В дискотеке по причине относительно раннего времени — всего-то полночь — было пустовато, но уже стекался народ. Не танцевал никто — большая часть гостей сидела по углам и о чём-то спорила.
— Знаешь, — сказала Енисей, — я бы выпила «Бейлиса», пожалуй…
Дело Бейлиса, подумал я. Шестнадцать баксов порция. Видит бог, не собирался ничего с тобой делать, девочка, но, учитывая твои аппетиты, поимею по полной программе, пропадай моя телега. Себе я взял рому. Под «Бейлис» (бармен поглядел на меня сочувственно — влип ты, малый) она рассказала мне всю свою жизнь и даже показала идентификационную карточку.
— У меня всё чисто, видишь? Я не то что эти с Маликона! (Да что ж такое этот Маликон, подумал я, что за волшебный край!) На Маликоне ты можешь поймать и СПИД, и герпес — у нас везде герпес, — и всё что хочешь. Я учительница начальных классов. То, что нам платят, — это ничего, совсем ничего. Пятнадцать долларов моя зарплата, а цены у нас знаешь какие?
Цены я знал, знал и то, что в местной валюте всё значительно дешевле, только обменивать её надо на «чёрном рынке», а это большая головная боль. В конце концов на доллар можно купить мешок маленьких зелёных бананов. Купила бы себе мешок маленьких зелёных бананов и ела по килограмму в день…
— Мне тут недавно один мексиканец, — сказала она хрипло и доверительно, — подарил шестьсот долларов. Знаешь за что? Всего-то я с ним тут потанцевала. Ты представляешь?
Это была то ли рекламная пауза, то ли — что несколько вероятнее — прямой призыв не жидиться.
— Сколько вы платите русским девушкам? — в упор спросила она.
— Баксов сто за ночь, — назвал я такую цифру, чтобы не слишком посрамить своих.
— Значит, и мне ты заплатишь сотню, — заявила она безапелляционно.
— Нет уж, Дженни, — обрадовался я предлогу прикрыть всю эту лавочку ещё в зародыше. — Мы сейчас выпьем, потанцуем, и я пойду себе в гостиницу. Серьёзно.
— Но чем я хуже русских девушек? У тебя была когда-нибудь иностранка?
— Были, — сказал я. — Бывали дни весёлые.
— А кто конкретно?
— Ну, всё тебе расскажи… Немка была. Китаянка. Американка.
— Чёрная?
— Нет. А ты что, можешь организовать чёрную?
— Нет, что ты. Я не люблю чёрных. То есть не подумай, что я расистка (она прочла мне небольшую лекцию о том, что на Кубе расистов нет, тут интернационализм), но всё-таки чёрный — это чёрный. На Маликоне много чёрных. (На Маликон, на Маликон!) У меня тоже никогда не было русских, ты первый. У тебя ведь не было кубинки, ты ещё не знаешь, что наши девушки — лучшие в мире!
— Да я тебе верю, но сто баксов — это не разговор.
— Но в России ты платишь столько!
— В России, Дженни, меня любят бесплатно. Пей давай.
— Хорошо, — она смягчилась. — Слушай, кто ты по профессии?
— Журналист.
— Ты приехал сюда делать бизнес? Или с вашим президентом?
— Я сюда приехал по своим делам.
— Если ты приехал с президентом, у тебя должно быть много баксов! Я читала, что в президентском окружении у русских все воруют, у всех куча денег!
Это карма, подумал я. Приехать на Кубу и попасть в лапы такой политически подкованной девушке. Выучить такую по-русски — и можно запускать в «МК». Чёрт меня дёрнул написать когда-то статью «Коллеги»!
Её весёлый и напористый селф-промоушен (во время которого она не забывала разнообразно тискать мою руку) заставлял меня испытывать что-то вроде профессиональной солидарности.
— Ну так сколько ты дашь? — не отставала она. — Смотри: комната на ночь у нас стоит тридцать долларов.
— Че-го? Она у нас-то столько не стоит! — Я вошёл во вкус, торговаться мне понравилось, я и в Эмиратах на базаре так не торговался.
