Дмитрий Могилевцев
Люди золота
Плоть богов — золото, и кровь их течёт в венах земли.
Хнумхотеп, номарх, советник Великого, сохраняющий жизнь
Имена золота из «Младшей Эдды»:
Феньи работа,
Фафнира земля,
Грани поклажа,
Драупнира капли,
перина змея,
волосы Сив,
Лед муки лука,
выкуп за выдру,
Мардёлль слезинки,
огонь реки Орун,
речь великана.
Тьяцци речи,
народы без счета,
Рейна руда,
распря Нифлунгов.
Снорри Стурлусон
Кто пожелал, чтобы на любимого его было надето кольцо из адского пламени, пусть наденет ему кольцо из золота.
Кто пожелал, чтобы на любимого было надето ожерелье из пламени, пусть наденет ему ожерелье из золота.
Кто пожелал, чтобы на любимого был надет браслет из пламени, пусть наденет ему браслет из золота.
Слова посланника Аллаха(мир ему и благословение Аллаха),переданные Абу Хурайрой и Ибн Аббасом
В стране Гана золото растет, как морковь, и его собирают на восходе солнца.
Абу Бекр Ахмад ал-Хамадани
Aurum nostrum поп est nim vulgi.
Наше злато — не злато черни (лат.).
Книга 1
Полночь
1. Корни
Мальчишки редко бьют всерьёз, чтобы покалечить, уничтожить, раздавить соперника навсегда. Им важнее утвердить свою победу, приятней услышать: «Сдаюсь! Не бей меня больше», чем смотреть на истекающее кровью тело. Разве только подхватят злобу и вражду отцов.
Но на этот раз Инги били сильно. Поначалу он ещё пытался встать — отталкивался от стены, успевал махнуть кулаком — и снова валился в грязь. Наконец замер, скорчившись, прикрыв голову руками. Его ещё пару раз ткнули босыми пятками, и старший из обидчиков, кряжистый не по годам Гюрята, сын купца с Низовой земли, процедил, харкнув:
— Ползи и сдохни, отродье свейское! В зад засунь свою побрякушку! Лошадь он возьмёт на неё, ну! Ничего она не стоит, и соломину на неё не купишь!
Выждал немного — ответит ли побитый? — и добавил, глянув победно на подельников:
— Что, понял уже? Получил науку? Слово поперёк умным людям теперь заречёшься сказать! Пошли, робяты.
Когда они ушли, Инги всхлипнул. Разжал кулак — и дрожащим пальцем осторожно соскрёб грязь с жёлтого неровного кругляша. По ободку его вились странные извивчатые знаки, а в середине виднелось непонятное — то ли дом большой, то ли лицо чьё-то, стёртое, будто покалеченное. Но всё равно кругляш был красивый и тёплый, будто солнечный зайчик.
Дома старуха служанка, охнув, схватились за бадью с дождевой водой, вынула чистую тряпицу. Но Инги оттолкнул её, буркнув:
— Обойдусь. — И добавил, шмыгнув носом: — К дядьке мне надо.
— Да что ты, молодой господин! Он второй день пьёт, ты ж знаешь. Куда к нему?
— Надо мне, — повторил Инги угрюмо.
— Ой, лютый он теперь. Ты ж знаешь, вторая лодка с товаром за полгода пропала. А может, и хуже чего. Боюсь я к нему.
— Тогда я сам пойду.
— Ой не ходи, соколик мой, не ходи, хоть до вечера подожди!
Но Инги уже вышел, грохнув дверью. Пошёл через двор, шлёпая по грязи. Чертыхнулся, помянув злым словом дворового — совсем ленятся, когда хозяин болеет, — встал у дощатой двери, вслушиваясь. За дверью пели хрипло и невпопад, икая и взрыгивая. Инги подумал, стучать или нет. Затем решил, что без стука оно разумней, и, распахнув дверь, шагнул в полутёмную халупу, провонявшую кислой брагой и блевотиной. Тут же шарахнулся, вывернулся — а над головой тонко зазвенел, дрожа, утихая в дереве, длинный нож.
— Так-то вы, дядька, кровину свою привечаете, — буркнул Инги зло, — на ладонь ниже — и прямо бы в лоб!
Дядька — широченный, в сумраке похожий на сгорбленного медведя — рыкнул довольно:
— А ты молодец. Хотя и дурак. Будем считать, квиты. Зачем пожаловал?
