— Разберемся!

— Так вас же не будет. Или вы придёте на подъем флага? Я, сам лично, приду, проверю.

— С флагом и с гимном мы совладаем, — махнул рукой Пахомов, — вы нам лучше скажите, где здесь у вас туалет и вода, чтоб помыться?

— Туалет там, — парторг показал в сторону выступавшего из темноты сооружения, похожего на сарай, а мыться вот здесь, — его рука показала на забор из дощатого штакетника с заострённым верхом, разделявшим женский и мужской дворики. При слабом оконном освещении тускло блеснули прикрученные к забору умывальники. — Вода в колодце, что за углом. Тут где-то во дворе железная печка стоит, и дрова в углу сложены. Растопите ее, нагреете воды, если холодная вас не устраивает.

— Простите, а что, девочки и мальчики в один туалет должны ходить? — изумилась Вика, все это время внимательно следившая за героическими потугами парторга.

— А что делать, — пожал он плечами, — издержки деревенской жизни. Но вы не отчаивайтесь, он разделен на кабинки.

— Кто он? — чуть не плача спросила Вика, снимая с себя гроздья комаров.

— Туалет! — почти выкрикнул парторг и вновь устремил свой взор на почти растворившийся в темноте флагшток.

Глава 2

Холодное утро выдернуло Твердова из кровати и выгнало на улицу ни свет, ни заря. Выбравшись из теплой постели наружу, он зябко поежился, глянул на часы: 05–30, взял висевшую на дужке кровати одежду, оделся и осмотрелся по сторонам.

В большую прямоугольную комнату впихнули 12 армейских железных кроватей с панцирной сеткой и расставили аккуратно, но непрактично: где-то широкие промежутки, а где-то маленькие. Две кровати возле самого выхода, остались пустыми. На остальных безмятежно спят будущие первокурсники, многие прямо в верхней одежде. Как сморил их вчера богатырский сон, так они и уснули, едва дотянувшись до подушки под казенной наволочкой, будучи не в состоянии нормально раздеться.

— Надо сказать местному начальству, чтоб две лишние кровати отсюда убрали, места тогда станет больше, — подумал командир отряда, нажав пальцем на кнопку выключателя и погасив зажжённую еще с вечера лампочку.

Справа от выхода — давно нетопленая кирпичная печь с чугунной плитой. Ее квадратная, чуть покосившаяся труба, упирается в потолок, три окна украшены бирюзового цвета шторами. Слева от выхода — стол с порезанной в нескольких местах голубой клеенкой и черно-белым телевизором «Чайка 206» Имеется даже стабилизатор напряжения, с намотанным вокруг него проводом под закреплённой на стене розеткой.

Твердов дотянулся до ближайшей форточки и распахнул ее, подставив лицо под струю свежего воздуха. В комнате, мягко говоря, за ночь хорошо надышали. Скрипнув рассохшейся дверью, Александр вышел на улицу, едва увернувшись от низкого косяка.

— Здорово, студент, — окликнул его веселый мужской голос.

— Доброе утро…

Из-за молочного тумана, окутавшего округу, виднелся только неясный силуэт.

— да мы не совсем еще студенты, только в институт поступили.

— Поступили, выходит уже студенты.

— Да, но посвящения в студенты у нас еще не было. Считается, что полноценным студентом можно стать, когда нам выдадут студенческие билеты. А до тех пор мы пока абитуриенты.

— А когда оно у вас, посвящение? — человек вышел из тумана и приблизился к Твердову.

Роста ниже среднего, лет около тридцати, голубоглазый, одет в простенькие серые брюки, мятый, надетый прямо на голое тело, коричневый пиджачишко. На голове серая от грязи «капитанская» фуражка со сломанным лакированным козырьком, давно не стриженые черные с волосы. На его загорелом лице вместо бороды по подбородку несколько штук длинных волосинок. Незнакомец протянул Твердову руку.

— Сергей, можно просто Серега, — представился он, обдав Твердова сложным амбре, состоящим из смеси ядреного чеснока, плохого самогона, едкого пота и дешёвого табака.

— Александр, можно просто Саша, — пожал руку новому знакомому Твердов. — Чего не спите? Чего встали в такую рань?

— Да, можно на «ты», — улыбнулся Серега, — Мы же в деревне встаем завсегда рано и у нас тут все по-простому. Тебя как по батюшке?

— Иванович. Александр Иванович.

— Значит, проще звать Иванычем.

— А вас как?

— Чего, как?

— Ну, по отчеству как?

— А, брось, — Серега вяло махнул рукой и полез во внутренний карман засаленного пиджака за «Примой». — Все меня Серегой зовут. И ты зови. Я сосед ваш, — он привычно размял сигарету желтыми от частого курения пальцами, Чиркнул спичкой об край коробка, прикурил и жадно затянулся. — Моя квартира с вашей через стенку, — пояснил Серега, выпуская из себя через ноздри вонючий дым.

— Как это через стенку?

— Просто: дом-то хоть и одноэтажный, но двухквартирный. Без удобств, правда. С одной стороны, моя квартира в три комнаты, а с другой ваша, в две.

