Сказав несколько слов, он останавливается, переводит дух и только тогда продолжает:

— Ты понимаешь, бл*дь, что теперь тебе пи**ец? Тебе надо было меня убить, а сейчас всё. Всё, бл*дь. Сядешь ты, да так, что я тебе не завидую… Но ты мне объясни, правда. Что на тебя нашло?

— Да никуда я не сяду, — устало отвечаю я и поднимаюсь со стула. — Пошёл я, дальше ты уж сам, как-нибудь. В зеркало только смотреть не советую.

— Нет, погоди. Неужели так и не скажешь ничего?

— Сказать тебе?

Я запихиваю руки в карманы и качаю головой.

— Что тебе сказать, Глеб Антонович? Я ведь тебе много раз уже объяснял, неудачную ты ставку сделал. Херовый ты игрок, чуйки нет. Тебе надо было за меня держаться, как за дар небесный, а ты против меня попёр. И что имеешь? Побои? И в ближайшей перспективе обвинение в изнасиловании несовершеннолетней.

— Чего?! — расширяется он.

— Её, кстати, на освидетельствование увезли. Побои снимут, травмы опишут.

— Не было ничего! А если бы и было, то это лучшее, что с ней могло бы случиться в этой жизни. Так ты из-за этой мокрощелки что ли?

— Скорее, из-за того, что ты мудак по жизни. Держался бы ты меня, был бы в шоколаде, в золоте и жемчугах, мы бы с тобой такие дела делали, закачаешься. Но я рад, что ты не дотумкал, тугодум, и не примкнул ко мне. Рад, потому что ты ведь чмо по жизни и мудила. Девчонка шестнадцатилетняя для тебя мокрощелка, понимаешь? Мерзкий ты тип, Печёнкин. Аморальный и отвратительный.

— Ты на себя посмотри! — злится он. — Я все твои делишки знаю, они у меня вот где, все записаны. И ЛВЗ и коньяк твой палёный и джинса. Конец тебе, Брагин, всей шайке вашей.

— Да что ты, серьёзно? — усмехаюсь я. — Прямо всей шайке? Поэтому ты Суходоеву велел меня завалить?

— Что?!

— Как он согласился-то? Да похер, вообще-то, тоже мудила тот ещё был, я даже нисколько не удивлён, что вы спелись. Пусть земля ему будет пухом. Видать всю шайку-то нельзя устранить, не разрешают, да? Расскажи в час роковой, кто тебе команду-то дал? Караваев? Не для записи, просто для понимания. Кому я так насолил? Это из-за катранов московских? Из-за Ашотика? Ты слыхал, кстати, что он Абрама грохнул сегодня?

Печёнкин хмыкает. Знает, конечно. Ну, ещё бы.

— А то, что Ашотика самого уже в живых нет не слышал ещё?

— Чего?! — сдвигает брови Печёнкин.

— А что всей вашей банде кирдык пришёл, тоже не знаешь? Ну да, откуда, у вас об этом никто ещё не знает. Но ничего, на Новый год будут вам подарочки — и тебе, и Караваеву твоему, и Рахметову. В лучшем случае пойдёте на заслуженный отдых, а в худшем — просто пинком под зад с потерей званий и наград. А может и под суд. Ты-то точно, педофил и насильник, своё получишь. Если я не передумаю.

Он не может понять вру я, блефую или действительно знаю то, что он не знает.

— Кто в меня стрелял второй раз? Кого ты подрядил на это дело? Говори, а то бока намну. Думаешь, если на таблетосах, боли не почувствуешь?

Он молчит, думая о своём.

— Эй, — задеваю я его кончиком ботинка. — Не слышишь? Кто стрелял, я тебя спрашиваю.

— Не знаю, — качает он головой. — Не знаю.

Видать, «Анальгин» начинает действовать, потому что он пытается подняться. В это время за дверью раздаются голоса. Я приоткрываю дверь и вижу дежурную по этажу Лену Петрук, пытающуюся задержать белобрысого Костю и… сбежавшую невесту Наташку Рыбкину.

— Лена, — тихонько окликаю я дежурную, — тише, Ильич не любит шума. Мы сейчас уйдём все. Костя беги давай.

Костя молча разворачивается и испаряется.

— Сейчас, Наташ, — киваю я, будто всё нормально, ничего не произошло и меня не выворачивает наизнанку от боли и пережитого за неё. — Куртку только возьму и пойдём.

Говорю так, будто мы расстались пять минут назад, и я просто забежал в комнату за курткой.

Я возвращаюсь в номер и бросаю взгляд на поднимающегося в раскоряку Печёнкина, растерзанного и окровавленного.

— Ладно, товарищ генерал, пошёл я. Жалко, что так разговора и не получилось. Плохой ты человек, неоткровенный. Надумаешь сознаться, звони, посмотрим, что по тебе решить можно будет. Видишь, я даже и в такой момент не отворачиваюсь от тебя. Только ты уж не зли меня больше, сам понимаешь, нервишки истрёпанные, могу и сорваться.

Он хрипит в ответ, и я поворачиваюсь чтобы выйти и… замираю. В дверях стоят Наташка и дежурная Лена. Обе бледные, с раскрытыми ртами, будто приведение увидели.