— Поговорить хочу.
— И так срочно? Хм… может, ты и вправду дурак? Хм… давай-ка, гляну на тебя. Лицом-то к свету повернись. Повернись, говорю, раз тебе старшой говорит! Хм… втроём работали?
— Впятером.
— У, как дело идёт. Растёшь. Так, гляди, и отца перегонишь. Но впятером — это уже серьёзно.
— Я не про то. Это моё дело — с ним разбираться.
— Ишь ты, его дело. Моя кровина, моё дело, понял! Другим разом они тебя вообще поломают, и что тогда?
— Они мне ещё заплатят, будьте уверены. Не сейчас. Вы ж сами мне говорили: только раб мстит сразу. Но я не затем пришёл. Помните, о чем был у нас разговор? Про то, что и сколько купить можно за добро отцово, и то, какой мой отец был богатый. И все добро отцово — вот в этом, да? — Жёлтый кругляш брякнул о столешницу. — Ну и что? Выходит-то, неправда это. За этот мусор жёлтый и на денарик серебра не дадут. За этот обрезок я и хлеба не купил.
— Щенок!! — Кружка грохнула в стену, покатилась. — Да как ты смеешь говорить мне, брату твоего отца, что я… что я… — Тут дядька неожиданно замолк.
А затем сказал, уже спокойно и раздумчиво:
— Ведь не дурак ты всё-таки. Не обманул я тебя, будь покоен. Но правда моя запоздала малость. Что ж, теперь не самое худшее время объяснить… Подь сюда, садись. Да кружку мою принеси, будь добр. Она хорошая кружка, дорогая.
Инги поднял кружку, поставил на стол. Сам присел на краешек скамьи, не сводя глаз с дядькиных рук — длинных, широченных, заросших рыжей шерстью.
— Эх, было время! — Дядька утробно, раскатисто рыгнул. — Рагнар и Хрольф, рука об руку, кнорр за кнорром вели. Никто с нами не мог совладать. Мы и дрались рядом, спина к спине, когда всё казалось… ну, совсем дерьмово. И всё у нас получалось. А потом… судьба, бывает, человека предаёт. Некоторые говорят: боги предают. Удачи нет, и что поделать? Хоть головой о камень — всё бесполезно. Твой прадед, Асмунд Колено, сюда из Тронделага пришёл с одним копьём и тремя локтями некрашеного сукна. А через пять лет во всём Альдейгьюборге человека богаче его не было. По триста человек с ним выезжало! Вот тогда было время… а потом не стало пути на юг. Боги отвернулись от нас, а вместо них, вместо всего, что везли мы с юга, пришёл с полдня новый бог. Хозяин лжецов, слабый и коварный. Теперь есть только он. Кровь старых богов иссякла. Её нет здесь, люди забыли о ней. Вот это, — смотри, мальчишка! — и есть кровь старых богов!
Кряжистая, заскорузлая рука старого Хрольфа подняла со стола монету, и под зыбким лучиком, падавшим из-под крыши, та вдруг вспыхнула нестерпимым, изжелта-алым, бесноватым пламенем.
— Это называется золото, Инги. Это застывшая кровь богов, ставшая человеческой силой. Не блёклая белесая немочь, чернеющая от пота и солнца. Не разноцветные побрякушки — но настоящее сокровище людей, не гаснущее, не тускнеющее, всегда свежее и яркое.
Инги смотрел как зачарованный на полыхающий, дрожащий огонёк. Потом прошептал:
— Так почему никто не признаёт его здесь? Дядя Хрольф, почему?
— Потому что у здешних людей его больше нет. Они забыли, что такое золото, и не видят в нём проку. — Дядя невесело рассмеялся. — Здешний люд стал глупым и слабым. Он больше не может пробить дороги на полдень, в земли солнца, туда, где рождается золото. А в здешних краях его нет.
— А вы, почему вы не можете пробить? Вы такой сильный, и дядя Хельги, и Олав, и даже тощий Торир — почему вы не можете?
— Ты перечислил почти всех нас, оставшихся. Даже самый сильный воин не совладает с десятью. А тех, кто перекрыл пути на полдень, много. Они — лютые бойцы. Скачут на конях так, будто родились в седле, и стрелы их — смерть. Но хуже всего то, что нет здесь единой власти. Наша кровь ослабла. В каждом городке засел свой ярл, и все грызутся друг с другом, и все грабят купцов. Если и соберёшь войско, чтоб идти на полдень, воевать начнёшь через неделю пути, и потом до самого моря покою не будет. А ты не соберёшь войска, парень. Ты — чужой здесь. И я чужой.