— Так у нас вроде бы одна комната.

— Раньше было две. Тут Вася Косяк жил. Бухал он крепко, помер года три назад. Хороший тракторист был, когда трезвый, и человек душевный. Да… Вот на этом самом крыльце, — Серега ткнул дымящимся окурком за спину стоявшего перед ним Твердова, — и окочурился. Ну, после этого тут никто жить не захотел. Председатель велел перегородку между комнатами снести и сделать общежитие для студентов. А то до этого они в старой школе жили. Новую двухэтажную из кирпича как сварганили, то старую разбирать не стали, приспособили под общежитие.

— В школе? А где там спать?

— Так известное дело — на нарах. Старая школа — она же деревянная, бывшие кулацкие хоромы. Там в кабинетах доски по периметру прибили сантиметрах в семидесяти от пола, вот тебе и нары. В матрасовки сена набили, вот тебе и спальное место.

— А что такое матрасовки?

— Ты че, не знаешь, что есть матрасовка? Чехол, который на матрац натягивают.

Туман постепенно рассеивался, и за спиной Сереги пробился флагшток и край общественного туалета. Твердов посмотрел в их сторону и погрустнел. Собеседник перехватил его взгляд, обжигая пальцы «добил» сигарету, бросил на землю окурок.

— Чего задумался? Придет Балабол на подъем флага или нет? Придет, будь спок!

— Кто придет?

— Балабол, это мы промеж себя так парторга Ендовицкого прозываем. Треплется падла много. Но, ежели чего сказал, то сто процентов выполнит, тут можно не сумлеваться. Но не боись, сегодня, может, завтра еще с утра у вас появится, а потом забьет болт. У него и без вас полно дел.

— А во сколько он приходит?

— Да, по-разному, вам же к девяти на работу? Значит в семь подъем. Вот тогда и ждите.

Последние слова Сереги Твердов пропустил мимо ушей. Из женского общежития выскользнули две завернутые в цветастые платки голенастые фигуры и на полусогнутых прошмыгнули в отхожее место. Твердов еще больше заволновался.

— А ты в мой толчок сходи, — дружелюбно предложил Серега, окинув сочувствующим взглядом пританцовывавшего около него командира отряда, — он там, слева, в тех кустах, — кивнул он в противоположную сторону. Александр не стал ничего уточнять, а живо припустил в указанном направлении.

Вернувшись, он застал Серегу на том же месте, в той же позе, но уже с новой сигаретой.

— С облегчением! Можете в мой гальюн смело ходить, разрешаю. А то негоже с девками-то вместе.

— Спасибо, но как-то не очень удобно, — замялся Твердов.

— А, забей! — поглубже затянулся Серега, пыхнув рубиновым огоньком сигареты, — Не удобно с девками в одном месте нужду справлять. А у меня сарайчик что надо, ты сам только что заценил.

— А ты кем в колхозе работаешь, — желая сменить не совсем приятную для него тему, поинтересовался Александр, — трактористом или на комбайне?

— А нигде, — широко зевая, ответил Серега, затоптав мокрым кедом второй окурок, — я давно вышел из колхоза, по идейным соображениям.

— А разве так можно? — изумился командир отряда. — Да еще и по идейным соображениям?

— А у нас сейчас не тридцать седьмой год, слава Богу! Теперь другие времена: перестройка, гласность, и все такое.

— А при чем тут тридцать седьмой год?

— А ты не знаешь, что тогда в стране в те годы происходило, в школе разве не проходили?

— В школе, — Твердов задумался, — Да, как-то….

— Вот, вот, — продолжая зевать, перебил его Серега, — сейчас в школе такое не особо разбирают. А у меня и дед, и прадед пострадали — репрессировали их. Вначале в колхоз силой заставили вступить. Они лошадь последнюю туда свели, а прадеда после взяли и расстреляли, а дед четверик получил как враг народа. Так и сгинул в лагерях. До сих пор не знаем, где его косточки зарыты. А я, вот, решил восстановить историческую справедливость: вышел из колхоза. Правда, лошадей не вернули. Да, сказать по правде, и лошадей у нас в колхозе уже почти не осталось, все сплошь трактора. Думаю, Горбачеву писать, пущай подсобит. Как думаешь, есть в этом смысл?

— Опять ты треплешься, черт кудлатый! Ты травы кроликам нарезал? Корову в стадо выгнал? — неожиданно прервал их интеллектуальный диалог визгливой женский голос. И на сцену явилась Ольга — жена колхозного диссидента.

Когда-то, по-видимому, красивая молодая женщина, от бесконечных родов и непосильной крестьянской работы, сейчас поблекла и находилась не в лучшей форме. Немного за тридцать, среднего роста, с гладкой белой кожей и русыми волосами, выбившимися из-под съехавшего на бок ситцевого платка, полные тоски и грусти глаза, маленький, обрамленный тонкими губами рот, узкие плечи. Одета она в мятую зеленую юбку и в розовую застиранную кофту, под которой просматривались тяжелые голые груди и большой живот. Чуть полные икры обтянуты короткими резиновыми сапогами.