Часть 6
НОЧЬ ЗВЕЗД И НОЖЕЙ
Кратка, как сон; как призрак, преходяща;
Как молния среди глубокой ночи,
Она быстра — блеснет и озарит
Пред взорами и небеса, и землю,
Но прежде чем успеет человек
Сказать «смотри!» — уж снова бездны мрака
Все поглотят. Так быстро на земле
Все светлое в хаосе исчезает!
У. Шекспир, «Сон в летнюю ночь», акт I, явление 1 [Перевод Николая Сатина.]
С тех пор как приехал последний автобус, ровно девяносто два года, восемь месяцев и двадцать шесть дней Первая колония жила следующим образом:
В свете прожекторов.
Под властью Единого закона.
Согласно традициям.
Согласно инстинктам.
Сегодняшним днем.
Узким кругом: Первые семьи, Приблудшие, потомки тех и других.
Под защитой Охраны.
Под властью Семейного совета.
Без прошлого.
Без внешнего мира.
Без звезд.
Для Тетушки Ночь звезд и ножей началась так же, как многие предыдущие: она сидела на крохотной душной кухоньке и писала в дневнике. После обеда она сняла с веревки новую порцию высохших страниц — они всегда напоминали ей кусочки застывшего солнца — и остаток дня доводила их до ума — обрезала края, осторожно снимала обложку из ягнячьей кожи и подшивала новые листы. Работа отнимала много времени, требовала аккуратности и внимания, зато результат доставлял ни с чем не сравнимое удовольствие. Когда Тетушка отложила нитку с иголкой, зажглись прожекторы.
Почему все уверены, что дневник у нее один? Если не изменяла память, этот блокнот был двадцать седьмым по счету. Казалось, стоит выдвинуть ящик стола или открыть буфет — наткнешься на очередной «том» дневника. Наверное, причина заключалась в том, что она не ставила их на полке корешок к корешку, а рассовывала куда попало. Зато каждая находка радовала, как встреча со старым другом.
Истории в блокнотах повторялись: Тетушка описывала Старый мир. Порой новые эпизоды сами всплывали из недр памяти. Например, как она смотрела телевизор: перед мысленным взором появлялся мерцающий голубой экран, а в ушах звучал недовольный голос отца: «Ида, выключи чертов ящик! От него у тебя мозги набекрень!» А порой воспоминания оживлял солнечный свет, льющийся сквозь листву, или запах ветра. Тетушка закрывала глаза и видела фонтан в парке — его брызги казались хрустальными! — или подругу Шариз, которая жила за углом. Вот они вместе сидят на крыльце, и Шариз показывает выпавший зуб с окровавленными корешками. «Зубной феи точно нет, но кто мне доллар принес?» Вот мама в своем любимом бледно-зеленом платье складывает на кухне выстиранное белье — как славно пахнут чистые полотенца!
Любой новый эпизод означал целую ночь за дневником. Ведь воспоминания как лабиринт: откроешь дверь, а за ней — вторая, за второй — третья…
«Сегодня напишу о другом, — подумала Тетушка, когда окунула перо в чернила и разгладила чистую страницу. — Не о прошлом, а о Питере, о мальчике, в душе которого сияют звезды. Может, он и сам придет!»
Тетушкины мысли не всегда подчинялись сознанию, наверное, потому, что их накопилось слишком много за такую долгую жизнь. Тетушка напоминала себе живой дневник, только вместо страниц в нем были годы.
Как-то вечером к ней заглянула Пруденс Джексон. Несчастная, рак поглотил ее, не позволив дожить до старости! Пруденс сжимала в руках коробку. Она страшно исхудала, ослабла и едва не качалась на ветру. Сколько обреченных повидала на своем веку Тетушка! Увы, помочь им никто не в силах, разве только выслушать и исполнить последнюю просьбу. Именно так она и поступила — взяла коробку и спрятала в надежном месте. Через месяц Пруденс Джексон умерла.