Хрольф вздохнул и добавил угрюмо:
— Одно тут хорошо — мёд дешёвый. Плесни-ка мне браги, парень.
Инги послушно взялся за кувшин, наполнил кружку. Спросил робко:
— Как же мы чужие? Мы ж родились здесь? Да и вы, дядя, тоже.
— Чтоб стать своими для здешних, нужно забыть, откуда мы. Забыть напрочь наш язык, наших дедов. Забыть, что мы первые построили в этих рабьих землях города. Мы дали им закон. Все они были наши рабы, все! — Дядька грохнул кружкой по столу, выплеснув прокисшее, шипучее пойло. — Мы продавали их, как скотину, возили до самого Серкланда и взамен везли оттуда золото — стылую кровь богов. И жили весело и богато. Потом на своё горе научили рабов воевать и смешали свою кровь с их кровью. Мы как трава, парень. Впитываем всё из земли, на которой прижились. А нас ведь мало.
— Так почему не вернёмся на нашу землю? Там, где говорят на нашем языке, где наш народ? Мы приведём войско оттуда! Мы им расскажем про золото!
Хрольф захохотал, брызжа слюной, и от великаньего его регота задрожали стены.
— Ну, потешил, парень! Да не смотри волком — не над тобой смеюсь. Над собой. Твой дед — а он здесь родился, как и ты, — точно так и сказал. А когда прадед помер, собрал здесь дружину — немного, но крепких вояк подобрал — да двинулся отцову землю забирать. И узнал, почему прадед твой при жизни не захотел возвращаться в Тронделаг. Смотри, — дядька повернулся, и свет из окна лёг на длинный кривой шрам под самыми волосами, надо лбом и по виску, — это мне те, кто по-нашему говорит, оставили. После короля Олафа нет для нас там земли. Там мы хуже чем чужие.
Он одним длинным глотком опорожнил кружку, рыгнул, утёрся рукавом и сказал равнодушно:
— Иди прочь, малый. Устал я языком трясти. А насчет чужих и обидчиков твоих — покажу я тебе, как с ними справиться. И без отцова меча, и без лишней крови. Напомни мне завтра, не пожалеешь.
Но завтра поутру за дядькой пришла галдящая толпа: купцы, их прислуга и холопы, пара корабельщиков и даже княжий дружинник, и дядька отправился вместе с ними, а вечером явился ещё пьянее прежнего. Тогда, глянув в окно, Инги выругался в сердцах, а однорукий Торбьёрн, отложив тростинку, сказал:
— Парень, если я ещё раз услышу от тебя слова раба, я тебе рот песком набью.
— Но он же обещал! — крикнул Инги запальчиво. — Он обещал научить меня драться!
— Обещал он не тебе, парень, а выпивке. Ты ещё не понял? — Торбьёрн хмыкнул. — У него в голове бражка, а не мозги. А мы едва сводим концы с концами. Скорей уж я тебя драться научу, чем он.
Инги презрительно скривился: у Торбьёрна левая рука была отхвачена выше локтя и левую ногу он подволакивал. Бегать вообще не мог, да и ходил едва-едва, на палку опираясь. И хотя сейчас Инги переполняла обида на дядю, оскорблений от калеки он не стерпел.
— Дядя сильный воин, ты с ним не сравнялся бы, даже когда здоровым был. И люди его любят. Он — настоящий вождь, а тебе только мешки с зерном считать, как женщине!
— Дурачок ты, Инги, — Торбьёрн вздохнул. — Одно хорошо, что хоть к учению способен. Удивительно, как ты ещё от калеки знания принимаешь? И на деньги, которые калека считает, живёшь? Ладно, хватит слова тратить попусту. Тебе на сегодня ещё написать тридцать раз: «Я, Инги Рагнарссон, хочу быть умным».
