— Хм… про ковбоев? И какие тебе нравятся?

— Ну, — чешу я в затылке, вспоминая фильмы и опасаясь назвать что-нибудь ещё не снятое, типа «Омерзительной восьмёрки» или «Джанго освобождённого». Ильич ведь потребует мир перевернуть, но найти.

— «Великолепную… семёрку» смотрел?

— Конечно, — киваю я. — «Зорро» тоже, «Золото Маккены»…

Он кивает.

— «Виннету», — продолжаю я шпарить по классике жанра, — «Оцеола», «Чингачгук», «Верная рука»…

Интересно, они в Черногории снимали все эти каньоны? Наши Югославские друзья гойкомитичи.

— Молодец… — улыбается Ильич. — Много… видел.

— А, ну «Лимонадный Джо» ещё. Но мне знаете что больше всего нравится, Леонид Ильич?

— Ну, — смотрит он на меня с прищуром и улыбочкой, с какой обычно высокопоставленные дедушки любуются своими внезапно осмелевшими внучатами.

— То, что наши собратья по соцлагерю снимают про индейцев, а мы свои собственные вестерны делаем, на родной и всем понятной фактуре. Вот «Белое солнце пустыни», хотя бы.

— Откуда… ты взялся мм… такой? Где тебя Жора… хм Нашёл?

— Я с его другом в госпитале лежал после ранения, — улыбаюсь я.

— И куда тебя?

— В грудь.

Он качает головой.

— Леонид Ильич, а вы «Хороший, Плохой, Злой» смотрели?

— Нет… хм… Говорят, барахло.

— А мне кажется, это один из лучших фильмов жанра.

— А где ты… э-э-э… видел? — прищуривается он.

— Я не видел, читал только про него. В журналах да газетах. Или вот книжка ещё есть, кажется «Живопись, театр и кино в США» называется. Как-то так. Там ругают, конечно.

— Так зачем… смотреть, если ругают?

— Так они и «Белое солнце» ругали, на экран не пускали и «Руку бриллиантовую». Если б не вы, так и не увидел бы никто.

— Откуда это… ты знаешь? — хмурится генсек.

Упс… Правда, откуда? На «Кинопоиске» прочитал, а может, в «Википедии» или ещё где, не помню точно…

— Так все знают, в народе говорят, — пожимаю я плечами.

— В народе… говорят? — удивляется он. — А что ещё… кх… в народе говорят?

— Про кино?

Он лукаво улыбается, будто говоря, мол, не увиливай, понял же, о чём спрашиваю.

— Про… меня что говорят?

— Любят вас в народе, — улыбаюсь я в ответ.

— Любят? За что это?

— Ну… — заминаюсь я. — Это уж лесть будет, Леонид Ильич. За то, что вы сами из народа, за то что вы вот такой, какой есть. Помните имена всех секретарей обкомов, да много за что. Неловко говорить.

— Хм… — качает он головой.

— Лёня, ну ты замучил мальчика, — хмурится его жена.

— Нет, погоди… кх… если хвалить неловко, расскажи… анекдот.

— Анекдот? — удивляюсь я.

— Да, про меня.

— Я вообще анекдотов не знаю.

— Егорка! — грозит он мне пальцем. — Рассказывай.

Блин, я правда мало анекдотов знаю. Ёлки… Надо отметить, что все анекдоты про Леонида Ильича какие-то не очень добрые. Вообще недобрые, если честно. Расстроится ведь.

— Не знаю…

— Папа, — вступает Галина.

— Тихо, — отмахивается он. — Рассказывай.

Твою ж дивизию. Что делать-то? На попятную не солидно без пяти минут орденоносцу. Но и голову на плаху тоже не хочется…

— Леонид Ильич…

— Боишься? — прихватывает генсек.

Ладно, где наша не пропадала.

— Я анекдот, правда, не знаю. Могу стишок.

— Матерный? — спрашивает он.

— Нет.

— Ну, давай стишок.

— Но только…

— Не бойся. Ты же герой… э-э-э… пулю от бандитов схлопотал. Дальше Сибири не сошлют. Давай.

— Хорошо….

И я декламирую. Скучно так, без выражения.

— Народное творчество, автор неизвестен.

Дохнул в ладонь украдкой Брежнев,

поправил брови, вздёрнул нос,

ну всё, подумал Чаушеску —

взасос…

Повисает тишина. Я смотрю на Рыбкину и вижу, что у неё челюсть отваливается. На Ильича даже взглянуть боюсь. Бляха-муха, ну что за дурак. Сказал бы, нет и точка. Нет, на тебе. Поэт-песенник, мля…

Краем глаза, боковым зрением я замечаю какое-то колыхание и невольно поднимаю глаза. Ужас, ему плохо что ли? Вдруг я его раньше времени прикончил «пирожком» этим?

Но оказывается, что он колышется от беззвучного смеха. Потом в голос начинает хохотать Галина. Чурбанов прикрывает лицо ладонью и подрагивает. Виктория Петровна смотрит на меня недовольно, а вот сам Ильич просто ржёт. Сначала беззвучно, но постепенно он начинает скрипуче и хрипло смеяться во весь голос.

— А… а… ну… давай ещё… ещё раз, — стонет он, вытирая слёзы

— Леонид Ильич… — мне, честно говоря, страшно неловко.

— Давай!