«Не торопи его, пусть сам додумается!» — сказала в тот вечер Пруденс, и Тетушка отметила: «Золотые слова». Торопиться вообще не стоит: всему свое время, жизнь, как поезд, на который нужно успеть. Поезда бывают разными: иногда попадаешь в мягкий вагон с улыбчивыми попутчиками и заботливым проводником; он компостирует твой билет и хлопает по плечу со словами: «Ах, какая умница-красавица, прелесть, а не девочка! Молодец, на настоящем поезде едешь!» И сиденье… чудо, какое удобное — устраиваешься на нем и, потягивая шипучку, смотришь в окно, где в волшебной тишине проплывают поля, высокие городские дома, озаренные ярким сентябрьским солнцем, дворы с развевающимся на веревке бельем, переезд со шлагбаумом, у которого ждет мальчик на велосипеде, леса и зеленый луг, где пасется корова.
Стоп, она ведь хотела писать не о поезде, а о Питере! (Куда же они ехали на том поезде? Куда они с папой направлялись? Вроде бы на юг, в гости к бабушке, тетям и дядям. Папа еще про какие-то южные штаты говорил!) Да, да, она пишет о Питере, о Питере и поездах. Ведь порой жизнь поворачивается изнанкой, а ее уклад катится в тартарары. Как же тут удержаться, как на ногах устоять? Привычная жизнь обрывается, и поезд — без мягких сидений, какое там, даже без окон! — уносит тебя в неизвестность, точнее, на оцепленную солдатами платформу, над которой кружат вертолеты. На память о родителях осталась лишь фотография, ее положила тебе в карман мама, когда обнимала тебя на прощание. Мамочка… Ты никогда ее больше не увидишь.
В дверь постучали, но Тетушка расслышала лишь хлопок, означавший, что гость вошел в дом. К этому моменту она почти перестала «лить глупые старушечьи слезы». Слово же себе дала: никаких больше слез! Прошлое не изменишь — зачем впустую рыдать? Тем не менее она рыдала даже теперь, девяносто два года спустя, представляя, как мама прячет фотографию в карман дочуркиного платья. Мама знала: когда Ида найдет снимок, их с отцом уже не будет в живых.
— Тетушка!
Тетушка думала: это Питер наконец пришел спросить о девочке, но голос был явно не его. Гостя она не узнала: с таким зрением много не разберешь. Лицо длинное, узкое, словно дверью прищемили…
— Я Джимми, Джимми Молино!
Джимми Молино? Странно, разве он еще не погиб?
Когда гость устроился в кресле напротив, Тетушка разыскала нужные очки и убедилась: действительно, Джимми. Такой нос бывает только у Молино!
— Так зачем ты пришел? Из-за Приблудшей?
— Ты о ней знаешь?
— А как же! Сегодня утром заглядывал Младший охранник и сообщил, что в Колонии новая Приблудшая.
«Что же ему угодно? Откуда в Джимми Молино столько грусти и безысходности?» — гадала Тетушка. Вообще-то она любила гостей, но молчание затягивалось, и мрачный тип, которого она вспомнила с колоссальным трудом, начал раздражать. Нечего сидеть с убитым лицом! Ему что, идти больше некуда?!
— Сам не знаю, зачем пришел. Кажется, хотел что-то сказать. — Молино вздохнул и потер щеку. — Меня на Стене ждут…
— Неужели?
— Да! Там ведь полагается быть Первому капитану? На Стене? — Джимми смотрел не на Тетушку, а на свои руки, потом покачал головой с таким видом, словно на Стену ему совершенно не хотелось. — Удивительно, правда? Я Первый капитан!
Тетушка молчала. Проблемы этого типа ее не касались. Порой то, что испорчено словами, другим словом или даже делом не поправишь. Казалось, беда у Молино именно такая.
— Можно чаю?
— Если хочешь, заварю.
— Да, если не трудно.
Трудно, милый, трудно, но от тебя, похоже, не избавиться! Тетушка поставила чайник на огонь. Джимми Молино продолжал молчать и разглядывать свои руки. Вода закипела, Тетушка наполнила чаем две чашки, одну из которых поставила перед гостем.
— Осторожно, горячий!
