Затолкав обратно в щель под дверью пустую посуду, я вскоре услышал знакомое шарканье: зомби-тюремщик забрал посуду и взамен протолкнул под решетку алюминиевую кастрюльку с крышкой. Назначение ее тоже вроде бы было понятно по функциональному назначению, поскольку в самой камере отхожего места не наблюдалось. Да и после такой убойной еды емкость пригодится наверняка, и как бы даже маловата не оказалась.
В этот раз я, осмелев, приблизил лицо к самой решетке и разглядел уходящего мертвеца сзади — мундир на его спине разошелся по швам, сквозь которые виднелись белые ребра. Также стала понятна причина такого жуткого шарканья — покойник протер каблуки на башмаках до костей, и теперь оттуда торчали голые костяные пятки.
«Сколько же лет надо было так бродить, чтобы башмаки о бетон истерлись насквозь? — подумалось мне. — Год от года, век от века мертвый надзиратель проверяет камеры, в которых уже давным-давно никого нет. Но если сиделец все же появляется — надзиратель делает то же, что делал и при жизни: кормит арестанта, выносит его испражнения и, самое главное, — не дает сбежать. А что — удобно в каком-то смысле. Работа выполняется, и платить за нее не надо — мертвецу деньги ни к чему».
Присев на уже облюбованном пятачке на останки развалившегося матраца и поджав под себя окоченевшие босые ноги, я задумался: как же все это со мной случилось? Как я одномоментно смог оказаться не просто в другом мире, но в мире с принципиально иным мироустройством? Причем в теле обитателя какой-то сельской местности — не то крестьянина, не то лесного разбойника. Мысли мои вновь и вновь воспроизводили хронику злополучного дня, пытаясь уловить хоть какую-то логику.
Утром я, как обычно, пришел на работу. Немного опоздал — бывает и такое, благо никто с таймером над душой не стоит. Лишь бы задания руководства были выполнены, отчеты сделаны, а работы произведены вовремя. Нас в техническом отделе несколько человек. Штат невеликий, все знают друг про друга, кто чем занимается, поскольку и подменять иногда приходится: людям свойственно болеть и ходить в отпуска.
Наш сисадмин Сашка Ерохин в тот момент как раз и пребывал в отпуске — грел свое бледное пузо где-то в Турции, бессовестно игнорируя входящие звонки. И надо же было так случиться, что на второй неделе его отсутствия накрылась сеть в одном из районных офисов. Там и народу-то полтора человека: тетушка лет сорока и ее дочка на полставки. Обе не шибко грамотны в общении с компьютером, ничего внятного сказать не могут, но жалобами своими всех достали, до кого дозвониться смогли.
Мой начальник, Арсений Петрович, терпел это дело день, терпел другой. А на третий — вытряс у шефа его служебную «Камри» с водителем и отправил меня в район, в качестве «скорой технической помощи». Директор Арам Эммануилович расщедрился не просто так — армяне вообще ничего и никогда просто так не делают. Накануне у племянника шефа заглючил ноут, и бесправным холопам «барона Арама» вновь пришлось выполнять феодальную повинность.
В то утро Петрович был какой-то сам не свой, когда от шефа пришел. А когда мне командировочный лист выписывал, то пробурчал что-то типа: «Там такие, брат, дела — финита ля комедия… Похоже, в последний раз едешь».
Я тогда торопился, не успел спросить, что к чему. Да и не придал его словам особого значения. Племянник шефа жил в какой-то облезлой хибаре в частном секторе и по-русски говорил плохо — чаще по-английски что-то лопотал. А уж добиться от него внятных объяснений на предмет поломки оказалось и вовсе невозможно. Я подключил свой ноутбук и провел диагностику клиентского ноута. Операционка запускалась нормально, все оборудование распознавалось, но при включенном модеме устройство не подключалось к сети и не видело ни одно беспроводное соединение. А мой ноут, соответственно, не видел его сигнал. В общем, надо было долго разбираться, что к чему. А времени у меня уже не оставалось, в районный офис нужно было добраться еще до обеда.
Оставив Петровича в компании с моим ноутом разбираться с глючным армянским железом, мы с водителем Гари-ком через полчаса уже были на трассе М7, которую бывалые за глаза называют «дорогой смерти». Это сплошной поток фур в обе стороны, и при этом в каком-нибудь месте обязательно ведутся дорожные работы, отчего образуются огромные пробки. Постояв в них полчаса, даже опытные водилы звереют. Что уж тогда говорить о молодых да горячих, которые лавируют в потоке, обгоняют слева и справа и вечно торопятся куда-то успеть. И порою не успевают уже никуда.
