— Ну на, на, кури! — Полковник бросил на стол пачку «Казбека». — Бедный родственник!

— Кто мы, и кто вы. — Я хищно завладел папиросой.

— Не прибедняйся, — попросил Мощин.

Щурясь от ароматного дыма, он внимательно, оценивающе осматривал меня. Я вытянул вперед правую руку, продемонстрировал ее работоспособность. Полковник покивал. С ответной бесцеремонностью я оглядел шефа. Все без изменений: глубоко посаженные колючие глаза, шишковатый бритый череп, огромный мясистый нос, остро выступающий подбородок. К фигуре Мощина больше всего подходило определение «несуразная»: мосластые руки, длинные худые ноги, чрезвычайно сутулая спина.

— Сойдет? — спросил Мощин, дождавшись окончания осмотра.

— А есть варианты?

— Вот именно! — скупо улыбнулся полковник, но тут же сменил тон: — К делу. Сегодня… точнее, уже вчера, около шести часов утра примерно в тридцати метрах от наших позиций был обнаружен труп немецкого солдата, фельдфебеля в форме артиллериста. Сквозное ранение спины чуть ниже левой лопатки: идеально круглое отверстие диаметром около пяти сантиметров. Поражающий элемент не найден. Оружие идентифицировать не удалось. Есть мнение, что этот случай по нашей части.

Деловая манера полковника, хорошо знакомая по работе в МУРе, перечень фактов, четкие формулировки — я невольно почувствовал азарт. Может быть, действительно по нашей части? У него, шефа, отменное чутье.

— Тело? — спросил я быстро.

— В Ельск отвезли, в морг.

— Место осмотрено?

— С этим затруднение, Леша, — вздохнул полковник и поскреб ногтем край лежащей перед ним тетрадки. — Берег реки, у самой воды. Склон простреливается противником — до его позиций на том берегу не больше двухсот метров. Осмотр возможен только ночью…

— Ну так осмотрели? — нетерпеливо перебил я.

— Осмотрели, куда деваться-то. Но так, по мере возможности. — Мощин пожал плечами совершенно по-штатски. — Лично лазил. Ничего не нашли.

— С чего вы взяли, что неизвестное оружие? Вдарили чем-то типа трубы…

— Поедешь завтра в морг, сам посмотришь. Аккуратное отверстие на кителе, майке, ровные края раны, явный полукруг на лопатке, ребрах… И никаких деформаций. Как дыроколом пробили.

— Кто еще этим занимается?

— Пока никто, — лукаво улыбнулся полковник.

— Как это? А пятый отдел? Чудо-оружие все-таки.

— Я не докладывал. Возможно, это наш шпион. Если так, им сразу займутся другие, а нас отодвинут.

— Почему сразу шпион? — отметил я, вытягивая из командирской пачки еще одну папиросу.

— Почему?… — переспросил полковник, окинув меня каким-то странным взглядом, будто примеряясь, как половчее ударить.

— Чего? — Я сразу же насторожился.

Знаем этот взгляд, встречали уже. Сейчас будет интересно! Мощин закурил, посидел какое-то время, выпуская дым в потолок. Гремя котелками, вернулся Сема. Без слов разложил добытую провизию на ящике и так же без слов, покосившись на нас, молча выпускающих дым, вышел.

— На правом бедре трупа фельдфебеля была обнаружена русская надпись, предположительно кровью: «ле Андре». Расшифровано мной как «лейтенант Андреев».

— Не слишком ли самоуверенно?

— Отнюдь. В нашем стрелковом полку как раз имеется лейтенант Андреев, командует разведротой.

— Резонно, — согласился я. — Но зачем было писать его имя на трупе?

— Интересно другое: прозектор клянется, что при первичном осмотре, когда срезали одежду, надписи этой не было. Появилась она потом.

— Ну это понятно. Вряд ли немец перед тем, как перейти на сторону врага, писал кровью на бедре имя советского командира.

— А между тем писал именно он, — спокойно, даже как-то равнодушно заявил полковник.

И снова мы уставились друг на друга. В наступившей тишине было слышно, как потрескивает фитиль в керосинке и шуршит что-то за обшивкой стены. Я глубоко, до рези в горле, затянулся и растер окурок по стенке гильзы-пепельницы.

— Откуда такая уверенность? — поинтересовался лениво.

— На-ка вот, посмотри.

Пока шеф рылся в бумагах, я незаметно стянул из пачки пару папирос — от него не убудет, а у меня от ихней махорки глаза вываливаются. Только успел припрятать добычу, как Мощин бросил передо мной небольшую книжицу в потрепанной кожаной обложке, перетянутую бечевкой.

— Что это?

— Что-то вроде дневника нашего русско-немецкого трупа. Рекомендую ознакомиться. Весьма занимательно.

Глава 2

20 августа 2016 года. Киев

Когда город теряет свое имя? Сталинград во время Второй мировой разнесли в пыль, но он все равно остался Сталинградом. А вот этот, хоть и разрушились преимущественно только высотки, Киевом больше не назовешь, язык не поворачивается. Город похож на высосанную пауком бабочку — оболочка сохранилась, а внутри пусто.

