Я иногда думал, что «Понтиак» занял столь большое место в жизни Харло, потому что не нашлось человека, которому он смог бы отдать любовь, доставшуюся машине. Его мать умерла, когда ему исполнилось шесть. Отец был злобным пьяницей.

Автомобиль не может вернуть любовь, которую получает от человека. Но, если тебе одиноко, возможно, блеск хрома, глянец краски, урчание двигателя могут быть истолкованы как проявление теплых чувств.

Харло и я не были близкими друзьями, но приятельствовали. Мне нравился этот парень. Тихий, спокойный, и я полагал, что такое спокойствие куда лучше, чем бравада и кулаки, с помощью которых многие завоевывали в средней школе место под солнцем.

Пенни Каллисто по-прежнему стояла рядом со мной, когда я поднял левую руку и помахал Харло.

Окончив среднюю школу, он много работал. С девяти до пяти разгружал грузовики в «Супер фуд», а потом переносил товары из кладовой на полки.

А до этого, с четырех утра, развозил сотни газет по домам тех, кто жил в восточной части Пико Мундо. Раз в неделю оставлял у каждого дома пластиковый пакет с рекламными проспектами и дисконтными купонами.

В это утро он развозил только газеты, бросал их резким движением кисти, словно бумеранги. Аккуратно сложенные и упакованные в пакет вторничные номера «Маравилья каунти таймс» рассекали воздух и приземлялись или на крыльцо, или на ведущую к нему дорожку, в зависимости от того, где подписчик желал ее найти.

Харло обслуживал противоположную сторону улицы. Когда поравнялся со мной, нажал на педаль тормоза, остановив «Понтиак».

Пенни и я пересекли улицу. Подошли к автомобилю со стороны пассажирского сиденья.

— Доброе утро, Одд, — поздоровался Харло. — Как ты себя чувствуешь в этот прекрасный день?

— Не очень, — ответил я. — Я печален. Сбит с толку.

Он нахмурился, на лице его читалась озабоченность.

— Что-то не так. Я могу что-нибудь сделать?

— Ты уже кое-что сделал.

Отпустив руку Пенни, я перегнулся через пассажирское сиденье, заглушил двигатель, вытащил ключ из замка зажигания.

Харло попытался выхватить ключи из моей руки, но промахнулся.

— Эй, Одд, мне не до шуток. Времени, знаешь ли, в обрез.

Я никогда не слышал голоса Пенни, но на молчаливом языке души она, должно быть, заговорила со мной в этот момент.

И я передал Харло Ландерсону самую суть того, что открыла мне девочка.

— У тебя в кармане ее кровь.

У невинного человека эти слова вызвали бы изумление. Харло же вытаращился на меня, и его совиные глаза наполнил страх.

— В ту ночь ты взял с собой три маленьких квадратика белого фетра.

Сжимая одной рукой руль, Харло отвернулся от меня к ветровому стеклу, словно хотел усилием воли сдвинуть «Понтиак» с места.

— Попользовавшись девочкой, ты собрал квадратиками фетра часть ее девственной крови.

Харло затрясло. Он покраснел, возможно, от стыда.

От душевной боли я осип.

— Они высохли и стали твердыми, темными и хрупкими, как крекер.

Теперь по телу Харло прокатывались судороги.

— Один квадратик ты постоянно носишь с собой, — мой голос дрожал от эмоций. — Тебе нравится нюхать его. Господи, Харло, иногда ты зажимаешь его зубами. И откусываешь кусочек.

Он распахнул водительскую дверцу и выскочил из машины.

Я — не слуга закона. Не хранитель справедливости. И не мститель. Я действительно не знаю, кто я и почему я не такой, как все.

В такие моменты, однако, я не могу заставить себя стоять столбом. Какое-то безумие находит на меня, и я более не могу не делать того, что следует сделать. С тем же успехом я мог бы пожелать, чтобы катящийся в тартарары мир начал жить по десяти заповедям.

