Первых выступающих мы не слышали. Это, несомненно, было чудовищным упущением с нашей стороны, так как мы пропустили выступления таких незабываемых исполнителей, как Les Haricots Rouges [«Красная фасоль» (фр.).] и Жан-Мари Прослье, не говоря уже о Жан-Поле Севре и Конраде Прингле! Сплошь гиганты сцены, как же! Справедливости ради отмечу, что в афише значились и более известные имена, типа Рокки Робертса и Бобби Соло, не оставившего равнодушных своим исполнением «Sur ton visage une larme» [«Слеза на твоей щеке» (фр.).]. Был там и никому не известный Пьер Перре, который вскоре сделает себе имя среди любителей шутливых песенок. В общем, нам и в баре было хорошо.

И вот наступает момент, которого все так ждали. Я покинул своих новообретенных друзей и занял позицию недалеко от выхода на сцену в четвертом ряду, в компании приятелей Ронни Берда и Жан-Марка Алетти, сыновей Элльет де Рье. Прямо передо мной сидел Даниэль Филипаччи, которого я хорошо знал. Позже он стал моим гендиректором, но пока что я просто оставлял машину на его парковке, когда делал вид, что еду в университет на занятия по правоведению. Большой босс главной радиопередачи поколения йе-йе «Привет, друзья», во французской музыкальной индустрии Филипаччи был равен богу. По неизвестным причинам «роллинги» не удостоились чести быть приглашенными на программу в свой первый приезд во Францию, хотя жена Даниэля даже работала на лейбле «Декка». Возможно, они боялись того, что скандальный образ группы не впишется в добродушный формат передачи. Но и без этой рекламы зал был забит до отказа и заряжен по полной.

Занавес поднялся, когда Кит начал играть первые аккорды «Not Fade Away». Затем вступили остальные участники группы, и зал взорвался от восторга. На музыкантов не направили прожектор, осветив лишь фон сцены. Получился своеобразный театр теней. Мик, с маракасами в каждой руке, дергался, словно заводная кукла. Рядом с ним Брайан, тоже трясущийся, словно черт, наконец-то вызволенный из табакерки, надсадно извлекал пронзительные звуки из губной гармошки. Группа превратилась в неудержимый, идеально смазанный механизм, в поезд бизнес-класса, мчащий публику в бездну первобытного удовольствия. Кто там говорил про длинные волосы, ботинки и галстуки? The Rolling Stones — это прежде всего музыка, и ею нас сейчас расстреливали словно из пулемета.

Пауз между композициями не было, и одни хиты сменялись другими, включая композиции Чака Берри «Carol» и «Around and Around». Даниэль Филипаччи словно с ума сошел. Да нас всех дружно унесло этой волной коллективного помешательства. Даже The Beatles, приезжавшие несколькими месяцами ранее, могли только мечтать о подобном гипнотическом эффекте. Находясь на сцене, «роллинги» генерировали абсолютно уникальную жизненную энергию.

Концерты в те времена были короткими, полчаса — максимум. Выступление The Rolling Stones традиционно закончилось исполнением «I’m Alright», написанной Миком и Китом специально для сцены под влиянием творчества Бо Диддли. Сначала вступил гитарный риф Кита, затем пальцы Брайана начали порхать по грифу вновь обретенной Vox Teardrop. Мик, снова вооружившись маракасами, вновь и вновь с небольшими вариациями скандировал мантру «I’m alright!.. I feel very good… Yeah I’m alright…» [«У меня все отлично!.. Я классно себя чувствую… О да, у меня все отлично…» (Англ.)]. Темп и энергетика песни вводили зал в состояние племенного транса. Брайан бросил свою гитару и, схватив барабан, присоединился у микрофона к Мику, вместе с ним выкрикивая заклинание: «I’m alright!» Публика дошла до последней стадии истерического припадка, и вдруг все прекратилось. Музыканты из последних сил помахали залу и убежали за кулисы. Занавес.

Я сорвался с места и догнал их как раз вовремя, чтобы занять место в нашем бронированном фургоне. Нельзя было терять ни секунды, если мы хотели сбежать от оравы фанатов, которые после такого шоу совершенно слетели с катушек.

Затишье после бури. Мы вновь за стойкой Жоржа Карпантье, подводили итоги вечера. Меня все еще потряхивало после пережитого опыта, они же были рады такому триумфу, хотя уже и привыкли к нему, в конце концов, для них это был такой же концерт, как другие. Их только удивляло, как и The Beatles до них, что во французской публике так много лиц мужского пола. Три четверти их аудитории в Англии и США — девушки, а у нас наоборот. Такое обилие тестостерона, кстати, не могло не иметь последствий, и после отъезда группы все обращали внимание на ущерб, нанесенный залу: выломанные сиденья, аресты некоторых фанатов.

