— Что ты сдевава с моей магией? Ах ты, уводина! — удивленно и вместе с тем испуганно воскликнул он.

Пипа окончательно взбесилась. К своей внешности она относилась трепетно. Можно даже сказать, болезненно. Магвокат со своим презрением к лопухоидам переступил ту грань, которую переступать было никак нельзя.

— ВОО-О-Н! ПРОЧЬ, КОМУ СКАЗАЛА! Убирайтесь к вашим теткам! — завизжала дочка председателя В.А.М.П.И.Р.

Раздувшийся черный кокон ненависти, накопившийся у Пенелопы к похитителям «сладкого Гэ Пэ», лопнул. Из стиснутого кулака дочки дяди Германа вырвался красный луч, ослепительный, как прожектор на маяке. Оба магнетизера и магвокат не успели отпрянуть.

— О Двевнив, нет! Она нас убьет! — успел только крикнуть Хадсон.

А еще мгновение спустя на полу остался лишь ковер-самолет с погруженным на него Пуппером, три вороха одежды и вставная челюсть мистера Хадсона.

Гурий рывком сел. Он выглядел ничуть не менее напуганным, чем мистер Хадсон за секунду до своего исчезновения.

— Нет, Пипа, хватит! Прошу тебя, достаточно! Больше не надо! — крикнул Гурий в ужасе.

Пипа очнулась. Ее ладонь разжалась. Кольцо выкатилось на пол. Пуппер поднялся с коврика и дико уставился на Пипу. Потом вдруг расхохотался, да так, что замотанные скотчем очки подскакивали у него на переносице.

— Колоссально!!! Ты владеешь интуитивной черной магией! Сколько же ее в тебе, если ты обошлась без заклинаний! — воскликнул он.

— Чего? — недоуменно переспросила Пипа.

— Да-да… Разумеется, я слышал, что магия может пробудиться в лопухоиде или в том, кого считали лопухоидом, в любом возрасте, но чтобы с такой силой! В чародейской практике таких случаев one-two и обчелся — их заносят в справочники, они становятся легендой! — продолжал восхищаться Пуппер.

Пенелопа посмотрела на свою нелепую пижаму, пошевелила большими пальцами ног и хмыкнула.

— Я владею черной магией? — спросила она хрипло.

— А чем же ты их снесла? Не праздничным же пирогом? Ты сама хоть что-то ощутила?

— Не-а… Я возмутилась, а потом вроде как вижу перед глазами четыре серебристые молнии. Я их мысленно сплела и отбросила. Типа, нечего тут сорить, не у себя дома, — неохотно буркнула Пипа.

— Ого! Ты отразила атакующую магию Хадсона, а потом выбросила хаотическую магическую волну невероятной мощи. Вон смотри, на обоях вместо цветочков появились гильотинки! Несчастные магнотизеры!

— Я их испепелила? — встревожилась Пипа.

Пуппер снова принялся хохотать:

— О нет, к счастью! Хотя могла бы и испепелить! Ты крикнула «убирайтесь к вашим теткам!». Я уверен, для интуитивной магии это прозвучать как сигнал к телепортации. Бедняга Хадсон!.. Если бы он тебя не разозлил, возможно, магия в тебе и не пробудилась бы… А тут еще мое кольцо! Хадсон! Для такой спешиалист сесть в такой глубокий луж! Воображаю, что будет, когда он появится перед тетей Настурцией в чем его родила мать! Перед тетей Настурцией, которая даже душ принимает в водолазном костюме!.. Ну-ка посмотрим!

Гурий взял метлу и разгреб ее черенком ворох одежды.

— Вон и противосглазовые жилетки валяются — ничего не помогло. А ведь ты не знаешь ни одного заклинания! О Пипа! You are wonderful! Если бы не ты, меня точно упекли бы к теткам, а так пускай еще поймают! Я, конечно, вернусь к ним, но вернусь победителем, а это большая разница! До встречи, Пипа! Я так тебе благодарен! — сказал он, подбирая с пола свое кольцо.

Гурий попрощался, на этот раз очень тепло, благодарно клюнул влажными губами Пипу в щеку и улетел на метле, прижимая к сердцу ползунки с божьими коровками.

— О Таня! Таня! Ты будешь моей! Я ощущаю твое биополе, такое горячее, такое родное! — шептал он, думая уже совсем о другом.

Пипа стояла у окна, провожая Гурия растроганным взглядом и ощущая на щеке его поцелуй. Внезапно дочка дяди Германа хихикнула, крайне довольная.

Наивный Пуппер! Неужели он думал, что мамуля стала бы держать у себя дома ползунки жалкой Гроттерши? Разумеется, Пипа впихнула ему свои!

Глава 2

Сногсшибательная магвость

Таня Гроттер сидела за самым дальним столиком библиотеки джинна Абдуллы. Ощущая ее огорчение, столик то и дело подпрыгивал и подгибал одну из ломких ножек. По слухам, все столики в библиотеке были заколдованными принцами, некогда неудачно попытавшимися вступить в брак с царевной Несмеяной. Учитывая, что упомянутая царевна давно почила (смерть ее была нелепа: впервые в жизни расхохотавшись, она подавилась крошками), принцев стоило бы расколдовать и отпустить восвояси, однако корыстный Абдулла тянул резину и, утверждая, что библиотека останется без мебели, зажилил с дюжину столиков.

