Эпизод 4. Ночь

20 июня 1862 года, Великий Новгород

Тихомир уже лежал в постели, когда занавесь колыхнулась и через узкую щелочку в каморку проскользнула Марфа.

Прикрывая рукой огарок свечи, она посмотрела на Тихомира:

— Не спишь?

Поставив свечку на сундук, она повернулась.

По телу Тихомира пробежали мурашки — в отблеске свечи мимолетно проступил силуэт ее фигуры, просвечивающий сквозь тонкую ткань ночной рубахи. Нет, она не была похожа на столичных светских плоскогрудых, болезненно бледных барышень из прошлой жизни Тихомира, утомляющих себя диетами для поддержания осиной талии. Ее крепкое, округлое тело с крутыми бедрами и высокой полной грудью призвало к себе.

Когда она тряхнула головой и ее длинные и густые, заботливо расчесанные русые волосы рассыпались по плечам, сердце Тихомира взволнованно забилось, казалось, что его стук разносится по всему терему…

Марфа смотрела на Тихомира не отрываясь, затем, опустив глаза, она задула свечу и очень медленно, словно чего-то опасаясь, легла в кровать.

* * *

Так близко друг к другу они не были никогда…

Он гладил ее гладкую спину, трепещущую грудь с набухшими сосками, небольшой мягкий животик, целовал округлые плечи, ямочки у шеи. Она легонько постанывала от удовольствия.

Когда его губы коснулись ее губ, Марфа вздрогнула и ответила на поцелуй…

* * *

Все закончилось очень быстро.

Тихомир был разочарован собой и только тяжело дышал. Марфа улыбалась, глядя в темноту, и гладила его по волосам.

...

Она никогда не скажет ему, что это значило для нее, чего ей стоило казаться спокойной, скрывая свои чувства. Наконец он рядом, здесь — и ей все равно, где это «здесь». Сегодня у нее не было никакого другого желания, кроме как доставить ему удовольствие.

Но теперь она знала — с этой ночи все будет по-другому…

7 серия

Эпизод 1. Вокзал

20 июня 1862 года, Москва

На скамеечке в тени деревьев небольшого сквера Николаевского вокзала на Каланчевской площади уже третий вечер подряд сидел тучный широкоплечий господин в возрасте. Его короткие густые черные с проседью волосы были взъерошены то ли от природы, то ли от накрапывающего дождика.

Господин, кажется, замер и не изменял позу — так и сидел все время, слегка отклонившись назад и закинув ногу на ногу.

* * *

Жандарм, проходивший мимо него который уж раз, хотел было подойти к подозрительному, но «обжегся» взглядом его выразительных темно-карих глаз и отвернулся.

* * *

В предыдущие вечера господин наблюдал за подготовкой к открытию Ярославского вокзала на противоположной стороне площади и строительством Рязанского вокзала — через пути. Сегодня, отогнав от себя мысли: «Почему русские любят „троицу“?! Зачем им три вокзала в одном месте? Прямо „площадь трех вокзалов“…», он продолжил просматривать свежий номер газеты «Московские ведомости», приуроченный к открытию Ярославской железной дороги и одноименного вокзала, построенных Иваном Федоровичем Мамонтовым:

«Правление Московско-Ярославской железной дороги извещает, что с 18-го числа августа открывается ежедневное движение от Москвы до Сергиева Посада, на первое время по два раза в день. Впрочем, в случае большего стечения желающих ехать через три четверти часа после обыкновенных поездов могут быть отправлены случайные поезда…»

...

Калужский мещанин Иван Федорович Мамонтов, заработавший миллионы на виноторговле, входил в десятку крупнейших деловых людей Российской империи. Деньги открыли ему путь к почету и власти, и он стал Гласным Московской городской думы — депутатом с пожизненным и переходящим по наследству «почетным гражданством Москвы», что отражало признание его заслуг перед городом. Выгодное вложение капитала обещала железная дорога. Россия заметно отставала от Европы в этом вопросе, но промышленность без развитой сети железных дорог существовать уже не могла: «…на Ярославском тракте на каретах, дилижансах да телегах проезжает больше ста пятидесяти тысяч человек и перевозится больше, чем четыре миллиона пудов грузов в год. Да добавляется больше полумиллиона паломников в Троице-Сергиеву лавру». Мамонтов решился на строительство железной дороги за свой счет, призвав отказаться от иностранного капитала. Строительство железных дорог с 1857 года монопольно велось «Главным обществом российских железных дорог», на самом деле управляемым иностранными банкирами: «Да что ж это творится, у нас что — своих инженеров нет? Французы грабят Россию, строят скверно вследствие незнания ни климата, ни почвы, смотрят на нас просто как на дикую страну и эксплуатируют нас бессовестно». Его сын, Савва Иванович Мамонтов, продолжил дело отца по строительству железных дорог, а вырученные средства направлял на развитие отечественного искусства, став меценатом и покровителем русских художников и артистов.

Господин не успел дочитать рубрику «Курьезы» об открытии Николаевской железной дороги десять лет назад: «В день открытия железной дороги произошел конфуз. Один царский чиновник, желая выслужиться перед начальством, приказал выкрасить рельсы белой масляной краской. Попав на участок со свежевыкрашенными рельсами, колеса начали буксовать, и поезд остановился. Чтобы уменьшить скольжение колес, пришлось мазать рельсы сажей, образующейся в паровой машине…» — как услышал протяжный гудок прибытия поезда.