Ну да, Печёнкин выглядит не лучшим образом, тут не поспоришь. Вся рожа чёрная от крови, рубашка разодрана и в кровавых разводах, да ещё и штаны до сих пор спущены. Я осматриваюсь. Правда, ощущение такое, будто я нахожусь внутри одного из фильмов Тарантино. Обломки стула, смятая, залитая кровью постель, даже штору как-то зацепить умудрились.

Ну, ладно, стёкла не побили, телевизор в окно не выбросили, чего бледнеть-то? Я сую в руку онемевшей Лены Петрук ещё соточку. Дорого мне кураж обходится, с этими Печёнкиными и денег не напасёшься.

Мы молча идём по коридору, подходим к лифтам и ждём. Потом заходим в тускло освещённую кабину, и я нажимаю кнопку последнего этажа. Попадаю с первого раза. Встаю спиной к зеркалу, приваливаюсь к нему. Мой совет Печёнкину распространяется и на меня самого, смотреть не надо.

— Что это было? — тихо спрашивает Наташка. — Это ты его так?

— Ага, — киваю я.

— За что? — качает она головой и смотрит на меня так, будто никогда не видела или, например, не догадывалась, какие страсти кипят в моей душе.

— Он к себе победительницу затащил и пытался изнасиловать. А я подумал, что это ты.

— Ты… Ты из-за меня?

— Ага…

Я смотрю спокойно, с едва заметной улыбочкой. Устал, если честно, да и брюхо никак не отпускает. А вот в её глазах мелькает какое-то беспокойство. Не страх, а беспокойство.

— Ты же знаешь, за тебя я и убить могу, — подмигиваю ей я. — Иди сюда. Подойди.

Она делает ко мне шаг и обнимает за талию, прижимается ко мне и кладёт голову на грудь.

— У тебя что-то болит? — спрашивает она.

— Да, пустяки, — отвечаю я, утыкаясь в её волосы и вдыхая аромат. — Пустяки. Главное, ты цела.

— Я весь вечер… — тихонько начинает она и замолкает.

— Знаю, — говорю я. — Прости, что не смог насладиться твоим триумфом. Дурацкая работа. Ну, ты сама видела…

— Нет, у тебя что-то болит…

— У меня болело сердце, когда я не мог тебя найти. Где тебя носило? Я, между прочим, чуть генерала милиции на тот свет не отправил. Впрочем, он тот ещё засранец. Он первый начал, вообще-то.

Она хмыкает.

— Что? Уехать хотела? Да? Наказать меня?

Она молча кивает у меня на груди.

— Злая девочка.

— Ты тоже злой, — обиженно пыхтит она.

— Я три недели дозвониться не мог.

— Я там танцы разучивала, чтобы тебя поразить, а ты тут… Видела я сколько баб вокруг тебя вьётся… И молодые и старые…

— Зачем ты вообще это затеяла? Разве ты не знаешь, через что проходят королевы красоты?

— Откуда мне знать? Я ни через что не проходила. Принесла фото в Новосибирске в твоё казино и ждала, когда придёт письмо.

— Ладно. Просто больше так никогда не делай.

Лифт останавливается.

— Всё-таки, объясни, почему ты решила участвовать? Ты хотела больше внимания?

Двери открываются.

— Ты дурак?

Она сердито хлопает меня ладошкой по груди и я чуть сгибаюсь от боли — хлопок отдаёт в желудке.

— Что болит? — тревожно отстраняется она и внимательно меня оглядывает.

Двери закрываются.

— Не отвлекайся! — требую я. — Отвечай на вопрос.

— Просто… — она отворачивается. — Просто мне хотелось быть… нет, мне хотелось, чтобы ты мной гордился. Нет, не так… Чтобы… ну…

Лифт начинает медленно двигаться вниз.

— Чтобы ты радовался со мной не только… не только в постели… Чтобы… В общем, я не хочу просто сидеть дома, потому что ты меня стесняешься. Вокруг тебя всегда шикарные бабы, а я… ну, я никто. Просто какая-то смазливая дурочка. А зачем тебе такая? Я хочу быть… быть для тебя кем-то большим… Да что с тобой? Ты не ранен?

Лифт останавливается и в кабину заглядывает элегантный старичок.

— Простите, вы наверх?

— Нет, мы вниз, извините, — отвечаю я и нажимаю кнопку верхнего этажа. — Нет, не ранен, надо перекусить просто. Слушай, ты не смазливая дурочка. Да, во-первых, не смазливая, а красивая, а, во-вторых, не дурочка… Ну, вообще-то иногда бываешь… ну ладно, да, дурочка ты моя.

— Что?!

— Дурочка, — подтверждаю я. — Но в хорошем смысле. И знаешь, ты меня поражаешь. Я всегда жду, что ты выкинешь какой-то фортель. Ты прям загадка всех загадок, не даёшь мне расслабиться. Не надо было это говорить, да?

Она поднимается на цыпочки и тянется ко мне губами. Мы целуемся до самого верха, до момента очередного «дзинь» нашего лифта.

А потом я сижу за стойкой и ем «Геркулес», сваренный для меня Наташкой. Лида ни жива, ни мертва от усталости лежит на стульях и спит. А я заставляю свою королеву красоты рассказывать о подготовке к конкурсу и, собственно, о самом конкурсе.

— Очень жаль, — замечает она, — что ты не видел ни одного моего выступления.

— Мне тоже, — соглашаюсь я. — Но у меня были очень важные дела, поверь. И ты не предупреждала, что будешь выступать.