Когда первый номер закончился, она извинилась перед леди Чартерис Браун и выскользнула из зала. В саду воздух был прохладен после духоты переполненного помещения. Она старалась успокоить свои нервы. Вовсе не было причины, почему бы ей не попросить Ника Уоррендера о помощи. Он знал, что леди Чартерис Браун приехала на Крит в поисках своей внучки. Он предвидел, что может возникнуть проблема с языком. Чувство, которое она с удивлением обнаружила в себе сегодня утром, было не более чем романтическая фантазия, от которой ей придется отказаться как от сумасбродства. Чем оно на самом деле и было.

У стойки регистрации она спросила молодого грека, можно ли ей поговорить с Нико. Она будет на террасе.

Он вышел к ней почти в ту же минуту. Он был в темных слаксах и белой рубашке. Он встал рядом со столом с таким официальным видом, словно она собиралась заказать выпивку из бара.

— Я прошу прощения, если доставляю беспокойство, — начала она, злясь на себя за то, что у нее самым нелепым образом перехватило дыхание. — Если время неподходящее…

— Оно абсолютно подходящее, — сказал он. — Чем могу быть полезен?

— Прежде всего, — сказала она запальчиво, — тем, что сядете.

Он выдвинул стул и сел, как она просила. Но стало только хуже, потому что теперь, когда он сидел за столом напротив, его глаза были на одном уровне с ее глазами.

— Доктор Уоррендер, — она заставила себя произнести его имя и продолжила:

— Я не стала говорить об этом раньше, потому что здесь был Янни, но прошлой ночью я встретила вашего друга Дамьена. Он рассказал мне о вас. Я считала вас греком.

Он позволил себе вежливую улыбку.

— Это имеет какое-то значение?

— Вы позволяли и дальше так думать, когда я рассыпала вам комплименты за ваш английский.

Теперь он улыбался сардонически, наслаждаясь ее неловкостью.

— А вы не позволяли мне узнать, что говорите по-гречески. Давайте считать, что мы квиты.

— Но я не говорю по-гречески, по крайней мере, недостаточно хорошо, чтобы справиться с его критским вариантом.

— Местный диалект немного неразборчив.

— Сегодня я ездила по домам, в которых сдаются комнаты, пыталась выяснить не узнает ли кто-нибудь внучку леди Чартерис Браун по фотографиям. Я зашла в один дом, почему-то я была почти уверена, что Алтея жила там, — и она подробно рассказала ему обо всем, что произошло на Одос Лефтериоу, 23.

— И ты хотела, чтобы я поехал с тобой и выступил переводчиком?

— Ты можешь сделать это?

— Прямо сейчас?

— Я не думала о том, когда. Я просто хотела спросить не согласишься ли ты.

— Я уже сказал, что завтра я целый день простою на регистрации. Сейчас дела идут не очень хорошо. У них не хватает людей. Дела идут не очень хорошо.

— Мне жаль слышать это.

— Да, это печально. На них давят владельцы крупных отелей, которые хотят выкупить у них дело. Моя мать и отчим — вон тот старик, который сходит с ума по своим розам — отошли от дел пару лет назад. Теперь этот бизнес принадлежит Спиро, а он уже смертельно устал от него.

— Кто это, Спиро?

— Обходительный парень на регистрации. Женат на моей маленькой сестренке Анне. Ваше пребывание в «Артемисе» началось бы более приятно, если бы в тот день, когда вы приехали, работал Спиро.

«Нет, все равно я не хотела бы чтобы все сложилось по-другому», — подумала Эмма, но она не смогла бы хорошо выразить это.

— Но, что касается вашей проблемы, — продолжал он. — Почему не сейчас?

— Леди Ч. Б. Я не хочу тревожить ее, если нет повода для радости.

— Она на этом шоу в зале? — Он поднялся со своего места. — Мы вернемся раньше, чем оно закончится.

— Она может не захотеть сидеть до конца. Я узнаю, все ли будет в порядке в случае моего отъезда.

Через несколько минут она догнала его в фойе.

— С ней все в порядке. Оказывается, Хэллидеи устраивают вечеринку у себя в номере после шоу, и она собирается пойти к ним.

Она копалась в сумочке в поисках ключей от машины.

Ник открыл дверь перед ней и помахал рукой Спиро, когда они выходили.

— Только транспорт — мой, сказал он. — Я не люблю, когда меня везут.

— Особенно женщина?

— Я этого не сказал.

«Но подумал!» Эмма не стала спорить, не испытывая особого желания вести машину через Аджио Стефанос ночью. Смиренно она шла следом за ним в гараж, но здесь остановилась как вкопанная.

— Только не мотоцикл!

— А что плохого в мотоцикле? — спросил он, взяв с полки два шлема и протянул один ей.

— Много чего.