Инги засопел, но промолчал. Послушно взялся за тростинку и принялся царапать по вощёной дощечке. Калека и в самом деле знал и умел многое. В пору молодости он, как рассказывал дядька, плавал до самого Миклагарда, откуда принесли глупого нынешнего бога бывшие рабы. А грамоте учиться важно, ещё важней, чем владению мечом. Инги рано это понял. Не понимать написанное или чужую речь — это почти калекой быть, причем по собственной воле. Понимающий больше — всегда на полшага впереди, а значит, ударит раньше. Инги умел подметить, кто сильнее и кто как набирается силы. В торговые гости неграмотному и не суйся. Чтобы далеко плавать, много наречий и письмен знать нужно. Там, где не помогут меч и копьё, может выручить удачное слово. А настоящему ярлу, хозяину людей и вождю в битве, многое нужно знать, очень многое.
Так что калеку придётся терпеть. Он владеет пятью наречиями и на трех умеет писать. Ещё он умеет резать руны, самые настоящие. Глядит на них, угадывая будущее, красит их кровью. Слуги шепчутся, скрестив пальцы, плюются, — чур меня, дескать! — а старый Хрольф кривится. Бабье дело, стыдное. Ну, калеке позволительно. Полмужчины, что с него взять. А выучить-то тайное ох как хочется!
Но до чего же противно видеть калеку! Тошно смотреть, как он сопит, спеша через двор под дождём, трясясь, нелепо выгибаясь и загребая рукой, будто плывёт сквозь загустевший воздух. Как машет обрубком, тычется в дверь, корчится, стараясь распустить шнур на штанах, как стискивает жёлтые зубы и шипит от боли. А кривой шрам на ноге гниёт, вонючая жижа сочится. Рядом едва усидеть можно, так смердит. Чем дожить до такого, лучше удавиться. Меч рукояткой в землю воткнуть, да и на острие сердцем броситься. А лучше в бою, чтобы враги со всех сторон, и ты один, последний. Вокруг тебя — трупы горами, и ты, победитель, весь в крови, и умираешь, непобедимый. Чтобы все-все говорили и помнили триста лет. Нет, тысячу!
Через неделю калека Торбьёрн спас Инги жизнь.
Лето в том году выдалось тусклое, зряшное. Всю весну лили дожди, и от них даже в липень месяц небо висело над головами застылое, мёртвое — отмытое до бесцветия, холодное, сочащееся влагой. Облака по нему плыли клоками мокрой овечьей шерсти. На лужке не присесть — сразу щиплет ягодицы мокрым холодом. По дворам да тропам — липкая грязюка, за обувку хватает. Одно что — трава пошла в рост, на радость коням да коровам. И свиньи с радостным хрюком плюхались в лужи, а люди, ворча, обходили их, разлёгшихся на проходе.
Дядька Хрольф лето ненавидел. Чем теплее вокруг становилось, тем больше пил. В редкую жару ему дурно делалось от браги, и он, корчась, вымётывал её, перемешанную с желчью, прямо на стол и солому пола. А в лютые морозы хохотал и полуголый барахтался в сугробе — лютый великан, ётун среди хлипких людишек. Зимой Хрольф уезжал на север, но не к своей кровине, а к людям с волосами как солома, с чужими раскосыми глазами, в землю холода и ночи. Возвращался с грудами шкур и прозрачными плоскими камнями, чтобы закрывать ими окна вместо бычьего пузыря. Ещё привозил в кожаных пахучих мешочках цветные камни, яркие, переливчатые, и круглые мерцающие капельки речного жемчуга. А иногда, в тонкие лоскуты завёрнутые, крохотные крупицы настоящего, масляно-жёлтого, яркого золота. Калека всегда ворчал в такие дни — а дядька, отрыкиваясь, заботливо сыпал крупицы в медную коробочку, а коробочку ставил в тяжеленный, железом окованный ларь.
Однажды, когда крупиц набралась полная горсть, дядька проболтался на радостях. Схватил Инги за плечи, взъерошил волосы, да и ляпнул:
— Видать, неспроста у матери твоей волосы были чистое золото. В её горах золото родится, да ещё какое! Нигде его нет в здешних землях, а там — есть!
И тут же замолчал, будто язык прикусивши. Боялся, видно, что Инги снова начнёт расспрашивать про мать. Но мальчишка промолчал. Он уже пробовал. Расспрашивал всех, даже полудурка Бельку, таскавшего навоз. Все охотно болтали о своём, но как только разговор заходил о матери Инги, замолкали сердито и недовольно, отворачивались, глядели с укоризной. Будто не о матери расспрашивал, а о срамоте непотребной. В конце концов Инги решил: в самом деле, стыдное тут прячется, тайное, позорное. Потому и не хотят. Вон, тощий Торир жену вовсе выгнал, излупил чуть не насмерть и выгнал, потому что ходила непотребным заниматься. К родне назад её отправил, а сыновей оставил себе. Торира ещё и журили — чего не убил позорище такое? Родичей её убоялся?