И мне приходится продекламировать ещё раз. В столовую заглядывает безопасник и с подозрением смотрит на ржущую гоп-компанию.

— Ну… Егор Брагин… — говорит Ильич отсмеявшись, — иди… кхе… я тебя поцелую!

Наташка смотрит на меня не переставая, всю дорогу, пока мы возвращаемся в гостиницу.

А что вы так на меня смотрите, отец родной? На мне узоров нету и цветы не растут.

— Наташ, ну ты чего? — улыбаюсь я.

Она не отвечает, лишь качает головой. Уже вечер и начинается снегопад. Толяну небольшой напряг, а нам — снежное шоу. Крупные снежинки под тихую музыку «Маяка» бьются в лучах фар в причудливом танце. Их захватывает воздушный поток и выбрасывает в тьму, непроглядную, белёсую и рябую от падающих хлопьев.

Наконец-то. Зимы ждала, ждала природа, снег выпал только… в конце декабря.

— Что ты думаешь? — выходит из оцепенения Наташка.

— Что я думаю? — переспрашиваю я. — О чём? Или о ком? О тебе? Много чего. Иногда мне хочется тебя так следует…

Она пихает меня локтем и кивает на ребят, мол, ты чего при посторонних!

— Нет, не про меня, хотя это тоже интересно. Интересно, но потом расскажешь, позднее. Я спрашиваю про Геленджик. Ты хочешь поехать?

— А ты? — улыбаюсь я.

— Дурацкая привычка вопросом на вопрос, — хмурится она. — Скажи.

Галина пригласила нас встречать Новый год в Геленджике. Чурбанов против, потому что хочет второго числа быть на работе, а два дня провести в дороге и одну ночь в Геленджике ему не улыбается. Но Галя настаивает, а если он не желает, она поедет одна, вернее с друзьями.

При упоминании друзей Юрий Михайлович рассердился, хоть и попытался не подать виду. В итоге сказал, что поедет. Не захотел, стало быть, чтобы Галя ехала с Борисом, ревнует. Значит, и на работу позже вернётся.

— В принципе, второе число — говорит Наташка, — это пятница, а там и выходные.

— Ага, — соглашаюсь я. — Да только у таких людей, как Галин муж, выходных практически не бывает.

— У тебя тоже, — вздыхает она.

— Как не бывает? — усмехаюсь я. — Мы же с тобой на море ездили, забыла?

— Балбес, — мотает она головой. — Я это всю жизнь помнить буду, до самой смерти. Потому что такое…

Она замолкает и бросает быстрый взгляд на парней. Но они не обращают на нас внимания и тихонько говорят о будущем чемпионате мира по хоккею. Жалко, не помню результатов, можно было бы ставки принять. Я усмехаюсь, вспоминая, как поднял банк во время Олимпиады. Кажется, так давно было…

— Что? Почему ты смеёшься? Ты вообще надо мной всё время подшучиваешь. Даже вот над такими вещами. Это у тебя, наверное от количества подобных воспоминаний…

Она ничего не говорит и сидит какое-то время насупившись, отвернувшись к окну. Я её не трогаю. Пусть сама остывает.

— Я вообще, не это тебе хотела сказать, — тихонько говорит она, не глядя на меня через пару минут. — Я хотела сказать… Ну, что вообще не могу тебя понять… Объять разумом твоё существование и то, что ты в моей жизни занимаешь такое место, а я вообще не соображаю, что ты такое. Кто ты такой? Я же ещё год назад тебе тангенсы объясняла и синусы…

— Ага, — подтверждаю я, — было дело. Сека-масека, или как там?

— Вот видишь, ты без насмешечек своих не можешь…

— Ну, прости. Так что, ты в Геленджик хочешь? Тебе когда в универе надо быть?

— Я сдала досрочно три экзамена вообще-то. Мне только один остался, двенадцатого числа. Матанализ.

— Ах, ты ж, моя зубрилка. Молодец.

— Ты даже над… над… — она понижает голос до шёпота, — над генсеком насмехался. Это уж вообще ни в какие рамки.

— Да? — игриво спрашиваю я. — Точно? Прям ни в какие? А тебе понравилось с ним целоваться? Иди-ка сюда.

Я обнимаю её и притягиваю к себе.

— Иди, я тебя поцелую. Взасос. Как Ильич.

— Ну, Егор! Перестань. И вообще, нам надо с тобой поговорить.

— Да, — соглашаюсь я. — Очень надо. И максимально серьёзно.

Надо, конечно, но не хочется. Снег, фонари, кремлёвские звёзды. Надо гулять в такую ночь, а не серьёзные разговоры разговаривать. Устал я от серьёзного. Вон даже наш самый главный человек ржёт, как пацан, а я что? Я ж пацан и есть. Как бы…

— Наташ, а пойдём сейчас на Красную площадь, а? Знаешь, как там красиво?

Она смотрит на меня, покачивая головой а потом берёт под руку, прижимается и опускает голову мне на плечо.

— Горе ты моё луковое, — вздыхает она. — Пойдём, конечно. Только сначала в гостиницу зайдём, мне в туалет нужно.

Мы подъезжаем к нарядной предновогодней гостинице и заходим в фойе. Швейцар бросается к нам, но узнав меня широко улыбается и отвешивает небольшой поклон. Кажется, так и скажет, мол здравия желаю, ваше благородие. Или барином назовёт. Пережитки прошлого. Изживать да изживать ещё.