Уолгаст перенес Эми на кухню и зажег свет. Каким-то чудом стекло в окне над раковиной не пострадало. Брэд усадил девочку на стул и быстро перевязал ногу тряпкой. Эми плакала, зажав руками глаза. Обожженная тепловой вспышкой кожа на лице и кистях покраснела и начала облезать.

— Знаю, милая, тебе больно, но, пожалуйста, открой глазки! Я проверю, нет ли в них стекла. — Брэд держал наготове фонарь, чтобы осмотреть глаза девочки, едва она их откроет. Да, он шел на обман, но лишь из-за отсутствия других вариантов.

Малышка покачала головой и отстранилась.

— Эми, так нужно! Ну, будь умницей!

После целой минуты увещеваний Эми согласилась, убрала ладони, чуть-чуть приоткрыла глаза и тут же снова закрыла.

— Свет очень яркий! Больно! — рыдала она.

С огромным трудом Уолгаст уговорил ее еще раз: Эми откроет глаза на счет три и не закроет, пока он снова не досчитает до трех.

— Один! — начал отсчитывать Брэд. — Два! Три!

Скривившись от страха, девочка разлепила веки, а Уолгаст быстро водил лучом фонарика по ее лицу и снова отсчитывал секунды. Ни осколков, ни видимых повреждений он не заметил.

— Три! — объявил Брэд.

Дрожащая, горько плачущая девочка зажмурилась. Уолгаст смазал ее кожу мазью от ожогов, наложил на глаза мягкую повязку и отнес Эми на второй этаж.

— За глазки не волнуйся, боль пройдет, — пообещал Уолгаст, укладывая девочку в постель, хотя сам полной уверенности не чувствовал. — Она появилась оттого, что ты смотрела на яркую вспышку!

Наконец дыхание Эми стало ровным, и Брэд понял: заснула. «Нужно сниматься с места, — думал он, — бежать подальше от взрыва, только как и куда? Пожары и дожди уничтожили горные дороги. А пешком… Далеко ли он уйдет с ослепшим ребенком? Вдобавок на одной ноге по лесу особо не поскачешь! Оставалось лишь надеяться, что взрыв был не слишком мощным, прогремел дальше, чем ему показалось, и ветер унесет радиоактивное облако в противоположном направлении.

В аптечке первой помощи обнаружились иголка и моток черных ниток. До рассвета оставался всего час. Уолгаст спустился на кухню, устроился за столом и при свете лампы содрал с ноги завязанную жгутом тряпку и красные от крови брюки. Порез был глубоким, но удивительно чистым: кожа напоминала пергаментную упаковку на бифштексе-полуфабрикате. Прежде Уолгасту доводилось пришивать пуговицы и подрубать джинсы, интересно, накладывать швы на рану намного труднее? Он достал из шкафчика бутылку виски, которую еще осенью разыскал в «Бакалее Милтона», налил в стакан и залпом опорожнил его, даже не почувствовав вкуса. То же самое случилось с порцией номер два. Брэд тщательно вымыл руки, вытер их тряпкой, которую тут же сунул в рот вместо кляпа, взял в правую руку иглу, в левую — бутылку. Эх, света маловато! Он сделал глубокий вдох, задержал дыхание и плеснул виски на рану. Боль… нет, слово «боль» не передает жутких ощущений, после этого даже зашивание собственной ноги показалось пустяком!

Когда Брэд очнулся — надо же, за столом уснул! — в кухне стоял дикий холод и странный химический запах, напоминающий вонь паленой резины. За окном падал серый снег. Превозмогая пульсирующую боль в левой ноге, он выбрался на крыльцо и сполз по ступенькам. Это не снег, а пепел! Хлопья пепла падали на руки, путались в волосах… Поразительно, но страха ни за себя, ни даже за Эми Уолгаст не почувствовал. Дождь из пепла был чудом, и Брэд подставил ему лицо. Это же дождь из людей! Да, самый настоящий дождь из человеческих душ!

* * *

Особого смысла перебираться в подвал Уолгаст не видел. Радиация отравила все: воздух, которым они дышали, воду из озера, которую они пили, еду, которую ели. Брэд и Эми теперь не спускались со второго этажа, где заколоченные окна обеспечивали хоть минимальную защиту. Через три дня, когда он снял повязки с глаз Эми — зрение девочки полностью восстановилось, — у Уолгаста началась сильная рвота. Его рвало, рвало и рвало, даже когда желудок опорожнился, и пошла черная слизь наподобие кровельной мастики. А рана на ноге… Либо попала инфекция, либо сказывалась радиация, только теперь из нее — даже сквозь повязку — тек зеленый, сильно пахнущий тухлым гной. Брэду казалось, запах тухлятины поселился в его глазах, носу, рту — в каждой клетке его тела. «Я поправлюсь! Еще пару дней, и буду как огурчик!» — уверял он Эми. На девочке радиация никак не сказывалась. Из-под обожженной кожи проступила новая, молочно-белая, здоровая.