Как бы то ни было, умы группы уже были заняты мыслями об Америке. На следующий день они вернулись в США и поучаствовали в историческом концерте «TAMI Show». За этим последовало новое турне, которое на этот раз позволило им завоевать сердца американцев. Париж был лишь первым этапом долгого пути, и The Rolling Stones еще не знали, куда он приведет. Будущее любой молодой поп-группы покрыто завесой тайны. Как, впрочем, и мое.

Для начала надо было вернуться к занятиям в Колледже святой Варвары Илиопольской, а кроме этого слабо мотивирующего на подвиги места я был открыт любым предложениям. Однако хотел лишь одного, и это желание окончательно сформировалось после всего, что я увидел за последние два дня. Какое бы дело мне ни подкинула судьба, главное, чтобы оно было связано с рок-н-роллом.

Рекламная листовка The Rolling Stones лейбла «Декка Франс», лицевая сторона.

Рекламная листовка The Rolling Stones лейбла «Декка Франс», оборотная сторона.

© Архивы Доминика Ламблена

- 2 -

Парижская молодежь

(50-е и 60-е годы)

Ураган The Rolling Stones прошел, а мне все еще было трудно привыкнуть к студенческим будням. После 48 часов в компании Мика Джаггера и Брайана Джонса все остальное начинает казаться серым и скучным.

Если честно, мне никогда не хватало энтузиазма в отношении всяких учебников и тетрадок, к большому сожалению моих родителей, которые считали, что это самые важные вещи в жизни, и для них было совершенно недопустимо, чтобы их сын не получил диплом какого-нибудь престижного учебного заведения. История блудного сына была совсем не про семью Ламбленов, и разочаровать родителей из-за своего образования значило нанести им самое тяжелое оскорбление из всех только возможных.

Именно по этой причине несколькими годами ранее мамуля с папулей, доведенные до отчаяния моим безразличием, отправили меня в интернат. Так я в 16 лет познал все радости жизни в комнате лицея Рамбуйе. Однако родители просчитались, потому что именно в этом уважаемом учреждении я познакомился с Жан-Марком Алетти и Рональдом, который позднее стал известен как Ронни Берд. Другими словами, я завел знакомства с двумя парнями, благодаря которым и сделал первые шаги в презренном мире гитар и длинных шевелюр. Мои слишком умные родители сами себя и обхитрили.

Ссылка длилась всего год, после чего я вернулся в лицей Сен-Клу. В очередной раз отличившись блистательным разгильдяйством, я был приговорен к более серьезному наказанию и на следующий год оказался в интернате Колледжа святой Варвары Илиопольской практически заточенным в самом сердце Парижа в его огромных спальных помещениях, не оставлявших ни малейшей надежды на уединенность. Единственным утешением был открывавшийся прямо с моей кровати восхитительный вид на Пантеон, неподалеку от которого обычно кутили все мои приятели. Подобная географическая близость к местам молодежных увеселений максимально усиливала ощущение того, что я сижу в тюряге. В лицее Рамбуйе, по крайней мере, единственным окружением учеников были утки и косули, не вызывавшие таких страданий. А тут праздник жизни проходит всего в паре сотен метров от тебя, но ощущение исключенности из общества в разы сильнее. Вот он — парадокс Колледжа святой Варвары! Даже мой отец, человек строгих взглядов, в конце концов, посчитал приговор излишне жестоким и скостил мне срок до трех месяцев.

Этот эпизод моей жизни прекрасно демонстрирует двойственность натуры моих родителей. Они абсолютно непреклонны в некоторых моментах, особенно когда речь идет о работе, не позволят бить баклуши и заставят добиваться высоких целей. В этом отношении мой отец мог быть особенно суровым. Пользуясь его же словами, не стоило «гадить ему в ботинки». В прошлом он служил в кавалерийских войсках, а затем из любви к автомобилям пошел работать в компанию «Симка», где ждал от других той же железной дисциплины, которая когда-то требовалась от него. Хлыст всегда был у него под рукой, и несколько раз, когда я перегибал палку, он даже принимал меня за свою лошадь. Однако наши родители не были садистами и не слишком препятствовали тому, чтобы мы с сестрой развлекались как хотели.

В конце 1963 года я вернулся в экстернат и, не отказывая себе в развлечениях, возобновил привычные ночные гулянья. Незадолго до этого я получил права и с тех пор время от времени уходил в самоволку, заимствуя мамину «Симка 1000 Абарт», которую предпочитал своему скутеру «Ламбретта». Я гулял с друзьями в Сен-Жермен-де-Пре и жил вполне себе неплохо. Таких машин, как у моей мамы, было всего четыре-пять штук. Иногда мне казалось, что я живу во времена Джеймса Дина, когда машина имела большое символическое значение, и потому выпендриваться перед друзьями мне казалось делом чрезвычайной важности.