Когда Харло выскочил из «Понтиака», я посмотрел на Пенни Каллисто и увидел синюю полосу на шее, которой не было, когда я впервые увидел ее. Глубина, на которую веревка врезалась в ее плоть, показывала, с какой яростью он ее душил.

Жалость вырвали из меня с корнем, и я помчался за Харло Ландерсоном. Больше я его не жалел.

Глава 2

С асфальта на бетон, с бетона на траву, к дому, который находился на другой стороне улицы относительно дома миссис Санчес, через задний двор, через железную изгородь, через проулок, через каменный заборчик Харло бежал, карабкался, прыгал, снова бежал.

Мне оставалось только гадать, куда же он направляется. Потому что он не мог убежать ни от меня, ни от справедливости, ни уж тем более от самого себя.

За каменным заборчиком находился еще один задний двор, плавательный бассейн. В утреннем свете и тенях, отбрасываемых деревьями, вода переливалась всеми оттенками синего, от сапфира до бирюзы, словно груда драгоценных камней, оставленных давно умершими пиратами, корабли которых бороздили исчезнувшее море.

В доме за бассейном, за сдвижной стеклянной дверью, стояла молодая женщина в пижаме, держа в руке фаянсовую кружку с напитком, который помогал ей набраться храбрости и встретить лицом к лицу начинающийся день.

Заметив женщину, которая определенно удивилась нашему появлению в ее дворе, Харло изменил направление и рванул к ней. Может, подумал, что ему нужен щит, заложник. Как бы то ни было, его привлек определенно не кофе.

Я настиг его, дернул за рубашку, сбил с ног. Вдвоем мы плюхнулись в бассейн, в глубоком его конце.

Нагретая за лето жарой пустыни вода, конечно, не могла быть холодной. Тысячи пузырьков, словно дождь серебряных монет, побежали у меня перед глазами.

Размахивая руками и ногами, мы опустились на дно, а когда поднимались, он то ли ногой, то ли локтем ударил мне в шею.

И хотя вода смягчила удар, я непроизвольно раскрыл рот, глотнул воды, пахнущей хлоркой и кремом от загара. Отпустив рубашку Харло, я долго поднимался сквозь слои зеленого света и синей тени, прежде чем вынырнул на поверхность, под яркие солнечные лучи.

Оказался посреди бассейна, тогда как Харло остался у края. Подтянулся, вылез из воды на бетонную площадку.

Кашляя, выплевывая воду из обеих ноздрей, я поплыл к нему. Как пловец претендовать на олимпийскую медаль я не мог. Только как утопленник.

В одну особенно тревожную ночь, мне тогда было шестнадцать, меня приковали к двум мертвякам и сбросили с лодки в озеро Мало Суэрте. С тех пор у меня отвращение к водным видам спорта.

Построенное во времена Великой депрессии как один из проектов Управления общественных работ [Управление общественных работ — федеральное независимое ведомство, созданное в 1935 г. и ставшее основным в системе трудоустройства безработных. Существовало до 1943 г.], озеро это назвали именем давно забытого политика. И хотя о его смертоносных водах рассказывали тысячи историй, никто в здешних краях не может точно сказать, когда и по какому поводу озеро официально переименовали в Мало Суэрте.

Все архивные документы, имеющие отношение к озеру, сгорели во время пожара здания суда в 1954 году, когда один мужчина, Мел Гибсон, протестовал против реквизирования принадлежащей ему недвижимости за неуплату налогов. В качестве формы протеста мистер Гибсон избрал самосожжение.

Он не имел никакого отношения к австралийскому актеру с теми же именем и фамилией, который десятилетия спустя стал кинозвездой. Более того, по всем свидетельствам очевидцев, он не выделялся ни талантом, ни внешними данными.

На этот раз, поскольку мои движения не сковывали двое мужчин, которые не могли плыть сами, я быстро добрался до края бассейна. Не теряя времени, выбрался из него.

Подскочив к двери, Харло Ландерсон обнаружил, что она заперта.

Женщина в пижаме исчезла.

Я уже поднялся на ноги и собрался броситься за Харло, когда тот отступил от двери на пару шагов, а потом, выставив вперед левое плечо, пошел на таран.