Смертным одром Брэда стала кровать в комнате второго этажа. Мимо, сквозь, поверх него неумолимым потоком текли дни. Уолгаст знал, что умирает. Первыми радиация убила быстро делящиеся клетки его организма — слизистой желудка и кишечника, волосяных фолликул, десен: ведь именно так она действует? Теперь ее костлявая черная рука тянулась дальше. Брэд чувствовал: он растворяется, как шипучий аспирин в воде, и воспрепятствовать этому не может. Эх, надо было уехать с гор, но удобный момент он давно упустил. Краем сознания Уолгаст ощущал присутствие Эми. Она сидела в комнате и не спускала с него внимательных, всепонимающих глаз. Когда она подносила к его потрескавшимся губам чашку с водой, Брэд пил: хотелось утолить жажду, но еще больше — порадовать Эми и подарить хоть каплю надежды на свое выздоровление. Увы, вода тут же выходила обратно.

— Не волнуйся, — снова и снова повторяла Эми, или Уолгасту это только снилось. Девочка шептала ему на ухо, протирала лоб влажной тряпкой. Ее дыхание освежало лучше ветерка! — Я в полном порядке!

Господи, она ведь ребенок! Что с ней станет, когда радиация его добьет? Что станет с девочкой, которая почти не ест, не спит, легко переносит боль и справляется с любыми недугами? Она не умрет. Это ужаснейший, страшнейший результат эксперимента. Время расступалось перед Эми, как волны перед волноломом, утекало, не влияя на нее. «И во все дни Ноя было девятьсот пятьдесят лет…» Неизвестно как, но у Эми отняли возможность и право умереть. «Простите меня! Я очень старался, но моего старания не хватило. С самого начала я слишком боялся. Если это было частью плана, я его не разглядел. Эми, Ева, Лайла, Лейси, простите меня. Я ведь только человек. Простите меня, простите, простите!»

Однажды ночью Брэд проснулся один. В комнате парила совершенно иная атмосфера — атмосфера отсутствия, ухода, побега. Одеяло удалось откинуть лишь ценой неимоверных, нечеловеческих усилий: на ощупь оно напоминало наждачную бумагу и жгло, как крапива. Уолгаст думал, что сесть не сможет, но сжал волю в кулак и сел. Тело превратилось в огромную разлагающуюся тушу, которая почти не повиновалась разуму. С другой стороны, оно до сих пор принадлежало ему, в нем он жил с самого рождения. Как странно умирать, как странно чувствовать, что жизнь уходит. Хотя что тут странного? На задворках сознания давно поселилась простая истина: «Мы живем для того, чтобы умереть». «Вот она, цель! — нашептывало тело. — Цель близка».

— Эми! — позвал Брэд. Собственный голос напоминал карканье больной вороны. Слабый, бесцветный, никчемный голос взывал в пустоту темной комнаты. — Эми!

На дрожащих ногах Брэд спустился на кухню и зажег лампу. В ее слабом сиянии все выглядело по-прежнему, хотя нет, что-то изменилось… Дом, в котором они с Эми прожили целый год, выглядел иначе. Сколько сейчас времени, какой месяц и год, он не знал. Эми исчезла.

Брэд выбрался на крыльцо и поковылял в лес. Прищуренный глаз луны висел над деревьями, как игрушка над колыбелью, эдакая улыбающаяся луна на веревочке. Ее свет лился на запорошенный пеплом, умирающий мир. Живой слой земли облезал, обнажая скалистое ядро. «Декорации к пьесе о конце света», — подумал он и побрел по белой пыли, куда глаза глядят, снова и снова выкрикивая имя девочки.

Брэд уходил от дома под сень вековых деревьев. Удастся ли найти дорогу обратно? Впрочем, какая разница! Его конец и конец всего сущего уже близок. Он не мог даже плакать. «Нужно выбрать место, — думал он. — При удачном стечении обстоятельств именно это оказывается последним шагом».