— Я езжу очень хорошо и очень осторожно, — заверил он ее. — Тебе не будет никакого вреда. Обхвати меня за талию и держись крепко.

«Обхвати меня за талию». Она снова почувствовала, что не может пошевелиться, лицо горело.

Он вывел мотоцикл через двор и, балансируя, выехал на дорогу.

— Я сказал, держись крепче, — прокричал он.

И тут они стали набирать скорость. Эмма выкрикнула: «Да, хорошо», — но ее голос унес ветер. До этого Эмма никогда не ездила на мотоцикле. Тем более она была влюблена. Позже она не смогла бы сказать, что больше занимало ее мысли: страх перед скоростью, когда они мчались, рассекая теплый ночной воздух, или самозабвенный восторг от того, что обнимает тело мужчины, которого любила.

Она вся дрожала, когда слезла с мотоцикла на Одос Лефтериоу и сняла шлем. Внизу под их ногами маленький город был похож на красочный калейдоскоп света. Небо над их головами было глубоко черным, с точечными проколами звезд.

Когда он ставил свой мотоцикл, то возвышался рядом с Эммой как башня.

— Не так уж плохо, правда?

Может быть. Она не была уверена ни в себе, ни в своих чувствах, ни в здравом уме. Она повела его вверх по ступеням к дому номер 23 и постучала в дверь.

Все оказалось так просто в этот раз. Эмма достала фотографии. Ник и женщина разговаривали. Женщина провела их в комнату с чудесным видом на город и снова достала карандашные наброски из шкафа.

Потом Ник повернулся к Эмме.

— Да, девушка на этих фотографиях приходила сюда в конце прошлого года и сняла эту комнату. На неопределенное время. Вносила плату по восемь тысяч драхм каждую неделю вперед. Потом, приблизительно через две недели, девушка исчезла.

— Исчезла? Что она имеет в виду?

— Она вышла однажды утром с рюкзаком, говорит наша дама, и никогда больше не вернулась.

— Когда это было? — спросила Эмма. Ник переспросил у домовладелицы.

— В конце ноября.

— Но это сто лет назад.

— Эта дама даже не знала, что ей делать. Она думала, что должна пойти в полицию, но у нее уже бывали студенты перед этим. Которые просто вставали и уходили, и она предоставила всему идти своим чередом. Сначала она оставила комнату, хотя ей и не заплатили, а потом ее сын вернулся домой с моря, и она отдала эту комнату ему. А вещи девушки и ее чемодан сложила в шкаф в холле. Однажды, некоторое время спустя, пришла женщина и сказала, что англичанка прислала ее забрать вещи и хотела бы заплатить за то время, которое домовладелице пришлось продержать комнату. Но она взяла деньги только за одну неделю.

Эмма перевела взгляд с Ника на домовладелицу.

— Что это была за женщина, — спросила она по-гречески.

Ник переводил, когда она не понимала.

— Приблизительно того же возраста, как и она сама. Гречанка, возможно с Крита. Это все, что она знает. Наброски она нашла в шкафу гораздо позже, и она не уверена принадлежат ли они Алтее или кому-то еще, кто жил потом в этой комнате. Она думала, они могут помочь. Она сожалеет. Она считает, что это на ее совести, что она не сообщила об исчезновении девушки в полицию.

— Она не догадалась спросить у женщины, которая приходила за вещами, что все-таки случилось?

Ник сказал:

— Я спрашивал ее об этом. Очевидно, нет. Она не хотела показаться назойливой, я полагаю.

— Девушка была одна все это время? — спросила Эмма на правильном греческом, так как женщина, казалось, понимала ее, тогда как Эмма не могла понять ее критский греческий. — Приходили к ней друзья?

Домовладелица покачала головой, и Нику не пришлось переводить.

Они ушли, пожав друг другу руки со взаимными наилучшими пожеланиями.

— Вы были очень добры и очень помогли нам, — добавила Эмма на своем четком правильном греческом.

Снаружи, на Одос Лефтериоу темнота, казалось, стала еще гуще, чем раньше. Эмма дрожала, когда они спускались вниз по каменным ступеням мимо цветов.

— Ты замерзла, — сказал он. — И эта надежда тоже рассеялась. Будет лучше, если ты выпьешь чего-нибудь перед обратной дорогой. Я приметил кафе-бар, когда мы ехали сюда.

Оставив мотоцикл там, где он припарковал его, Ник повел ее вдоль узкой улочки, сделав несколько шагов вниз, чтобы срезать расстояние до переулка, который был уровнем ниже. Померанцы и фиговые деревья в изобилии росли на крошечных участках между домами, своими кронами они закрывали звезды над головой. Вдруг на углу в глубокой тени из под ног Эммы с воплем выскочила кошка. Эмма споткнулась.