Несмотря на невысокий рост и плотное тело, он пружинно поднялся и твердой уверенной, но неторопливой походкой направился к вагонам поезда.

* * *

Внимательно наблюдая за выходившими на перрон пассажирами, он довольно крякнул и провел рукой по шраму на подбородке, когда увидел свою цель.

* * *

Елизавета Тимофеевна, выйдя из вагона, в растерянности осмотрелась. Она не привыкла к тому, что ее никто не встречает, и, кажется, даже обрадовалась, когда к ней подошел неизвестный господин.

Она оценивающе посмотрела на него сверху вниз: укороченный черный сюртук, безупречно подогнанный к неказистой фигуре с явно непропорционально широкими плечами, свободные не по моде брюки и сияющие до блеска штиблеты.

Господин улыбнулся краешками узких губ и негромко, но четко произнес:

— С возращением, Елизавета Тимофеевна.

Она вопросительно прищурилась.

— Меня зовут Валерий Викторович Волков, — представился он и после короткой паузы добавил: — Я поверенный Андрея Георгиевича Медведя.

Видя замешательство дамы, он сделал скорбное лицо:

— Примите мои искренние соболезнования…

Глаза Елизаветы Тимофеевны начали наполняться слезами. Она отмахнулась и достала из рукава тоненький батистовый платочек с монограммой «ЕТМ».

Валерий Викторович, сделав деликатную паузу, спросил:

— Багаж?

Елизавета Тимофеевна отмахнулась:

— Я налегке.

Он понимающе кивнул, одной рукой принял ее саквояж, второй взял ее под локоток и коротко, по-простому, к удивлению мягким голосом, предложил:

— Поедемте домой.

Она, промокнув носик, кивнула и подняла глаза вверх — дождик усиливался.

Он без тени неудобства перед приличиями снял с себя сюртук и накинул ей на плечи.

Она благодарно улыбнулась — таких, как она, в сюртук могло поместиться несколько.

Он подозвал рукой извозчика.

* * *

За ними следовала новенькая рессорная бричка с закрытым кожаным верхом.

На борту брички красовался герб с двумя почтовыми рожками на фоне царского двухглавого орла, глядя на который Альфонсо выругался на возницу:

— Che cagata!

Тот раздраженно ответил, подняв руки кверху, явно передразнивая брата:

— Che boiata! Mama Mia!

За поводьями сидела полная копия Альфонсо, только помельче: такой же черноглазый, с прямыми вразлет бровями на высоком прямом лбу, нос с горбинкой был посажен точно посередине худого лица, узкие, но чувственные губы оттеняла начинающая выступать за день черная щетина, длинные смолистые волосы слиплись от дождя. Даже еле умещавшийся вдвоем с братом на тесном сидении, он сидел в величественной и непринужденной позе.

Альфонсо эмоционально перешел на русский:

— Джузеппе! Я думал, что у тебя хватит мозгов и ты арендуешь карету! Зачем воровать почтовый дилижанс и привлекать к нам внимание?

Джузеппе, утирая со лба капли дождя, с кривой улыбкой ответил:

— Зачем платить, если можно взять так!

Альфонсо сделал страшно недовольную гримасу, когда увидел следы крови, оставшиеся на лбу брата.

* * *

Альфонсо впервые был в Москве и поморщился, глядя на грязные от дождя земляные улицы города. Но он обратил внимание, что они были значительно шире, чем в Европе. Только ближе к центру начинались улицы, мощеные камнем, да с такими же каменными тротуарами, располагавшимися выше уровня мостовой.

Практически все дома были каменные, встречались даже настоящие дворцы, но его больше удивило нескончаемое количество золотых куполов церквей на всем пути.

...

Еще 25 мая 1705 года появился известный указ Петра I «О делании в Москве по проезжим большим улицам мостовых из дикого камня и о сборе на то с крестьян и купечества камней определенной величины».

Согласно этому указу, повинность замощения московских улиц была возложена на все государство. С дворцовых, архиерейских, монастырских вотчин и со всех вотчин служилого сословия предписывалось «камень имать» по числу крестьянских дворов, «изготовить тот камень нынешним летом, а возить по первому зимнему пути, как крестьяне поедут к Москве с запасы, с дровами и сеном, на тех же возах». На торговых людей та же повинность была возложена, «смотря по их промыслам, кому сколько и против скольких крестьянских дворов того каменья поставить можно». Всем же крестьянским и посадским людям предписывалось «привозить с собою к Москве по три камня диких ручных, но чтоб те камни меньше гусиного яйца не были, и отдавать их… во всех градских воротах… А у приема того камня быть дворянам с целовальники…».

С тех пор в Москве начали появляться первые булыжные мостовые. Дело, однако, шло медленно и продолжается по сей день…

Рассматривая Москву, Альфонсо не заметил, да даже и представить себе не мог, что ближе к Ордынке за ним появится «хвост» из неприметных дрожек, в которых рядом с «лихачом» сидел человек с идеально прямой спиной.