Он добрался до реки, застыл на озаренном луной берегу, рухнул на колени под высоким деревом и закрыл глаза. Среди голых ветвей что-то шевелилось, но вслушиваться или разлеплять веки не было сил. Шорох в вершине деревьев… Давным-давно, еще в прошлой жизни, кто-то предупреждал о связанной с этим опасности. Вспомнить, о чем именно предупреждали, он мог лишь огромным усилием воли, которой давно не осталось. Забыть о предупреждении было куда проще.

По телу зазмеился холод, точно открылась дверь в вечную зиму, в застывшую бесконечность звезд. До зари ему недотянуть… «Эми! — подумал он, когда с небес посыпались звезды. — Эми! — Он цеплялся за ее имя, как за соломинку, надеясь, что оно поможет уйти. — Эми, Эми, Эми!»

Часть 3

ПОСЛЕДНИЙ ГОРОД

2 п.в

В памяти все звонче, тоньше
Звук мелодии умолкшей.
Аромат цветов угас —
Все ж в душе пьянит он нас.


Лепестки увядшей розы
Помню я в любимых косах.
Все, что ты давно забыла,
Память сердца сохранила.

П. Б. Шелли,«Музыка, когда тихие голоса замирают» [Перевод Наны Эристави.]

...

УВЕДОМЛЕНИЕ ОБ ЭВАКУАЦИИ

Командование Вооруженных сил США

Восточная карантинная зона, Филадельфия, штат Пенсильвания

Приказом генерала Трэвиса Каллена, временного командующего армией США, главнокомандующего Восточной карантинной зоны, и Его чести Джорджа Уилкокса, мэра Филадельфии:

Всем детям в возрасте от четырех (4) до тринадцати (13) лет, постоянно проживающим в незараженных (т. е. безопасных, отмеченных на карте зеленым) зонах Филадельфии и трех округах к западу от реки Делавэр (Монтгомери, Делавэре и Баксе), следует прибыть на железнодорожную станцию «Тридцатая улица» для немедленной эвакуации.

Каждый ребенок ДОЛЖЕН иметь при себе:

— Свидетельство о рождении, карточку социального страхования или действующий американский паспорт.

— Документальное подтверждение места постоянного проживания, например действующее удостоверение беженца или счет-фактуру за коммунальные услуги с указанием имени родителя или законного опекуна.

— Действующий прививочный сертификат.

— Для соблюдения порядка дети должны являться в сопровождении взрослых.

Каждому ребенку РАЗРЕШЕНО иметь при себе:

— ОДИН (1) предмет ручной клади размером 22??14??9? с личными вещами. СКОРОПОРТЯЩИЕСЯ ПРОДУКТЫ ПРИНОСИТЬ ЗАПРЕЩЕНО! Еда и питье в поездке предоставляются.

— Постельные принадлежности или спальный мешок.

В поездах, следующих в эвакуационную зону, ЗАПРЕЩАЕТСЯ провозить:

— огнестрельное оружие,

— ножи и прочие колюще-режущие предметы длиной более трех (3) дюймов,

— домашних животных.

Родители и опекуны на поезда не допускаются.

Препятствующие эвакуации уничтожаются на месте.

Пытающиеся без разрешения проникнуть на поезд, следующий в эвакуационную зону, уничтожаются на месте.

Благослови, Господь, Соединенные Штаты и Филадельфию!

18

Отрывок из дневника Иды Джексон

(«Книга Тетушки»)

...

Из материалов Третьей международной конференции по Североамериканскому карантинному периоду, Центр культурологии и конфликтологии Университета Нового Южного Уэльса (Индо-австралийская республика), 16–21 апреля 1003-й год п.в.

…царил хаос. Даже сейчас, много лет спустя, закрыв глаза, я вижу тысячи перепуганных, наседающих на ограждение людей, солдат, которые стреляют в воздух, чтобы приструнить толпу, истошно лающих собак и себя, восьмилетнюю, с чемоданчиком в руках. Его накануне вечером собрала мама, обливаясь горькими слезами. Она понимала, что расстается со мной навсегда.

Прыгуны заняли Нью-Йорк, Питтсбург, округ Колумбию — да почти всю страну! Во многих захваченных городах жили наши родственники. Мы очень многое не знали — например, что творится во Франции, других европейских странах или в Китае, хотя однажды я подслушала, как папа говорил приятелям, что там вирус проявлялся иначе — население просто вымерло. Вероятно, из всех городов мира уцелела лишь Филадельфия. Мы жили, словно на острове. Я спросила маму про войну, и она объяснила, что прыгуны — такие же люди, как мы, только больные. Помню, я перепугалась до колик, потому что не раз болела сама. Слезы текли ручьями: я боялась, что в один прекрасный день убью маму с папой и двоюродных братьев, ведь именно так делают прыгуны. Мама крепко обняла меня и сказала: «Нет, милая, это совсем другая болезнь! Ну успокойся же!» Я и успокоилась, но даже тогда недоумевала: если прыгуны — больные люди, то зачем война и солдаты? Разве насморк или ангину оружием лечат?