Меня передернуло в ожидании потоков крови, отрезанных конечностей, головы, отрубленной куском стекла.

Но, разумеется, стеклянную панель разработали и изготовили с учетом требований охраны здоровья потребителя, поэтому она разлетелась на тысячи мелких осколков. Харло ворвался в дом с целыми руками и ногами и головой, прочно сидящей на плечах.

Осколки эти захрустели у меня под ногами, когда я последовал за ним. В доме пахло горелым.

Мы оказались в гостиной. Вся мебель стояла повернутой к телевизору с огромным экраном, размером в два холодильника.

Гигантская голова ведущей программы «Сегодня» при таком увеличении ужасала. С такими размерами ее веселая улыбка теплотой соперничала с ухмылкой барракуды. А глаза, размером с лимон, маниакально блестели.

Согласно замыслу архитектора, гостиная плавно переходила в кухню, отделенную от нее лишь стойкой для завтрака.

Женщина решила обороняться на кухне. В одной руке она держала телефон, в другой — мясницкий нож.

Харло остановился между гостиной и кухней, пытаясь решить, достанет ли домохозяйке, двадцати с небольшим лет, в изящно скроенной пижаме, духа ударить его ножом.

Выставив перед собой нож, она кричала в телефонную трубку: «Он в доме, он прямо здесь!»

За ее спиной над тостером клубился дымок. Гренок по какой-то причине не выскочил из тостера. С кухни тянуло запахами клубники и сожженной резины. День у хозяйки дома начался очень уж неудачно.

Харло швырнул в меня стул, стоявший у стойки, и побежал к двери на улицу и лестнице на второй этаж.

Увернувшись от стула, я сказал: «Мэм, извините за беспорядок» — и последовал за убийцей Пенни.

За моей спиной женщина закричала: «Стиви, запри свою дверь! Стиви, запри свою дверь!»

К тому времени, когда я добрался до лестницы, начинающейся в просторной прихожей, Харло уже успел преодолеть первый пролет.

Я понял, почему он решил подниматься на второй этаж вместо того, чтобы выбежать из дома. На площадке второго этажа стоял мальчик лет пяти, с круглыми от изумления глазами, в одних трусиках. С плюшевым медвежонком, которого мальчик держал за ногу, он казался таким же беззащитным и уязвимым, как щенок посреди автострады.

Лучшего заложника быть просто не могло.

— Стиви, запри свою дверь!

Бросив синего медвежонка, мальчик рванул к своей спальне. Вычихивая капли хлорированной воды и запах сгоревшего клубничного джема, я поднимался по лестнице в манере Джона Уэйна в фильме «Пески Иво Джимы».

Боялся я куда больше, чем Харло Ландерсон, поскольку мне было что терять, скажем, Сторми Ллевеллин и наше совместное будущее, предсказанное гадалкой. Если бы навстречу вышел хозяин дома с пистолетом в руке, он бы пристрелил меня точно так же, как и Харло.

Наверху с силой хлопнула дверь. Стиви в точности выполнил указание матери.

Если б у Харло Ландерсона был котел с расплавленным свинцом, он бы, в традициях Квазимодо, опорожнил его на меня. Но вместо свинца в меня полетел комод, который, должно быть, стоял в холле второго этажа, напротив лестницы.

Удивленный тем, что проворством и ловкостью я не уступаю обезьяне, в данном случае мокрой обезьяне, я очистил лестницу, вспорхнув на перила. Комод пролетел мимо, дверцы раскрывались и закрывались, словно в него вселилась душа крокодила.

Спрыгнув с перил на лестницу, я продолжил подъем и вбежал в коридор второго этажа, когда Харло начал ломать дверь спальни мальчика.

Чувствуя, что я все ближе, он нанес новый, более мощный удар. Дерево треснуло, дверь раскрылась в комнату.

Харло последовал за ней, словно его засосал энергетический вихрь.

Перескакивая через порог, отталкивая дверь, которая, ударившись о стену, закрывалась, я увидел мальчика, пытающегося забраться под кровать. И Харло, ухватившего его за левую ногу.