— Держись! — произнес Ник, подхватывая ее под локоть. Но она потеряла равновесие и тяжело рухнула на него. Она чувствовала движение его рук, старавшихся поддержать ее, ощущала тепло и упругость его тела. С долгим прерывистым вздохом она позволила себе утонуть в его объятиях. Она почувствовала, как огромной и трогательно-неуклюжей рукой он провел по ее волосам. Потом его руки сомкнулись вокруг нее, и его губы нашли ее рот.

Его поцелуй был долгим, сильным и настойчивым. В нем не было и намека на нежность, и ей, наконец, пришлось вырываться от него также, как от Уолтера Фередэя, чтобы перевести дыхание.

— Извини, — сказал он охрипшим голосом, поспешно отстраняясь от нее, и помчался вниз по неровным ступеням. С жалким видом она делала все, чтобы поспеть за ним.

Столы неряшливого кафе-бара стояли на открытом пространстве внизу. В недобром свете бара его лицо приобрело жесткое, недоступное выражение.

— Я действительно прошу прощения, — сказал он. — Этого не должно было случиться. У меня нет привычки навязываться симпатичным молодым туристкам в темных углах.

— Замолчи, — вскрикнула она в горьком разочаровании и вонзила ногти себе в ладони, стараясь не заплакать.

Она так никогда и не узнала, что именно он заказал ей выпить, но напиток был мягким и разливался по телу сильным теплом. Себе он взял кофе, черный и крепкий. Склонившись над своей чашкой, он, казалось, был за тысячу миль отсюда, твердо держа дистанцию. Он выглядел усталым и напряженным. Ее охватила буря чувств, когда она сидела напротив него: гнев, безнадежность и причиняющая боль любовь.

— Спасибо, что помог мне, — сказала она.

— Угу… — он откинулся назад, отпил воды, которую ему принесли вместе с кофе. Темные брови нахмурены, взгляд отсутствующий. Как она могла достучаться до него через это напряжение внутреннего гнева!

— Когда я приехала сюда сегодня днем, — сказала она, — у меня почему-то было такое чувство, что Алтея жила в этой комнате. Это было чудесно, не правда ли, там, наверху, над городом. — Она слышала свой голос, но ей было интересно, слышит ли он ее. — А потом, хотя женщина и продолжала говорить «Ne» , когда я спрашивала, была ли там Алтея, я начала сомневаться в том, что она понимает меня. Это было глупо, но в один момент мне стало не по себе. Когда она сказала, что Алтея ушла с рюкзаком и больше не вернулась. Что-то должно было случится с ней, правда, иначе она забрала бы свои вещи сама. Но, конечно, открытка была гораздо позже.

Он, наконец, заговорил:

— Открытка, которая заставила леди Чартерис Браун отправиться на поиски. Ты видела ее?

Она встрепенулась:

— Чего ты ждешь? Что Алтея не писала ее? В этом случае…

— Ваша леди Чартерис Браун, конечно, знала бы написана ли она рукой ее внучки. Нет, мне было интересно узнать, что же на самом деле написала девушка.

Теперь не было никакой нужды скрывать что-либо от него.

— Что-то вроде «Не беспокойся обо мне. Я счастлива здесь. Я, наконец, дома. Я люблю тебя. Алтея». Довольно трогательно, ты так не думаешь? А потом, да, она написала: «Пожалуйста, не пытайся найти меня».

Он наклонился к ней, его глаза сузились над выступающим подбородком.

— Она написала это? Что не хочет, чтобы ее нашли, и ты все же взялась за эту работу?

— Да, но…

— Ты сказала, что она совершеннолетняя. Девушка получила все права? Мне интересно, ты серьезно задумывалась о том, что делаешь? Или это для тебя просто возможность бесплатно прокатиться на Крит?

— Нет! — Она почувствовала, как в ней поднимается волна гнева навстречу его гневу. — Я работаю. У меня приличные заработки. Я могла съездить на Крит в любой момент, когда мне этого захотелось бы. Если захотелось бы. Я согласилась помочь леди Чартерис Браун, потому что мне было жаль ее.

— Жаль ее! Эту старую каргу! — он только не произнес «каргу», а употребил то же самое греческое словцо, которое использовал раньше, когда говорил о леди Чартерис Браун своей матери. — Она — чудовище! Если внучка сбежала от нее, тебя это удивляет?

— Мое чудовище, между прочим, однажды высказало мне ту же самую мысль.

— Ты меня изумляешь.

Она посмотрела в его темные как шторм глаза.

— Неужели люди не изумляют тебя постоянно? — требовательно спросила она. — Потому что они таковы! Ничто не бывает просто там, где замешаны люди. Как и любой другой человек, она — невероятная смесь. Она была красива, она богата. Может быть, у нее нет семи пядей во лбу, как у тебя, и она испорчена. Но она любит свою внучку Алтею. Это все, что у нее осталось от ее единственного сына. Она вырастила девочку…

— Бедная Алтея!