Инфицированных мы называли прыгунами. Не вампирами, нет, хотя это слово тоже употребляли. Про вампирскую сущность прыгунов я впервые услышала от двоюродного брата Терренса. Он показал мне их в комиксах, помню, это такая книжка, где мало текста и много картинок. Я потом спросила про вампиров папу и книжку ту продемонстрировала, но он лишь головой покачал, мол, нет, вампиры — это сказка о бледных темноволосых красавцах в строгих костюмах и мантиях, а прыгуны, к сожалению, не сказка, а реальность. Сейчас инфицированных как только не называют — летунами, пикировщиками, кровососами, вирусоносителями, но для нас они были прыгунами, потому что именно так нападали на жертву — прыгали с высоты. Папа говорил, как ни называй, суть одна: мерзкие ублюдки. Я чуть не онемела от удивления — папа никогда так не выражался, он был дьяконом Африканской методистской епископальной церкви и тщательно следил за речью.

Мы очень боялись ночей, особенно зимой. Мощных прожекторов тогда еще не было, со светом регулярно возникали перебои. Ели мы только то, что выдавали военные, а дома обогревали, сжигая мусор. Когда садилось солнце, на город опускалась пелена страха. Мы постоянно гадали: нападут сегодня прыгуны или нет. Папа заколотил все окна досками и каждую ночь караулил на кухне с ружьем — устраивался за столом и при свете свечи слушал радио, иногда спиртное потягивал. Во время службы на флоте он был связистом и что-что, а вахту нести умел. Однажды ночью я спустилась на кухню и застала его в слезах. Папа закрыл лицо руками и рыдал, дрожа всем телом. Почему я проснулась, не знаю, наверно, плач разбудил. Я считала папу воплощением силы и храбрости, героем, каменной стеной, за которой ничего не страшно. Разве герои плачут? Я спросила: «Папа, что случилось? Почему ты плачешь? Чего испугался?» Он лишь головой покачал: «Ида, Господь нас больше не любит. Думаю, мы Его прогневали, потому что Он нас покинул». Тут на кухню спустилась мама, зашипела: «Хватит, Монро, ты пьян!», а меня отправила спать. Моего папу звали Монро Джексон, а маму — Анита. Тогда я не сообразила, но сейчас думаю: папа рыдал, потому что в тот день услышал про поезд, хотя, возможно, и по другой причине.

Одному Господу известно, почему Филадельфия продержалась так долго. Я ее почти не помню, лишь время от времени со дна памяти всплывают обрывочные эпизоды: как мы с папой ходили за сладким льдом, как я бегала с подружками в школу имени Джозефа Пеннелла… А еще соседка, Шариз, чуть младше меня. Мы с ней часами болтали! В поезде я ее искала, но так и не нашла.

Я и адрес наш помню: Уэст-Лавир, дом 2121. Рядом был колледж, магазины, шумные улицы, где жизнь не замирала ни на минуту. Помню, как папа возил меня, в ту пору пятилетнюю, на автобусе в центр, полюбоваться украшенными к Рождеству витринами. Мы ехали мимо больницы, где папа работал рентгенологом, то есть фотографировал кости пациентов, с тех пор как демобилизовался с флота и встретил мою маму. Папа всегда говорил, мол, он любит добираться до сути вещей и рентген — это как раз для него. Вообще-то он мечтал стать хирургом, но и рентгенология его более чем устраивала.

В центре мы смотрели на праздничные витрины: их украсили фонариками, искусственным снегом, деревьями, среди которых «жили» движущиеся фигурки оленей и эльфов. Вряд ли мне снова доведется испытать такое безоблачное счастье: мы с папой просто стояли на холоде и любовались витринами. Папа погладил меня по голове и сказал, что хочет выбрать маме подарок — красивый шарф или перчатки. Вокруг суетились люди, так не похожие друг на друга и возрастом, и внешним видом. До сих пор с удовольствием вспоминаю тот вечер и мысленно переношусь в далекий сочельник. Вот только купили ли мы шарф с перчатками, сказать не могу, наверное, купили.

