой же терпимой, как моя мать, стать тем оселком, на котором я смогу проверить мою человеческую добродетель, не навлекая на себя жестокие пытки и насильственную смерть. Я подозревал, что она нуждается в помощи, и я, при всех моих ограниченных возможностях, мог эту помощь ей оказать.
Я не ожидал каких-то длительных отношений, рассчитывал лишь на короткое знакомство, по ходу которого мог сделать что-то важное, изменить ее жизнь к лучшему. Отец часто говорил мне, что мы здесь для того, чтобы учиться и отдавать. Но как можно что-то отдать, если шесть лет живешь в одиночестве, прячась от всех?
Через несколько минут после того, как погас свет, механический голос объявил по динамикам громкой связи, развешанным по всему зданию: «Периметр подключен».
Злобный мужчина, вероятно, вышел через черный ход. Дверь открывалась в проулок. Пульт управления охранной сигнализацией размещался у той двери.
В здании столь сложной и удивительной архитектуры датчики движения слишком часто поднимали бы ложную тревогу, а потому их не использовали. Благодаря установленной системе климат-контроля, обеспечивающей сохранность бумаги, окна закрыли наглухо, их бронзовые переплеты могли достаточно успешно противостоять ворам. Кроме того, современные преступники тупее тех, что жили раньше, и не представляют себе, что за книги можно выручить большие деньги. А вандалы, которые когда-то с радостью спрятались бы в библиотеке, чтобы после ее закрытия разобраться с книгами, нынче могут выйти сухими из воды, устраивая погромы на улице, в сравнении с которыми порванные и даже обильно политые мочой книги — скука смертная. Есть куда более веселые способы надругаться над цивилизацией. И теперь, с запертыми дверями и включенной сигнализацией, обеспечивающей безопасность периметра здания, я мог бродить по нему без опаски. Включив фонарик, покинул кольцевой стол.
Восемнадцать лет, в течение которых мне доводилось здесь бывать, великолепное здание долгие часы принадлежало только мне, и я чувствовал себя королем книг и этого дворца. Несмотря на знакомство с каждым уголком, я не уставал от пребывания в библиотеке, но теперь она подкинула мне кое-что новенькое. Что здесь делала девушка? Почему не убежала, когда представился такой шанс? Кто ее разъяренный преследователь? Никогда я не испытывал такого волнения, пребывая в библиотеке, разве что в первые разы, когда приходил сюда с отцом.
Я торопливо пересек огромный читальный зал, спеша к двери, через которую ушла девушка. Знал несколько тайников, которые она могла тоже отыскать, убежищ, неведомых даже сотрудникам, проработавшим в библиотеке дольше остальных.
Если бы выяснилось, что она не такая терпимая, как моя мать, по крайней мере, она заметно уступала мне и в росте, и в весе и едва бы смогла причинить мне вред до того, как я убежал бы от нее. Воспоминание о том, как девушка бежала, скользила между стеллажами, все еще зачаровывало меня, но я напомнил себе, что именно те люди, которые, казалось, не представляли собой никакой угрозы, едва не отправили меня на тот свет. Вот и один быстро умирающий мужчина воспылал ко мне такой жуткой ненавистью, когда я опустился на колени, чтобы помочь ему, и своим последним выдохом проклял меня…
9
…Восьми лет от роду, мальчишка, но столь разительно отличающийся от других мальчишек, я искал место, которое смог бы назвать своим.
Пять дней, последовавших за изгнанием из маленького дома на горе, я шел куда глаза глядят, обычно два часа на заре и час перед наступлением темноты. В это время мало кому приходила в голову идея прогуляться по лесам и лугам или поохотиться. Ночью я спал, днем прятался, но постоянно был настороже.
Знакомый мне лес я покинул быстро, а в следующем, где никогда не бывал, старался держаться поближе к дорогам, но выходил на них только в случае крайней необходимости. Деревьев в этом лесу росло много, и тех, которые я мог назвать, и незнакомых мне, поэтому я в любой момент видел дорогу, тогда как деревья скрывали меня от тех, кто по ней проезжал.
Тем утром я отправился в путь, когда солнце еще не поднялось из-за горизонта, но перистые облака на востоке уже окрасились розовым, цветом напоминая фламинго, которых я видел в одной из книг о природе.
Помимо виски, таблеток и белого порошка, моя мать больше всего любила природу, и в доме была добрая сотня книг с цветными иллюстрациями о птицах, оленях и других животных. Она говорила, что люди не стоят и плевка, ни один из них. Она говорила, что мой настоящий отец был мерзким куском дерьма, как все остальные, и она больше никогда не ляжет в постель с другим мужчиной или с женщиной, если на то пошло, поскольку все они эгоистичные извращенцы, если действительно поближе их узнаешь. Но животных она любила. Однако пусть и любила, не желала держать в доме кошку, или собаку, или другую живность, заявляя, что не хочет владеть живым существом или принадлежать ему.