Молино пригубил чай. Видимо, он не собирался начинать разговор. «Ну, мне-то все равно», — думала Тетушка. Время от времени колонисты приходили поделиться личными проблемами, вероятно, считая, раз старуха живет одна, то никому не расскажет. Особенно часто женщины жаловались на своих мужей, но случалось и наоборот. Вдруг у этого Молино с женой проблемы?
— Знаешь, что говорят про твой чай? — Джимми хмуро смотрел в чашку, словно надеялся разглядеть в ней ответ.
— И что же?
— Именно благодаря ему ты так долго живешь.
Медленно текли минуты, тишина становилась все невыносимее. Наконец Молино допил чай, скривился от травяной горечи и поставил чашку на стол.
— Спасибо, Тетушка! — Молино тяжело поднялся. — Пожалуй, пойду. Спасибо за чай и приятную беседу!
— Всегда пожалуйста!
Уже взявшись за дверную ручку, Молино застыл.
— Я Джимми, — объявил он. — Джимми Молино.
— Я знаю, кто ты. Зачем напоминаешь?
— Ну, на всякий случай. Вдруг кто спросит.
Хроника событий, начавшихся с появления Джимми у Тетушки, сохранилась в искаженном виде. Взять хотя бы название. В действительности Ночь звезд и ножей продолжалась два дня и три ночи. Однако для хроники это вполне естественно: при отчете о событиях исторической важности временные рамки сдвигают, а факты выстраивают в логической последовательности, которая на деле присутствует не всегда. Четкость и связанность порой дороже истины, вот и получается: «Год такой-то, месяц такой-то, Ночь звезд и ножей».
Объяснялась неточность тем, что события шестьдесят пятой ночи лета, за которыми последовали остальные, разворачивались сразу на нескольких участках, параллельно и совершенно независимо. Можно сказать, события охватили всю Колонию. Например, необъяснимое желание заглянуть в Лавку подняло Старика Чоу с постели, которую он делил с молодой женой Констанс. В другом конце Колонии нечто подобное почувствовал Уолтер Фишер, но он был слишком пьян, чтобы встать, одеться и зашнуровать ботинки, поэтому лишь сутки спустя добрался до Лавки и обнаружил то, что там лежало. Объединяло их то, что оба как члены Семейного совета видели Девочку ниоткуда. Тем не менее далеко не все видевшие ее собственными глазами испытали такое желание: ни у Даны Кертис, ни у Майкла Фишера оно не возникло. Девочка ниоткуда стала не источником, а проводником определенного чувства — чувства близости с потерянными душами, проникающего в самые уязвимые участки сознания колонистов, но, опять-таки, не всех: сознание Алиши Донадио осталось для него закрыто. Питер Джексон и Сара Фишер отреагировали на общение с девочкой иначе, чем остальные. Тем не менее нечто схожее в ощущениях колонистов присутствовало: каждый неожиданно встретился с ушедшим из жизни другом или любимым.
Первый капитан Джимми Молино притаился на поляне у своего дома — на Стене он до сих пор не появился, чем спровоцировал суматоху, в результате которой исполняющим обязанности Первого капитана выбрали Иена, племянника Санджея, — и решал, стоит ли пойти в Щитовую, перебить обслугу и отключить прожекторы. Желание совершить ужасный необратимый поступок нарастало в нем целый день, но окончательно сформировалось, лишь когда он сидел за чаем у Тетушки. Зачем и почему задумал злодейство, Джимми объяснить не мог. Странное желание поднялось из недр души, хотя принадлежало будто бы не ему.
В доме мирно спали жена Карен и дочери Элис и Эйвери. Порой Джимми ловил себя на том, что не любит Карен, как должно мужу (он давно и безнадежно любил Су Рамирес), зато ни секунды не сомневался в ее любви, которая воплотилась в двух девочках. Девятилетняя Эйвери и одиннадцатилетняя Элис получились вылитая Карен: нежные личики сердечком, грустные, вечно на мокром месте глаза. В их присутствии Джимми чувствовал свежее дыхание будущего, а дурные мысли, накатывающие черной волной, тут же отступали.