Я схватил с красного прикроватного столика лампу в виде улыбающегося медвежонка-панды и обрушил ее на голову Харло. Керамические черные ушки, белые части мордочки, черные лапы и куски белого живота разлетелись по комнате.

В мире, где биологические системы и законы физики функционируют в абсолютном соответствии с зависимостями, которые вывели для них ученые, Харло от такого удара рухнул бы, лишившись чувств. К сожалению, наш мир отличается от вышеупомянутого.

От любви некоторые обезумевшие матери обретают сверхчеловеческую силу и поднимают перевернувшиеся автомобили, чтобы освободить зажатых металлом детей. Точно так же греховность позволила Харло выдержать удар панды без особого ущерба для себя. Он отпустил ногу Стиви и повернулся ко мне.

И хотя его глазам недоставало эллиптических зрачков, они напомнили мне глаза змеи, жаждущей вонзить в меня свои зубы. И пусть в блестящих от слюны зубах Харло отсутствовали каверны со смертельным ядом, в этом оскале читалась ярость бешеного шакала.

Это был не тот человек, который лишь несколько лет тому назад учился со мной в средней школе, не тот застенчивый паренек, что терпеливо восстанавливал «Понтиак Файерберд», получая от этого огромное удовольствие.

Я видел перед собой больную и покореженную душу, колючую и изъязвленную, которая ранее сидела в глубокой темнице подсознания Харло. Однако ей удалось сломать решетки своей камеры и вырваться из подземелья в тронный зал, по пути избавившись от человека, которым был Харло. И теперь парадом командовала она.

Освобожденный, Стиви забился глубоко под кровать, но его кровать не могла послужить убежищем мне, и у меня не было одеял, которыми я смог бы укрыться с головой [Дети знают, что чудовища, которые чудятся ночью, пропадают, если укрыться с головой.].

Не буду притворяться, будто я хорошо помню, что произошло в следующую минуту. Мы пытались нанести удар друг другу, как только видели незащищенное место. Мы хватались за все, что могло послужить оружием. Беспорядочный обмен ударами привел к клинчу, и я почувствовал на лице его жаркое дыхание, меня обдало брызгами слюны, я услышал, как щелкнули зубы, щелкнули у моего правого уха, потому что паника окончательно превратила его в зверя.

Я вышел из клинча, нанося удар локтем под подбородок, а коленом — в промежность, но, к сожалению, колено в цель не попало.

Сирены послышались в тот самый момент, когда в дверях появилась мать Стиви с мясницким ножом в руке. Два отряда кавалерии спешили на помощь: один — в пижаме, второй — в сине-черной форме сотрудников полицейского участка Пико Мундо.

Харло не мог проскочить мимо меня и вооруженной женщины. Не мог добраться и до Стиви, столь нужного ему живого щита, который забился под кровать.

А если бы он открыл окно и выпрыгнул на крышу крыльца, то попал бы в объятия подъезжающих полицейских.

Сирены, приближаясь, набирали силу, а Харло пятился в угол, где и остался, дрожа всем телом. Заламывая руки, с посеревшим лицом, он оглядывал пол, стены, потолок не как брошенный в камеру и оценивающий ее размеры, а как человек, который никак не может вспомнить, каким образом и зачем он попал в это место.

В отличие от диких зверей, большинство монстров в образе человеческом, наконец-то загнанные в угол, редко оказывают яростное сопротивление. Наоборот, открывают, что в основе их жестокости лежит трусость.

Руки Харло расцепились и закрыли лицо. Сквозь десятипалую броню я видел, что в глазах его стоит животный ужас.

Вжимаясь в угол, он заскользил плечами по стенам, пока не сел на пол, разбросав ноги в стороны, пряча лицо за руками, словно они были шапкой-невидимкой, которая могла укрыть его от взглядов стражей правопорядка.

Сирены достигли пика где-то в полуквартале от дома, в котором мы находились, а потом сошли на нет, как только патрульные машины в визге тормозов замерли на подъездной дорожке.

