— Хорошо, что ты вернулась, девочка. Сколько тебя не было? Восемь лет?

— Девять, — говорю я.

Девять лет, одиннадцать месяцев и пять дней. Мне было восемь, когда меня отослали. Восемь лет. В следующем месяце мне исполнится восемнадцать.

— Девять, — он качает головой. — Время! Деньги приходят и уходят, но время лишь уходит.

— Я так сожалею о Джейн…

Он смотрит мне в глаза, сжимает мои плечи, притягивает меня ближе и целует в щеку. У него щекотные усы.

— Не старайся обмануть обманщика, — шепчет он. — Позже поговорим.

Потом он отводит взгляд от меня, смотрит на следующего человека в очереди, его ладонь скользит по моей спине, и он мягко подпихивает меня — мол, иди дальше.

Тогда-то я замечаю поникшего подростка, сидящего рядом с Герцогом. Его голова опущена так низко, что я не вижу лица, но я его знаю, знаю эти волосы цвета кукурузных нитей. Я опускаюсь на колено перед ним.

— Эдди!

Он смотрит на меня ничего не выражающим взглядом. Он слишком мал для мальчика, которому только что исполнилось тринадцать, мал и хрупок, у него серые глаза и жидкие волосы, как у его мамы. Меня застает врасплох прилив чувств, которые я испытываю к брату. Среди них есть любовь, да, но я бы солгала, если бы не признала, что есть и зависть. Последние девять лет Герцог принадлежал ему — как и все остальное, чего не было у меня, — но теперь он выглядит настолько убитым горем, что у меня резко щемит сердце.

— Это я, Эдди. Салли. Твоя сестра.

— Салли. — Его серые глаза на миг встречаются с моими. — Мать говорила, что ты почти убила меня.

— Это был несчастный случай! — Мои слова звучат громче, чем мне хотелось. Герцог бросает на меня взгляд, и я понижаю тон. — Я пыталась научить тебя управлять тележкой, как и объясняла в своих письмах.

— В каких еще письмах?

Значит, Джейн утаивала их от него — те письма, которые я писала, когда решила, что Эдди стал достаточно взрослым, чтобы понять, что произошло, достаточно взрослым, чтобы, возможно, простить меня. Могу только представить, какие гадости она ему обо мне рассказывала. Не стоит ожидать, что он будет рад меня видеть. Если уж я сама питаю к нему смешанные чувства, то его чувства ко мне должны быть еще более противоречивыми.

— Прости. За то, что причинила тебе боль. Это был несчастный случай, но все равно я виновата. Я была жуть какая буйная, так всегда говорила Джейн. И я тоже соболезную твоей утрате. Я знаю, каково это — лишиться мамы.

Серые глаза Эдди становятся ледяными, прямо как у Джейн.

— Моя мать не чета твоей матери!

Я поднимаюсь, снова уязвленная.

— Ты прав. Моя мама твоей не чета.

Эдди отворачивается от меня — к своей маме. Я тоже смотрю на Джейн. Она такая светлая, такая неподвижная в этой темной, шумной комнате, ее лицо выбелено пудрой, тонкие, цвета кукурузных нитей волосы идеально уложены. Даже в смерти она ухитряется сохранять выражение превосходства.

Джейн не была красавицей — у нее близко посаженные глаза и тонкие губы, — но к тому времени, как она появилась, Герцог уже пресытился красивыми женщинами. Кроме того, в Джейн было то, что люди называли хорошей породой, — она была родом из самой процветающей семьи в не таком уж процветающем городке, — и это до сих пор было видно по ее изящно сложенным рукам и маленькому овальному личику, лишенному морщин, если не считать одной маленькой складочки между бровями, складочки, которая углублялась всякий раз, когда она что-то не одобряла. Что случалось часто. Был тот случай, вскорости после того, как Герцог женился на Джейн, когда фотография мамы, которую я держала на своей прикроватной тумбочке, исчезла. Мне тогда было четыре, и я долго собиралась с духом, чтобы спросить Джейн, не знает ли она, что сталось с маминой фотографией, а когда я наконец это сделала, глаза ее стали ледяными, складочка между бровями углубилась, и она отрезала:

— Мой муж не желает никаких напоминаний об этой женщине.

Я протягиваю руку и касаюсь холодной щеки. Прощай, Джейн. Сожалела ли ты о чем-нибудь перед смертью? Хотелось ли тебе когда-нибудь примириться со мной? Сомневаюсь.

Блуждая в толпе, выискивая знакомые лица, я киваю людям, которых не узнаю, и все кивают в ответ, но, проходя мимо, я чувствую, как они разглядывают меня, пытаясь сообразить, чего от меня ждать. Держись с достоинством, слышу я голос тетушки Фэй, но за сегодня я съела лишь маленький кусочек кукурузной лепешки и прямо сейчас могла бы проглотить лошадь… и я чую запах жареного мяса и свежеиспеченного хлеба. В столовой столы ломятся от всевозможных блюд для поминок — тут и жирный пирог с мясным фаршем, и поблескивающие пряные персики, и золотистая, политая маслом кукуруза, и печеные яблоки, обвалянные в корице, и тыквенное рагу, посыпанное подрумяненными в печи бисквитными крошками, и рагу из батата, украшенное пухлыми взбитыми сливками, и пирог с голубями с корочкой из картофельного пюре, и жареная курица с хрустящей кожицей, и толстые ломти ветчины с прожилками сала, и корейка из вяленой оленины, и запеченная свинина, утопающая в соусе цвета патоки.