Розовый, словно у фламинго, цвет потемнел, стал чуть ли не оранжевым, и я знал, что яркие цвета скоро притухнут, как случалось с ними всегда, пламенеющие облака вновь обретут белизну, а небо посинеет. Но пока, до появления солнца, они оставались оранжевыми, а между деревьями лежали такие черные тени, что я чувствовал — они словно скользят по мне, прохладные, как шелк.
В оранжевом свете зари на пустынной дороге, проложенной по насыпи высотой в четыре или пять футов, появился автомобиль. Пологий склон, заросший травой, спускался к тому месту, где прятался я. Уверенный, что среди деревьев и черных шелковистых теней меня не разглядеть, я не упал на землю и не присел, когда автомобиль остановился и из него вышли мужчины. Каким-то образом я знал, что они заняты делом, требующим их полного внимания. Мир для них сжался: все, что не имело непосредственного отношения к делу, которое они намеревались завершить, перестало существовать.
Трое мужчин шутили с четвертым, я слышал смех в их голосах, но не слова, однако парень, которого крепко держали двое, похоже, не разделял их веселья. Поначалу мне показалось, что он слабый или больной, может, и выпивший, но потом я осознал, что его избили до полусмерти. Даже с расстояния в пятнадцать футов его лицо выглядело перекошенным. Светло-синюю рубашку обильно пятнала кровь.
Пока двое держали парня, третий ударил его в живот. Я думал, кулаком, но после второго удара заметил в руке нож. Они сбросили избитого и зарезанного мужчину с насыпи, и он заскользил по травяному склону на спине, головой вперед, а внизу застыл.
Трое мужчин, стоя у автомобиля, посмеялись над тем, как четвертый скользил по влажной от росы траве, и один расстегнул молнию брюк, словно хотел помочиться на труп, думал, что это классная шутка. Но тот, кто наносил удары ножом, уже спешил к водительской дверце, крича: «Поехали, придурки, поехали!»
Машина укатила, шум двигателя быстро проглотил зевающий лес, и солнце взошло уже в мертвой тишине, какой мне не доводилось слышать. Некоторое время я наблюдал за мертвецом, ожидая, что автомобиль вернется, но, когда облака вновь побелели, мне стало понятно, что убийцы здесь больше не появятся.
Подойдя к телу, обнаружил, что в нем еще теплится жизнь. Лицо превратилось в сплошной синяк, но мужчина по-прежнему дышал.
Из живота торчал нож: его загнали по самую красивую костяную рукоятку. Правой рукой мужчина сжимал ее. Костяшки пальцев, где их не покрывала кровь, побелели.
Я хотел помочь ему, но не знал как. Ничего из того, о чем подумал, не облегчило бы его страданий. Я молчал, потому что, если по-честному, не знал, смогу ли говорить с кем-нибудь, кроме моей матери. За все свои восемь лет ни словом не перемолвился с кем-то еще.
Умирающий мужчина, а до его смерти оставалось совсем ничего, и не подозревал о моем присутствии. Левый глаз полностью заплыл, правый, широко раскрытый, уставился в утреннее небо, словно обнаружил что-то удивительное.
— Мне жаль, — нарушил я тишину. — Мне очень жаль.
Его взгляд сместился. Из горла вырвался хрип, в котором слышалось скорее отвращение, чем боль.
Я был в вязаных перчатках, но, когда прикоснулся к мужчине, по его телу пробежала дрожь. Он бы пнул меня или отполз в сторону, если б на это оставались силы.
Заговорил он хриплым, отчаявшимся голосом, на губах пузырилась кровь.
— Убирайся. Убирайся. Убирайся.
Тут до меня дошло, что я не только забыл замотать лицо шарфом, так еще и капюшон свалился с головы.
Мать предупреждала, что меня могут узнать по одним только глазам, и умирающий не мог отвести от них взгляда. Побледнел еще сильнее, словно мои глаза могли причинить больший вред, чем нож с костяной рукояткой.
С внезапным приливом энергии он прорычал слово, которого я не знал, но с такой яростью, что я понял: это и оскорбление, и проклятье. Когда он повторил это слово, ярость в нем вскипела до такой степени, что заменила анестетик и он забыл про боль. Вырвал нож из живота, расширив рану, и попытался полоснуть по моим глазам, которые оскорбляли его одним только видом.