— Привет, Саша.
Надир вышел навстречу, довольно щурясь и в то же время чуть склонив голову — он так всегда извиняется.
Хорошо выглядит. Всем бы так в его годы.
Старик долго держал в своих ладонях руку Александра Сергеевича, заглядывая ученику в глаза. Всё душу ищет, подумал Ас и ухмыльнулся.
— Знаю, невовремя тебя выдернул, — развел руками Надир.
— Да ладно тебе, — сказал Ас, — зато приехал повидаться, припасть, так сказать, к источнику мудрости, что ж тут плохого?
— О, — вздернул бровь Надир, — как раз это я тебе и расскажу.
Они прошли к диванам. Это какой, синий вроде бы зал? Ну да, в прошлом месяце он здесь собирал «народных избранников». Законы им раздавал.
Надир сел на свое место — слева. Ас знал, что у старика больная спина и тот стремится опереть ее на специальную спинку, про которую несведущие, ясное дело, понятия не имеют.
Появившиеся из ниоткуда девочки в бело-голубом сотворили кофе-виски и синюю пухлую папку, которую Надир тут же прихлопнул ладонью.
— Как ты, дорогой? — спросил он.
— Да некогда подумать об этом даже, с совещания на совещание — короткими перебежками…
Надир аж качнулся вперед всем корпусом, показывая, что понимает, с чем приходится иметь дело ученику. Понимает и соболезнует.
— У самого-то всё хорошо, надеюсь? — спросил Ас. — Как с тем проектом?
— Испанским? — уточнил Надир.
Ас кивнул, удивляясь, что об этом здесь можно говорить вслух.
— Всё в порядке, спасибо, Саша. Спасибо за помощь.
— Ну, это не помощь…
— Не скромничай. Всё равно, что глаз пожертвовал.
Ас отхлебнул кофе.
— Саша, — сказал Надир другим тоном, давая понять, что с формальностями покончено, — твои работали уже по седьмой?
— Нет еще. Выехали, но там уже особенно не с чем работать. Проводят реконструкцию.
Надир тяжело вздохнул.
— Понятно. Там был Прокофьев, наш Валерий Петрович.
— Что с ним?
Надир погладил папку, будто собираясь ее подбодрить. Открыл, снова вздохнул и положил на стол два листка: фото с детальными описаниями.
— Вот это, — сказал он, показывая на первый, — седьмая. А вот это — последствия.
Ас знал этого типа с картинок, дважды был у него на приеме. Такой обыкновенный. На всех сразу похожий. Что-то с галстуком только. Нелепый какой-то галстук.
— По трассе? — спросил Ас, разглядывая распластанное по дереву тело.
— Нет. Это совсем в другом месте. Какой-то тупик. Около Балашихи, что ли.
Надир поморщился так, словно Балашиха представлялась ему склизкой сколопендрой.
— Ты его хорошо знал?
— Да не то что бы совсем так, Саша.
Александр Сергеевич переключился на первую бумагу — сказки Пушкина, видимо. Богатый набор. Редкостно богатый. Захотелось даже попросить у Надира исходник. Но нельзя. Понятно, что нет.
— По восходящей, — сказал он учителю, — не сбавляют оборотов, да?
— Да, Саша. Это при том, что у него еще двое в запасе.
— И вы всё еще не остановились ни на одном из вариантов?
— Думаешь, уже пора?
— Слушай, дорогой, если уж ты мне не можешь сказать, то мои возможности…
— Саша, — очень веско, дробя фразы тяжелыми паузами, сказал Надир, — мы… сомневаемся, что… это те… на кого принято… указывать пальцем.
Ас непроизвольно улыбнулся. Всё же сдал старик, подумал он. Внешне хорош, а нервы бросают из стороны в сторону. Неделю назад ведь про это вдоль и поперек поговорили — с выкладками, с разбором. И тогда он со всем согласился. А теперь — пожалуйста. «Мы сомневаемся».
— Только не говори, что ты тоже уверовал в возмездие с небес, — приятельски тронув Надира за плечо, сказал Ас. — Мне достаточно рвущегося в церковь Волина.
Надир в ответ похлопал его по руке.
— Синьор Дон Кихот, синьор Дон Кихот, вы дома или опять не в себе? Твой профессор староват, но еще дома, Саша.
— Рад слышать, дорогой.
— И всё же, Саша…
— Да, Надир?
— Прочеши и своих, пожалуйста.
2
Илья внимательно вгляделся в вагонные внутренности, но никого подозрительного не выловил. Пара сонных мужиков в грязных мешковатых штанах. Тетка с рулоном. Дед с саженцем. Парень с ноутбуком: смотрит в него, а у самого глаза закрываются, того и гляди — клюнет носом экран. Смешной. Вагон тоже должен быть смешным, но вместо этого страшноватый: будто детскую книжку в истерике разодрали, и куда попало разбросали куски. Там — стишата про дядю Степу, тут — пол-лица Карлсона. Из-за двери хмуро щурится крокодил. А что ты хотел, Гена?!