— Слушай! — после каждого «лисн, лисн» её бархатные решительные глаза приобретали всё более трагический вид, отвернёшься — пырнёт. — Слушай, ты не знаешь жизнь на Кубе. Жизнь туриста тут очень сильно отличается от прозябания местного народа…
— Уверяю тебя, друг мой, у нас до всех дел было ровно так же.
— Ты не знаешь, как мы живём. Заработать нечем, и все за всеми шпионят. Единственный способ для девушки выжить — это дружить с иностранцами. Видишь всех этих девушек?
Я огляделся. Девушек было навалом, куда более приличного качества, чем моя.
— Ты думаешь, они пришли сюда танцевать? Нет. Ты видишь, почти никто не танцует. Они договариваются.
— Что, все?
Она кивнула.
— И ни одной… это… просто так?
— С какой стати им после работы торчать тут ночью! — взорвалась она. Я, правда, не поверил, что они тут на Кубе очень устают. Увидеть работающего кубинца — вообще большая удача. Но, может, девушки и днём работают? Тогда, конечно, ноги не будут держать…
— Ладно, — сказал я. — За комнату плачу двадцать, тебе тоже двадцать, и уговорились.
— Ты не знаешь кубинских девушек! — взвизгнула она и пошла на второй круг, но тут уж я перехватил инициативу. Я в деталях рассказал ей, как мы у себя свергли советскую власть, и как много появилось у нас возможностей легально заработать, и каким отсталым, каким убогим выглядит сегодня их общество на наш взгляд, и как обязательно надо сместить коммунистов…
— Слушай! — воскликнула Енисей и окончательно оскалила глаза, сжимая мою руку. — Если ты так хорошо понимаешь всю нашу ситуацию… почему ты не дашь мне тридцать долларов?!
Я вспомнил, как сходными приёмами, чередуя шантаж и жалобы, добивался многих интервью, ощутил ещё один приступ профессиональной солидарности, расхохотался и согласился.
— Что ты смеёшься? — обиделась она. — Чему ты вообще всё время смеёшься, что тут смешного, я не понимаю?!
— Ещё немного, Дженни, — сказал я, — и я тебя полюблю.
Она спросила ещё «Бейлиса», потом мы вышли курить во внутренний дворик, я оглядел бетонный парапет набережной (под ним во множестве гнездятся морские ежи) и поинтересовался, действительно ли эти ежи так вкусны, как описано у Евтушенко.
— Да ты что! — расхохоталась она. — Кто же их ест! У нас их используют только как наживку!
Так флёр романтики спадал постепенно со всего — с братской Кубы, продажной любви и даже морских ежей.
— Тут гнилью пахнет, — сказала она. — Поехали, наверное? Я уж вижу, тебе не терпится. Но ничего. Это близко.
До нашего скромного гнёздышка оказалось ещё баксов семь на такси — другой конец Гаваны, как я смекнул. Шёл третий час ночи, но из некоторых окон лилась музыка. Видимо, за день эти несчастные устали до того, что теперь не могли уснуть.
Мы вошли в какой-то домик, я как раз в таком останавливался однажды в Геленджике — те же занавесочки, этажерочки, что-то вьющееся оплетает веранду… Хозяйка обрадовалась Енисею и ничуть не удивилась мне. Моя девушка что-то быстро произнесла по-испански, показывая на меня. После рома я был весел и беззаботен, так что уловил только неоднократное «руссо». Путин не упоминался. Потом она обратилась ко мне, как Троцкий к Ленину:
— Это очень надёжная квартира.
— Да мне-то чего бояться…
— Тут есть кондиционер, — сказала она веско. — В других квартирах нет кондиционера. И тут есть душ.
Дженни потянула меня в заднюю комнату размером примерно с хрущобную кухню. Во всю стену был написан портрет красотки в одних трусах. По кубинским меркам это был предел сексуальной раскрепощённости. За картонной стеной послышался громкий неразборчивый разговор — мужчина бранил женщину.
— Это проснулся друг хозяйки, — шепнула Дженни.