Перед Таней на столике лежало ее письмо к академику Сарданапалу, в котором она просила перевести ее на белое отделение. Письмо только что доставил ей в зубах сердитый золотой сфинкс. Внизу письма помещалась резолюция пожизненно-посмертного главы Тибидохса. Размашистые, со старомодными завитками буквы, покачивающиеся точно волны, сообщали: «Преждевременно. Черноморов».

— Ну и ладно! Подумаешь, беленькие! Не очень-то и хотелось! Зелененькие искры пускают, великих ученых из себя корчат! — громко сказала Таня.

Подпись Сарданапала щепетильно вильнула росчерком и растаяла. Таня хмыкнула. Она добилась того, к чему стремилась: продемонстрировала академику, что ничуть не огорчена. Вот только стало ли ей от этого легче?

В Тибидохсе заканчивалась первая неделя зимних каникул. Каникулы, как казалось Тане, выдались на редкость бестолковыми. Даже новогодние подарки не радовали. Ванька продолжал на нее дуться. Нет, внешне все было как будто в порядке — он здоровался, порой даже улыбался, но внутренне — Таня это ощущала особенно остро — до сих пор не простил ее.

Таня вертела в руках перо: самое заурядное, почти не магическое, перо Финиста — Ясного сокола. Такими перьями пользовались многие. Их с легкостью можно было обнаружить по всему Тибидохсу. Финист — Ясный сокол не искал легких путей. Он предпочитал пролетать сквозь стекла, а то и сквозь ножи, даже если поблизости, всего этажом выше, было открытое окно. Кстати, в чью светлицу он летал, до сих пор не выяснили. Некоторые смутно намекали на Медузию, некоторые, более тактичные, — на какую-то таинственную девицу, заточенную где-то в тибидохских лабиринтах.

И все равно Таня упорно прибегала к неудобному перу Финиста, хотя прежнее перо Жар-птица снова было у нее. Ванька вернул его, но Таня просто не могла к нему притронуться — перо напоминало ей о собственной глупости.

...

Так мне и надо! — быстро писала она в своем дневнике. — Единственный раз мне повезло, а я просто-напросто побоялась быть счастливой. Подозревала его, каждую секунду, ожидала беды — и вот оно! Почему я не ценила то, что есть? Или это Дурневы научили меня жить все время в напряжении, видеть во всем только плохое и ожидать подвоха? Хотя при чем тут они? Я сама во всем виновата! Вот и сейчас — каникулы, а я как дура сижу в библиотеке и словно наказываю себя за что-то! Когда же я наконец смогу расслабиться и перестану себя грызть?

А теперь вот Зализина вертится вокруг Ваньки — вся такая насквозь проблемная, несчастненькая. Все у нее наперекосяк — и без Ваньки, само собой, никуда. То у нее кукушка лапку подвернет, то ей снится какой-то зловещий молот, то вдруг шкаф развалится. И, разумеется, надо сразу к Ваньке бежать — Ванечка то, Ванечка се! Нет, я ничего, мне просто интересно — каким заклинанием Зализина ухитрилась разнести шкаф? А если мне тоже переломать всю мебель, чтобы все увидели, как я страдаю? Ну вот, я опять на нее злюсь, а это глупо!

Но как я могу не злиться: я ведь Ваньку знаю как облупленного! Ему лишь бы кого-нибудь пожалеть. Вначале он жалеет, а потом постепенно привязывается и вроде как взваливает на себя ответственность. Может, он и меня тогда жалел из-за этого дурацкого талисмана на носу, а не любил по-настоящему? Вот, опять я начинаю подозревать — да что же это такое?!

Счастлив не тот человек, у которого есть для этого основания, а тот, у кого достаточно жизнелюбия, чтобы радоваться всему, что с ним происходит, и не напрягаться каждую секунду, ожидая удара в спину. Такой человек словно изнутри светится! Весь мир для него — даже если у него в кошельке вместо денег одни дохлые мухи да крошки от хлеба!

Ладно, постараюсь думать о чем-нибудь приятном. Буду радоваться каждому мгновению жизни, и все дела. В конце концов, мне скоро четырнадцать — двадцать пятого января… Между тринадцатью и четырнадцатью огромная разница. Вдруг у меня сейчас потому все не ладится, что теперь мне чертова дюжина, а как будет четырнадцать, так вдруг и повалит, а? Интересно, что мне подарят? Может, хоть немного счастья!

Ну все, пора заговаривать дневник, пока кто-нибудь не прочитал, что я тут пишу. Пяткус куропаткус.

Таня отложила перо и, разминая пальцы, огляделась. В библиотеке у джинна, несмотря на каникулы, кипела жизнь. Первокурсники и второкурсники жались по углам — они были маленькие, забавные и одновременно страшно важные. Тане не верилось, что она сама не так давно была такой. Некоторые шептались, писали друг другу записочки, рисовали карикатуры на преподавателей или сидели красные, как помидоры, толкая друг друга локтями и едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. В библиотеке не полагалось громко смеяться, а младшекурсникам всегда почему-то особенно сильно хочется сделать то, чего ни в коем случае делать нельзя.