От всех этих запахов мой рот наполняется слюной, но будь я проклята, если начну по-волчьи пожирать пищу на глазах у людей, пытающихся решить, что им обо мне думать, и я как раз размышляю, есть ли способ незаметно умыкнуть тарелку чего-нибудь на первый этаж, когда вижу в людном холле Тома и его отца, Сесила. Я направляюсь было к ним, но тут какая-то женщина за моей спиной говорит:

— Значит, Герцог все-таки ее вернул.

Эти слова произнесены громким шепотом, словно говорящая их женщина хочет, чтобы ее услышали. У нее мощная челюсть, и широкие плечи, и волосы цвета стали, и твердый взгляд тех орехового цвета глаз, какие иногда встречаются у Кинкейдов. Моя тетка Мэтти. Рядом с ней молодая женщина — и красивая, и невзрачная одновременно. Прошло девять лет, но я узнаю дочь Мэтти. Свою кузину Эллен.

— Здравствуйте, тетя Мэтти. Эллен.

— Салли, — отзывается она. — Ты выросла.

— Надеюсь, что так. Что это вы там говорили?

— Что ты выросла.

— До этого.

— До этого я с тобой не разговаривала.

— Нет. Вы говорили обо мне.

— Салли, ты только что вернулась. Не закатывай сцен. Все скажут, что ты пошла в свою мать.

Пинок. Вот как я себя чувствую: словно меня пнули, и мне хочется ответить тем же. Но окружающие прислушиваются (держаться с достоинством), поэтому я разворачиваюсь, чтобы уйти, вот только прямо за моей спиной кто-то есть, какая-то женщина, и я пытаюсь остановиться, но уже слишком поздно, и я врезаюсь прямо в нее. Она несет поднос, нагруженный тарелками, и все они со звоном летят на пол, и зеленая листовая капуста, салат из свеклы и все прочее взлетает в воздух и заляпывает пятнами персидский ковер и перед моего красивого полосатого голубого платья.

Я изрыгаю бранное слово — и, возможно, не одно, — и все разговоры мгновенно стихают. Я толкаю дверь в кухню, хватаю из раковины тряпку и принимаюсь оттирать пятна на платье. Вбегает женщина, даже скорее девушка, на ней белый фартук, и она вся рассыпается в извинениях, мол, ей ужасно жаль, это она во всем виновата, такая неуклюжая, и я киваю и тру пятна, и тут входит Герцог.

— Что тут стряслось? — спрашивает он.

— У меня платье испорчено! — восклицаю я.

— Это был несчастный случай, — лепечет девушка. — По моей вине.

— Нелл вообще-то очень аккуратная, но случайности случаются, Салли, — говорит Герцог.

— Все началось с того, что тетя Мэтти сказала, что тебе не следовало возвращать меня…

— Кому какое дело, что она там думает? Здесь решения принимаю я. Сцепившись рогами с моей сестрой, ты подаришь ей ту драку, которой ей так хочется.

— Но это мое единственное приличное платье, а я выгляжу так, будто забивала в нем кабанов!

— Я выведу пятна вручную, — обещает девушка, которую Герцог назвал Нелл. — Но придется замочить его, а прямо сейчас мне надо убрать беспорядок в столовой.

— Да не переживай ты о платье, — бросает Герцог. — Салли, ты идешь со мной.

Не переживай о платье! Это говорит человек, у которого на каждый день недели есть свой костюм. Таких, как Мэтти, считающих, что мне здесь не место, много, и здоровенное красное пятно на моем платье — словно отметина, которая служит доказательством их правоты. Я скрещиваю на груди руки, надеясь прикрыть пятно, и выхожу по пятам за Герцогом на заднюю веранду, потом спускаюсь по лестнице в толпу мужчин, которые стоят в саду. Солнце садится, и дымное пламя от керосиновых факелов освещает лица и мерцает на бутылках с виски, выстроившихся на столе. Мужчины делятся новостями об урожаях и погоде: этот возвратный заморозок мог убить садовую землянику, пора боронить под кукурузу, Фред Малленс хочет десять долларов в качестве гонорара за случку со своим новым жеребцом-першероном… Герцог похлопывает кое-кого из них по спинам, когда мы проходим мимо, и они кивают, благодарные за то, что их отметили. Потом мы садимся на низкую каменную стену, обрамляющую сад.

Сумеречный воздух прохладен. Герцог снимает с себя черный пиджак и набрасывает мне на плечи — шелковая подкладка еще хранит тепло его тела — потом похлопывает по верхушке стены.