Не прошло и часа, как занялся день, но каждую минуту этого утра я прожил в точном соответствии со своим именем.

Глава 3

Мертвые не говорят. Почему — не знаю.

Полиция увезла Харло Ландерсона. В его бумажнике они нашли два полароидных снимка Пенни Каллисто. На первом — голой и живой. На втором — мертвой.

Стиви был внизу, в объятиях матери.

Уайатт Портер, чиф Портер, начальник полиции Пико Мундо, попросил меня подождать в комнате Стиви. Я присел на краешек кровати мальчика.

Один я пробыл недолго. Пенни Каллисто вошла сквозь стену и села рядом со мной. Синяя полоса исчезла с ее шеи. Выглядела она так, словно ее не задушили, словно она не умерла.

Как и прежде, Пенни молчала.

Я склонен верить в устоявшиеся представления об этой и последующей жизнях. Этот мир — путь открытий и очищения. Последующий мир разделен на две половины. Одна — дворец для души и бескрайнее царство внеземных радостей. Вторая — темная и холодная, где нет ничего, кроме ужаса.

Считайте меня глуповатым. Другие считают.

Сторми Ллевеллин, женщина нетрадиционных взглядов, уверена, что смысл нашего пребывания в этом мире — закалить нас для следующей жизни. Она говорит, что наша честность, чистота, храбрость и решимость противостоять злу будут оценены в конце наших дней в этом мире и, если мы получим проходной балл, нас зачислят в армию душ, выполняющих какую-то великую миссию в последующем мире. А те, кто не наберет необходимых баллов, просто перестанут существовать.

Короче, эту жизнь Сторми воспринимает как курс молодого бойца. Последующую называет «службой».

Я искренне надеюсь, что она ошибается, потому что одно из положений ее космологии состоит в том, что многие ужасы, с которыми мы сталкиваемся здесь, есть прививка от кошмаров, ожидающих нас в следующем мире.

Сторми говорит, что надо безропотно принимать все, что выпадет на нашу долю в том мире, частично потому, что ничего такого в этом мире нам не увидеть, а главное, из-за награды за службу, которая будет ждать в третьей жизни.

Лично я предпочел бы получить свою награду на одну жизнь раньше, чем предполагает она.

Сторми вообще считает, что потворствовать своим желаниям нельзя. Если в понедельник она хочет «айсберг» [«Айсберг» — мороженое, которое подается в стакане с прохладительным напитком.], скажем, малиновое мороженое с рутбиром [Рутбир — газированный напиток из корнеплодов с добавлением сахара, мускатного масла, аниса, экстракта американского лавра.], она будет ждать до вторника, а то и до среды, прежде чем побаловать себя. Она настаивает, что от этого «айсберг» становится только вкуснее.

Мое мнение на этот счет следующее: если тебе так нравятся «айсберги» с рутбиром, купи себе один в понедельник, второй во вторник, а третий в среду.

Согласно Сторми, если я буду придерживаться подобной философии, то превращусь в одного из тех восьмисотфунтовых мужчин, которых, если они заболевают, приходится «выковыривать» из дома с помощью бригад строителей и подъемных кранов.

— Если ты хочешь страдать от унижения, когда тебя повезут в больницу на грузовике-платформе, не жди, что я буду сидеть на твоем раздутом пузе, как сверчок Джимини на загривке кита, и распевать «Когда ты загадываешь желание».

Вообще-то я уверен, что в диснеевском мультфильме «Пиноккио» сверчок Джимини никогда не сидел на загривке кита. Более того, я не убежден, что он и кит появлялись в одном кадре.

Но, если бы я поделился своими соображениями со Сторми, она бы одарила меня взглядом, который бы означал: «Ты совсем глупый или только злишься?» Таких взглядов я стараюсь избегать.

Пока я ждал, сидя на краешке кровати мальчика, даже мысли о Сторми не могли поднять мне настроение. Действительно, раз уж улыбающиеся черепашки Скуби-Ду на простынях не могли развеселить меня, наверное, ничего не могло.