Мы идем по широкой улице, асфальта не видно под толстым слоем серой пыли. Пыль ленива и тяжела, она не взвивается в воздух, не липнет к ногам. А может быть, это пепел. Ведь куда-то же делись все люди? За напарником, Буром, тянется вереница следов: серый налет с филигранной точностью повторяет рисунок подошв. Пыль недвижима, но я знаю, что спустя пару дней эти отпечатки исчезнут. Жуткое место Город.

Бур держится ровно по центру, голова его равномерно поворачивается из стороны в сторону — он следит за окнами. Точнее, за оконными проемами, — окна разбиты, покорежены, вырваны с мясом. Я иду следом, чуть левее, чтобы иметь свой сектор обстрела.

Все дома кажутся одинаковыми, потому что однообразно облеплены пылью. Брошенные вдоль улицы машины тоже присыпаны, да так густо, что иной раз и модель не разберешь. Даже солнце, периодически выглядывающее из-за облаков, не в силах разбавить эту серость. Иногда луч высекает искру из осколка стекла или какой-нибудь металлической детали, но от этого еще тоскливее.

Улица, прямая как стрела, вдалеке упирается в небо. Этого неба здесь очень много. В Городе оно доминирует, выступает из всех щелей, лезет между домами и даже сквозь них.

— Говорят, тут собаки появились, — обернувшись на секунду, сообщает Бур.

Ну да, собаки. Друзья человека. По старой памяти поселились там, где раньше обитали их хозяева. Только чем им тут питаться? Тенями и пеплом? Маловероятно. Да дело даже не в пище — просто никто тут долго находиться не может. То ли атмосфера такая, то ли еще что. Говорят, раньше легче было. Не знаю, не пробовал. Сейчас мы только полчаса в Городе — и уже начинаются слуховые галлюцинации: кажется, что где-то вдалеке кричат люди. Трясу головой — проходит. И снова идем в тишине.

Отмечая еле видные под слоем пыли контуры тротуаров, вдаль уходят шеренги фонарных столбов. Провода на них отсутствуют, закопченные плафоны грустно нависают над дорогой.

Мы поворачиваем за угол и упираемся в пустоту. Перед нами широкая площадь, которую пересекает проспект. Здесь почти нет пепла: видимо, не успевает накапливаться — уносит ветер. В центре блестит чаша фонтана, до краев заполненная отражением неба. Бур долго стоит в тени дома, разглядывает просторы. Вокруг фонтана торчат пеньки, среди которых неуместно затесался лохматый, чуть тронутый желтизной клен.

— В прошлый раз, когда со Штопором ходили, тут к нам шатуны прицепились, — сообщает напарник.

Шатуны — это не ходячие мертвецы. Это живые люди. Так, во всяком случае, утверждает Хирург. А Хирург в этом вопросе разбирается. Правда, он всегда добавляет: «в биологическом смысле». Ну да, когда их подстрелишь — кровь брызгает. Только где это видано, чтобы живые люди после сквозного ранения в голову могли двигаться?

Пусть и не агрессивные они, не опасные, но все равно… Не зря этих шатунов даже твари стороной обходят. Помню свою первую встречу с таким. Вылез из подвала, с виду — человек человеком, пожилой, лысый, и даже галстук на шее. Я из-за галстука и не выстрелил — неловко стрелять в человека, одетого в костюм, пусть и чрезвычайно грязный. А он подошел почти впритык, остановился — смотрит. И жутко это: глаза вроде есть, а взгляда нет. И воняет от него… нет, не гнилью, а примерно как от дождевых червей, что я на рыбалку копал, — вот такой же запах, только на порядок сильнее. Я потом от этого шатуна еле избавился, весь Ельск он следом за мной тащился, молча и грустно, чуть пошатываясь. Уж совсем решился его пристрелить, но передумал — попробовал убежать. Какое-то время шатун неуклюже рысил следом, пока на повороте не зацепился ногой за бордюр. Со всего размаху шлепнулся на асфальт. И заплакал. Я даже вначале не понял, что это за звук. Отвык давно от таких звуков… В общем — лучше с тварью какой встретиться, они хоть душу не рвут.

Бур заканчивает присматриваться-прислушиваться, выходит из-за стены, но тут же юркает обратно, предостерегающе подняв руку. Я тоже замечаю движение: когда вокруг все так неподвижно, любое шевеление — как крик в тишине. На доме, с другой стороны площади. По краю крыши через равные промежутки расставлены какие-то обелиски — любили сталинские архитекторы такие приколы. И вот у второго от угла обелиска мелькнула какая-то тень.

Осторожно высунувшись, Бур разглядывает крышу через оптику. Я беру под контроль улицу. Солнце выходит из-за облаков, и площадь преображается: взрывается бликами чаша фонтана, одинокий клен загорается желтым, и даже по гранитной брусчатке начинают бегать еле заметные искорки.