Сейчас мало кто знает, что Рождество — праздник наподобие Первой ночи. Сейчас многого уже нет, даже звезд. Из того, что осталось в Старом времени, именно звезд мне больше всего не хватает. Из окна своей комнаты я видела их над крышами домов — маленькие блестящие точки, похожие на фонарики, которыми Господь украсил небо. Мама объяснила: если долго наблюдать за звездами, разглядишь созвездия, то есть очертания предметов, людей и зверей, но мне нравилось думать, что я смотрю не на медведей и весы, а прямо в лицо Господа. Чем темнее было вокруг, тем четче я Его видела. Может, Господь забыл нас, может, нет. Может, это мы Его забыли, когда перестали видеть звезды. Перед смертью мне бы хотелось хоть раз на них взглянуть!

Думаю, наш поезд был не единственным. По крайней мере, говорили, что детей из других городов тоже отправляют в эвакуационную зону, пока не появились прыгуны. Хотя допускаю, что перепуганные, хватающиеся за любую соломинку надежды люди просто распускали сплетни. Трудно сказать, сколько человек благополучно добрались до мест назначения. Кого-то посылали в Калифорнию, кого-то — в края, названия которых мне сейчас уже не вспомнить. Первое время мы получали весточки из одной колонии вроде нашей. Первое время — значит до Приблудших и Единого закона, то есть прежде чем запретили слушать радио. Кажется, та колония располагалась где-то в Нью-Мексико. Но потом там что-то случилось с генератором, прожекторы погасли, и сигналов мы больше не получали. Со слов Питера, Тео и остальных я поняла: кроме нас никто не уцелел.

Вообще-то мне хотелось написать о поезде, Филадельфии и событиях той зимы… В городе царила ужасная обстановка. Филадельфия напоминала военную базу: по улицам маршировали солдаты, разъезжали танки и другая техника. Папа объяснил: солдаты защищают нас от прыгунов, только для меня это были здоровенные дядьки с ружьями, в большинстве белые. Папа учил меня смотреть на вещи оптимистически, но частенько повторял: «Белому не доверяй». Так и говорил: «белому», словно это один человек. Сейчас расы настолько перемешаны, что его слова кажутся абсурдом. Читающие мой дневник вряд ли понимают, о чем речь. Нашего соседа застрелили за попытку поймать собаку. Наверное, он устал голодать и решил полакомиться собачатиной. Солдаты застрелили его и повесили на фонарном столбе, прикрепив к груди плакат с надписью «Мародер». Не знаю, можно ли назвать мародером человека, погнавшегося за полудохлой собакой.

Однажды вечером над городом появилась целая эскадрилья самолетов, потом раздалось оглушительное «бум! бум! бум!». «Мосты взрывают!» — объяснил папа. Следующим утром снова появились самолеты, на улице стоял дым и пахло горелым. Прыгуны приближались. Горели целые районы. Я легла спать, но среди ночи проснулась от громкого плача. В нашем маленьком доме с тонкими межкомнатными стенами отчетливо слышался каждый шорох: чихнешь в спальне — «Будь здорова» тебе отвечают из гостиной. Мама рыдала навзрыд, а папа уговаривал: «Иначе нельзя. Анита, возьми себя в руки!» и так далее. Вскоре дверь в мою комнату распахнулась — на пороге стоял папа со свечой в руке. У него было такое лицо… как будто он посмотрел в зеркало и увидел призрак. Папа быстро одел меня в самые теплые вещи и велел сказать маме «до свидания». Я сказала, а она крепко обняла меня и зарыдала так, что даже сейчас, много лет спустя, больно вспоминать. Заметив у двери чемоданчик, я спросила: «Мама, мы уезжаем?» Но она только плакала и сжимала меня в объятиях, пока не вмешался папа. Мы с ним вышли из дома, и лишь тогда я поняла, что утро еще не настало. Ледяной ветер швырял в лицо крупные серые хлопья. Сперва я приняла их за снег, но потом лизнула ладонь и догадалась: пепел. От густого дыма резало глаза и саднило в горле. Шли мы долго, почти целую ночь. По опустевшим улицам кружили бронированные грузовики с громкоговорителями, из которых лились призывы сохранять спокойствие, не мародерствовать и подчиняться приказам об эвакуации. Вначале людей я почти не видела, но чем дальше мы уходили от дома, тем больше их становилось. Все брели в ту же сторону, что и мы с папой, все молчали, все несли сумки или чемоданы. Тогда у меня даже мысли не возникло, что из города эвакуируют только детей.