Да и не оставила ничего ему мать. Весь в отца пошел, и статью, и повадкой. Потому его отец так любил — дядька много раз рассказывал, как любил. Весь дом, всё оставил. Вот только в возраст войти, и сразу богаче дядьки станет, корабль сможет снарядить. Сила в руках отцова, все так говорят, кость широкая, волосы чёрные-чёрные, как железный камень, — тоже отцовы. И зиму не любит, а те, северные, по рассказам, только зиме и рады. Правда, дядька зимой просто оживает, совсем другой человек, но это потому, что он жирный очень, а летом от жира скверно и жарко. На свиней глянуть, так они и сунуться под солнце боятся.
Инги любил тепло. Правда, хлюпающую под ногами грязь не выносил, как и дядька Хрольф. Двигаться мешает, скакать по ней мерзко — жижа всего облепит, с ног до головы. Потому, когда наконец Хрольф вспомнил своё обещание, провозились на дворе недолго: с утра до полудня наскакивали друг на друга, шипя и ухая, колотили палками, а после полудня, хлебнув сыворотки да закусив ломтем хлеба с сыром, разошлись, условившись встретиться завтра. Но не встретились, потому что за Хрольфом снова приехали и снова позвали пить. А Инги остался один крутить длинной, узловатой дубовой палкой: удар, поворот, отступить на шаг, потом наскочить снова, тычок, удар, поворот — и снова назад.
Конечно, Инги сызмальства учили и махать мечом, и колоть копьём, и стрелять из лука — какой же он будет конунг, если не научится? Но дядька взялся показать, что палка и сама по себе оружие. Меч посерёдке не перехватишь, и копьём так запросто в землю не упрёшься — воткнётся ведь, не вытащишь вовремя. Палка — как раз против рабов оружие. Не убьёшь, да и покалечить трудно, а вот наказать, даже глаз выбить, если нужно, — самое то. В палке своя сила, в упругости, в тяжести, и мощь удара тоже немалая. Копьём так не сунешь. Копьём удар короткий нужен, а палкой во всю мочь приложиться можно. Дядька говорил: от таких ударов под кольчугой кости ломаются. Палкой здорово под коленки бить и по щиколоткам — самое ведь место болезненное. В доказательство дядька тут же приложил Инги по левой ноге. Тот взвыл и запрыгал, бросил палку. Отвернулся и смотреть не захотел, потому как слёзы хлынули в два ручья. А Хрольф расхохотался и сказал, что слёз стесняться не нужно. Это здешний народ стыдится мужских слёз. Здешний народ много глупостей думает и делает. Настоящее мужество добывают и теряют в бою или с женщиной. Слёзы от него не отнимут ни капли.
Инги сам ещё четыре дня крутил палкой. А на пятый пошёл с ней к берегу Волхова. Корабль должен был отплывать с рухлядью Гюрятиного родителя. Так что Гюрята с прихвостнями на берегу, глазеют. Их там наверняка толпа — может, вся купеческая слобода. Но Инги не боялся — его от пяток до макушки распирала едкая, колкая злоба. Он даже не позвал Лейфа с Торарином-младшим, единственных друзей в этом городе, полном людьми рабской крови. Скоро в старой крепости над Волховом вообще не останется никого из тех, кто её основал. Одни уехали — вернулись домой, перебрались в богатый Новгород или в посады поближе к Низовой земле, другие смешались с рабами, забыли язык, отказались от старых богов и старой славы. Трусы.
Ветер гнал по реке мелкую, крутобокую волну. На севере висели тучи — после полудня точно дождь начнется, и неслабый. Под сапогами чавкала грязь, плескала на голенища. Вон они, столпились у берёзки, глазеют. Вокруг крепости деревья вырубили, одну эту берёзку оставили у причалов, чтоб вешать на ветви тряпицы и резные фигурки. Жрецы нового бога в голос хулили старый обычай, обдирали ленты, ломая ветки, грозились срубить, но корабельщики — народ суеверный, со жрецами соглашались, а дерева так и не тронули.