Я окончательно уверился, что нахожусь в Геленджике.
— Сейчас я пойду в ванну, — сказала она. — Но лисн! лисн! Хозяйка сказала мне важную вещь. Во-первых, деньги за комнату вперёд.
Я вынул двадцать баксов — отступать было некуда. Енисей выбежала в соседнюю комнату и сунула хозяйке. Мужчина за стеной тут же заткнулся. По-видимому, подействовало.
— Во-вторых, сейчас на Кубе очень большой наплыв туристов, — продолжала Дженни голосом экскурсовода. — Просто не продохнуть. Поэтому через три часа сюда может прийти другая девушка с другим другом. И тогда нам придётся уйти. Но уверяю тебя, мы всё успеем.
— Не сомневаюсь, — сказал я. — Но мы договаривались на всю ночь.
— Лисн, лисн! Ты сможешь в эти три часа делать со мной всё, что захочешь…
— Не знаю, чего я тут захочу, — сказал я, кивнув на хозяйскую комнату, где продолжалась ночная брань. — Но я заплатил двадцать долларов за ночь. Отдай, старуха, мои деньги, ведь я зарезанный купец, — последнее я спел по-русски и этим напугал её окончательно. В комнате горел яркий свет — поярче, чем в нашем баре и в ихней дискотеке, — и при нём я различил, что ей действительно двадцать четыре года, а то и побольше, и жизнь её была нелёгкая, действительно нелёгкая социалистическая жизнь, год за полтора. И мне не хотелось её, этой нелёгкой жизни. Мне надоело, что чуждая логика ведёт меня каким-то странным путём, и я встал с жёсткого дивана, намереваясь скандалить.
— Лисн! — заорала она, сверкая глазами. — Всё, я беру у неё твои двадцать долларов, и мы едем ко мне! Но помни, ты сам этого хотел.
Видимо, для неё это была серьёзная жертва. «Что ж у неё там такое?» — подумал я. Мы вернулись в хозяйскую комнатёнку, где стоял телефон, и хозяйка, с ненавистью вернув двадцать долларов, вызвала такси. Потом она разразилась громкой тирадой в мой адрес.
— Что она говорит?
— Она говорит, — перевела Енисей, — что у нас очень трудная жизнь, что честной женщине на Кубе совершенно не выжить, а некоторые не хотят этого понимать!
В голосе её звучали родные коммунальные интонации. Как сказал другой хороший поэт, я стремился на семь тысяч вёрст вперёд, а приехал на семь лет назад. Это тоже карма, думал я. Всю жизнь в России мне было негде, всю жизнь друзья уступали мне комнату. Теперь, когда я решил свой квартирный вопрос в России, он догнал меня на Кубе. От судьбы не уйдёшь, господа.
Подошло такси, мы опять поехали на другой конец города и наконец затормозили в каком-то древнем, очень католического вида квартале. Здания, как и почти во всей старой Гаване, были приземисты и полуразрушены. Осыпалась роскошь времён диктатора Батисты. Она долго возилась с замком и наконец отперла облупленную дверь. За ней было тёмное, кисло пахнущее помещение.
— Я здесь живу с тёткой, — сказала она. — Мать на окраине Гаваны, а я у тётки.
Я представил место, в котором должна жить мать. Передо мною нарисовался беженский лагерь. Надо было бежать, но во мне уже включился профессиональный интерес — чем всё это кончится. Одновременно с интересом включилась безабажурная лампочка под потолком (абажур-то она могла бы купить с шестисот баксов своего мексиканца, которого никогда не существовало в природе) — и из кислой темноты навстречу нам выступила с заискивающей улыбкой классическая героиня латиноамериканского сериала, потрёпанная жизнью женщина после сорока, в ночной рубашке. Она сказала на нормальном сериальном языке и даже с теми же интонациями длинную фразу, которую с равным успехом можно было перевести и как: «Мой дом — твой дом, Луис Альберто», и «Какая ты добрая, Мария!», и даже «Синьор Хуан все ещё не вышел из комы».
Конец ознакомительного фрагмента