— Хорошо! Но и бабушка тоже бедная. Ты — доктор. Ради всего святого! Неужели ты ничего не понимаешь о людях, о любви и о семье?

Внезапно он оттолкнул стул и встал. Ее слова эхом отозвались в ее голове, и до нее дошло, что она наговорила. Она поняла, что зашла слишком далеко.

Она тоже встала. Он расплачивался за напитки. Она ждала, стоя рядом с ним.

— Пожалуйста, я прошу прощения, если я задела тебя за живое…

Он весь дрожал. Она шла за ним по направлению к лестнице.

— Смотри, куда идешь.

В этот раз в тени фиг и померанцев не было никаких нежностей. Не то, чтобы в прошлый раз их было много. Эмма вздрогнула, когда вспомнила его поцелуй. Остановившись, чтобы перевести дух на верхней ступеньке лестницы, она прислонилась к низкой стене.

— Ты, конечно, права, — заговорил он рядом, — насчет того, что ты задела меня за живое. Я сам попал в положение, похожее на это.

Она посмотрела на мерцающий внизу город, на линии улиц и аллей, свет, сконцентрированный вдоль побережья.

— Ты имеешь ввиду Янни?

— Янни-Джонни, что уже достаточно говорит само за себя.

Она ждала. Плечом она почувствовала легкое прикосновение его руки. Ее наполнило желание продолжить это прикосновение, желание настоящей близости между ними.

— Моя жена Джули умерла, когда он родился.

— Дамьен рассказал мне. Мне очень жаль.

— С этого момента началась война за Джонни. Между моей матерью, гречанкой, и родителями Джули, англичанами, которые живут рядом со мной в Лондоне. И я сам был в центре такой же войны перед этим. Мой отец умер, когда я был мальчиком, и моя мать вышла замуж за Кристоса Соткиракиса, человека, которого ее семья прочила ей в мужья до этого. Мой отец был специалистом по классике, всю жизнь сходил с ума от Греции. Он приезжал на раскопки, когда был студентом, встретил мою мать и вскружил ей голову. Мои английские бабушка и дедушка выиграли битву за меня, и как я ни хотел остаться с матерью, меня отправили в школу в Англии, и я приезжал на Крит только на каникулы. Это был кошмар для меня, и теперь это становится кошмаром для Джонни. Обе стороны хотят воспитывать его. У родителей Джули большие амбиции насчет их единственного внука, и они хотят вырастить его англичанином. Моя мать и ее семья обожают его — греки любят детей — и Джонни наслаждается этим. Он заявляет, что его следует называть Янни, что он хочет жить в Греции всегда. Я знаю, что он будет счастливее здесь во многих отношениях, но он на три четверти англичанин, и только на одну — грек. Очевидно, сейчас он должен остаться со мной, что не очень-то весело для него. Но это — проблема, и она не решится сама собой.

— Я понимаю и действительно сочувствую. Но во всех отношениях ситуации Янни и Алтеи едва ли сопоставимы.

— Эта жажда обладать внушает мне отвращение, — сказал Ник. — Жажда, которую я вижу в своей матери, как бы сильно я ее ни любил, в родителях Джули и в твоей леди Чартерис Браун.

— Я сомневаюсь, что старая леди хочет владеть Алтеей…

— Зачем она ищет ее тогда? Девушка пишет, что у нее все хорошо, что она счастлива. Почему бы твоей леди Чартерис Браун не быть благодарной за это и оставить ее в покое, дать ей жить ее собственной жизнью так, как она того хочет? Но бабуля желает формировать, вести, влиять, вмешиваться…

— Нет! — Эмма повернулась лицом к нему. — Она хочет найти ее, потому что она любит ее. Она хочет жить, участвуя в юной жизни, о которой она заботилась и которой дорожит. Конечно, у нее есть право…

— У нее нет права! — сказал он. — Ни у одного родителя, ни у одного дедушки или бабушки нет такого права. Место в сердце выросшего ребенка — награда. Ее нужно заслужить.

— Это абсурд. Это бесчеловечно, — сказала она раздраженно. — И ты должен это знать! Подожди немного и посмотришь, что будешь чувствовать, когда Янни будет восемнадцать! Мне пора возвращаться.

К старой карге, которая хочет владеть своей внучкой. Вести, и формировать, и влиять, и вмешиваться. Нет сомнений, кое-что из его слов было правдой, но это не вся правда. Она помнила, как старая леди рухнула в кресло, как ее лицо утонуло в тонких, жилистых руках. Чувствуя себя совсем одинокой, Эмма шла за ним к тому месту, где был припаркован мотоцикл. Ник Уоррендер был холоден. Он не понимал человеческого сердца. Она не должна даже смотреть в его сторону, чтобы найти помощь в поисках Алтеи, равно как и в поисках любви.