Илья через стекло заглянул и в соседний вагон: нет, там тоже никого похожего. Может, и пронесет: Майе мерещится временами.
Ладно.
Сев в дальний пустой угол, он раскрыл сверток и еще раз пересчитал отпечатанные на клейкой бумаге флаги. Двадцать четыре. Ирландский зеленый колер, острые гербовые снежинки. В прошлый раз с красным отливом вдруг получились. Илья даже взялся ругаться с Митькой, но Майя сказала — даже лучше, эксклюзив. Он их так и назвал: «Сибирь под красными».
Когда объявили «Полежаевскую», Илья вышел из вагона и прошелся, кружась в идиотском танце, по платформе. Он всё еще боялся, что за ним топают цензоры. С чего-то взялся напевать, и на «до свидания милый, милый» от него брезгливо отшатнулся какой-то папик в клетчатом шарфе. Больше никого здесь не было. Платформу перекрывал пустой старый поезд, похожий на палку лежалой копченой колбасы. Из-за него по ту сторону запасного пути не было видно уже совсем ничего.
Илья впрыгнул в следующий состав — снова почти пустой — и теперь ехал до «1905 года». Здесь снова вроде как ремонтируют эскалатор, но понятно, на самом деле роют ад. Это по всему метро так: спешат поглубже закопаться, пока не началось. Пока в окно не стало просовываться серо-облачное, московское ежедневное. Осеннее разрывное. От этой пелены местные хотели бы схорониться даже в подземном аду. Они помнят, что метро — объект оборонный, значит, тут должно прятаться убежище.
А может, подумал Илья, эта вынимающая кишки осень в самом деле оружие массового поражения? Американы нас уделали, а мы даже и не сообразили. Какой-то там истребитель пятого поколения собираем из говна и палок, а в глаза продолжает сыпаться эта безнадега, от которой ноги проседают и руки начинают дрожать. Нет, в самом деле, в аду должно быть повеселее. А тут — только обернуться дёрном и сидеть в самой глубокой норе. Лишь бы не видеть этого всего, не вспоминать даже.
Выйдя из стеклянных дверей, Илья с ненавистью посмотрел вверх — неба не было. Вместо него камуфляжная мелкодисперсная пелена. Кажется, запули в нее бутылкой — она только с чмоканьем всосет. Еще и дождь сыплется…
Он прошел мимо темного пятна памятника, отсалютовав послюнявленными пальцами братьям-рабочим в бэтмановском плаще. Хорошо было бы на сам монумент флаг шлепнуть, но слишком место заметное — в момент заметут. Значит, через парк к Трехгорной мануфактуре, так ведь и собирался.
Между деревьями висели свалявшиеся клубки тумана. На лавках всё еще обитали какие-то полупьяные полупидоры. Недолго уже.
Илья чуть замешкался перед подземным переходом, потом плюнул и перебежал дорогу поверху. Береженого бог бережет. И даже если бога нет, у береженого по-любому остается больше очков жизни.
Теперь Трехгорка была прямо перед ним: киношный краснокирпичный замок, изъеденный изнутри модными кофейнями и барбершопами, — воображаемая Европа, что-то о себе воображающая.
Два флага-плаката пошли на западную стену. Они здесь смотрелись как родные, будто их еще при царе-батюшке впечатали. Еще один Илья внезапно добавил внутри — слева от магазина раздутых курток с татуированными рукавами, он решил, что там должен быть приличный трафик — не каждый день такую ерунду показывают. Вообще-то он редко импровизировал: расстановка — штука выверенная, точный ритуал. И только так и работает. Теперь из-за внезапного порыва придется Полянку, наверное, обездолить.
Илья снова обернулся. Хвоста нет, и отлично. Значит, просто паранойя. Уважаемое заболевание, профессиональное. Он, когда еще в Сибири ставил «Флаги независимости», уже тогда оглядывался: топают ли. Сначала казалось — да, потом — нет. А потом цензоры в самом деле появились — два года назад. Тогда Коржик вовремя предупредил — Илья с Майей собрали ноги в руки и свалили в Москву, на всякий случай через Минск. Маленьких вот не увезли — это беда. Крошка и Василиска — как они там? Только тем и успокаиваешь себя, что котам нельзя, в смысле с котами нельзя. Сейчас вот, может, тоже срываться придется.
С 1905-го он двинул на Баррикады. Пока шел, в голове самозародилась песня Гребенщикова «Таможенный блюз»: «Третий отец — Дзержинский, четвертый отец — кокаин, с тех пор, как они в мавзолее, мама, я остался совсем один». Илья стал думать в том ключе, что Гребень не понимал своего счастья. В мавзолее. Сейчас-то папаши один за другим лезут наружу.
Около зоопарка, прямо посреди дороги, показательно стояла полицевозка. Илья на несколько секунд замешкался, пропуская накатившую волну теток в цветастых пальто с волочащимися за ними, будто тяжелые хозяйственные сумки, детьми. Крутанулся на каблуках, решив свернуть на Большую Грузинскую, передумал, сделал пару шагов, снова передумал и быстро перебежал улицу в потоке недовольных спешащих граждан.