Вот один такой мажор на красном спорткаре, выбравшись на свободу, увидел перед собой пустую дорогу и втопил газ до отказа. Обходя на спуске как стоячего какого-то отечественного ветерана-тихохода, лихач цепанул колесами придорожный гравий. Тотчас его повело, развернуло, приложило об идущий следом груженый тягач и, словно пушинку, перебросило через бордюр. На скорости под сотню кэмэ полторы тонны железа вылетели на запруженную встречку и понеслись там, прыгая и крутясь, словно колесница смерти, сметающая всех и вся на своем пути.
Мы с Гариком видели все это и были бы несказанно рады убраться с пути стремительно приближающегося красного болида, но из потока не выскочишь. К тому же водитель впередиидущего «кадиллака» резко ударил по тормозам, и мы, резко отвернув, встряли в щель между ним и отбойником. Еще пару секунд мы тупо смотрели, как кувыркающийся металлический молот летит прямо на нас. Потом последовал удар, и…
Стоп-кадр! Удар был чуть-чуть позже, на пару секунд. А перед этим я упал. Не в метафорическом смысле, и не ощущениями, и не духом. Просто упал с высоты. Скорее всего, с дерева, поскольку в последние пару секунд вокруг меня промелькнул калейдоскоп из веток, листьев и кусочков серого неба. Вот тогда уже последовал жесткий удар и темнота. После чего в памяти случился провал, и я очнулся уже здесь, на трухлявой подстилке в бетонной тюрьме.
Что бы это значило? И как я вообще это смог запомнить и удержать в голове? Я где-то читал, что в минуты смертельной опасности внутреннее время человека словно бы замедляется. А память, наоборот, резко обостряется и фиксирует каждую мелочь. Но одно дело — читать, скептически относясь вообще к этой сомнительной теме, и уж тем более не прикладывая сие к себе любимому. А совсем другое — реально пережить это самому.
Хотя с другой стороны… Мозг человеческий — материя тонкая, и его сотрясение может привести к удивительным последствиям. Вполне возможно, что все это вокруг меня — одна сплошная галлюцинация, причем с очевидными логическими нестыковками. Очень даже может быть, что я на самом деле никуда не перемещался, а в настоящий момент лежу в реанимации, в искусственной коме и смотрю затяжной сон про мой залет в чужое тело и в иное измерение. Чтобы выйти из комы, мне, скорее всего, достаточно покинуть эту камеру, которая, условно говоря, является моей черепной коробкой. Да, это непросто, но выход из нее обязательно должен быть. Ведь я эту камеру сам и создал, силами своего воспаленного подсознания. И сам создал правила, которым сам же и должен следовать.
Однако как же жутко в гостях у подсознания… И холодно — в мешковине на голое тело. Мертвый надзиратель мне фуфайку точно не принесет — по причине своей безмозглости он даже не поймет, что мне нужно. Так что надо срочно утеплиться, пока я тут совсем не околел. Даже если для этого придется позаимствовать одежду у своего соседа по камере. Ему-то она уже точно не понадобится.
Так, преодолев страх (а ну как и этот встанет?.. — мне-то от него тут никуда не деться!) и придушив на корню брезгливость, я подошел к нише, где навечно упокоился безымянный заключенный. Одет он был вполне по местному климату — что-то вроде длинной шерстяной парки. А на ногах мертвеца были расшитые сапожки с меховыми отворотами.
Но не везет так не везет! Этот покойник пролежал здесь так долго, что мумифицировался вместе с одеждой. И парка при неловкой попытке ее снять развалилась прямо у меня в руках, открыв ремень, на котором висело что-то вроде поясной сумки. В ней обнаружились черный обкатанный продолговатый галечный камень размером с пол-ладони, толстый стеклянный фломастер с засохшей черной краской — странный гибрид маркера и чернильницы, обычный с виду грифельный карандаш и кусок плотного картона, сплошь исписанный с двух сторон аккуратным убористым почерком.
Размером чуть больше ладони, картон походил на обложку блокнота. А судя по наличию множества металлических колец на одном из краев — ею когда-то и был. Обычный такой блокнот из обычного земного магазина канцелярских товаров. У меня был такой же — в клеточку, с черным большеглазым удивленным котом на обложке, и его маленькой копией в углу на каждой странице. Когда быстро перелистываешь страницы — создается ощущение, что кот улыбается и подмигивает тебе. Но это лишь игра воображения — иллюзия, созданная сознанием. Потому что на самом деле кошки никогда не улыбаются. И уж точно никогда не подмигивают.
Мне подарили этот блокнот в первый день, когда я устроился на работу. Помнится, тогда я собирался записывать в нем ценную информацию. Но так получилось по жизни, что ценная информация всегда оставалась в моей голове. А блокнот оставался девственно чистым и со временем стал чем-то вроде талисмана. В дни, когда бытовая депрессия явно брала верх, — я пролистывал блокнот, и глазастый котофей задорно подмигивал мне, как бы говоря: «Не все еще потеряно! Все проблемы — они только в твоей голове. И в твоих силах их решить». И я — решал.