Однако чем дольше он прятался среди теней, тем меньше связи чувствовал между желанием погасить прожекторы и спящей семьей. А еще, как ни странно, чувствовал, что теряет способность видеть. Когда Джимми подобрался к Стене, в его голове сформировался четкий план. Умиротворенный и расслабленный, как после теплой ванны, он поднимался на Девятую огневую платформу, окрещенную Форпостом бобыля, потому что она располагалась над брешью, сквозь которую проходила силовая магистраль, и с соседних платформ не просматривалась. Попавший туда Охранник обрекался на полное одиночество. Молино не сомневался: опальную Су Рамирес сегодня поставили именно на Девятую платформу.
Безотчетный страх терзал Су Рамирес всю ночь — на первый взгляд без особых причин. Однако вскоре неопределенные чувства отступили под натиском унижения и разочарования. Как-никак с поста Первого капитана сместили! Оправившись от шока, Су поняла: возможно, это даже к лучшему. Обязанности начали тяготить, и она сама подумывала об отставке. Только ведь уйти самой — одно, а увольнение — совсем другое дело. После дознания она вернулась домой и прорыдала на кухне два часа подряд. Ей уже сорок три, в перспективе — ничего, кроме ночных вахт на Стене и редких ужинов с Кортом, человеком неплохим, но ужасно скучным. Когда у них в последний раз получился интересный разговор? Су не мыслила себя без Охраны!
Корт, как всегда, пропадал в конюшнях. «Жаль! — подумала Су. — Хотя разницы, наверное, нет». Муж стоял бы с растерянным видом, не в состоянии элементарно погладить по голове. Три (целых три!) беременности Су закончились рождением мертвых младенцев, а он и тогда не знал, что сказать и как утешить. Чума вампирья, давно же это было!
Как ни прискорбно, винить в увольнении следовало только себя. Чертовы книги! Су наткнулась на них в Лавке, когда перебирала ящики, где Уолтер хранил никому не нужные вещи. Да, все из-за чертовых книг! Ведь, едва раскрыв первую, Су погрузилась в чтение, как в омут. Что говорить, она села читать прямо в Лавке, по-девчоночьи поджав ноги! («Тальбот Карвер! Мистер Тальбот Карвер собственной персоной! — воскликнула Шарлей Лефлер и спустилась по лестнице, шурша юбками длинного бального платья. Девушка с неподдельной тревогой разглядывала высокого статного красавца в пыльных бриджах, обтягивающих мускулистые бедра. — Почему вы явились сейчас, когда моего отца нет дома?») Книгу под названием «Королева бала», выпущенную нью-йоркским издательством «Романтик-пресс» в 2014 году, написала некая Джордана Миксон. На задней стороне обложки была ее фотография: улыбающаяся женщина с длинными черными волосами возлежала на кружевных подушках. Странное одеяние толком не закрывало ни руки, ни грудь, зато на голове красовалась напоминающая диск шляпка, совсем маленькая и непрактичная, такая и от дождя не защитит.
Уолтер Фишер подошел к контейнеру, когда Су уже дочитывала вторую главу. Его грубый голос так внезапно ворвался в романтическую идиллию «Королевы бала», что Су едва не подпрыгнула. «Что-то стоящее? — поинтересовался он, вопросительно изогнув брови. — Вижу, вам понравилось! В знак особого расположения, за осьмушку Доли весь ящик уступлю, забирайте!» Су следовало поторговаться: Уолт Фишер — любитель драть втридорога, но решение уже созрело. «По рукам!» — ответила Су и понесла ящик домой. «Любовь лейтенанта», «Дочь юга», «Невеста поневоле», «Я стала леди» — Су в жизни не читала ничего подобного. Старый мир для нее ассоциировался с техникой: автомобилями, моторами, телевизорами, кухонными плитами и другими устройствами неизвестного назначения, которые она видела в Баннинге. Людей в том мире она тоже представляла — иначе кто создал все эти механизмы? — но на втором плане, вероятно, потому что они погибли, а техника осталась. А вот в книгах из Лавки описывался мир, удивительно напоминающий Колонию. Их герои скакали на лошадях, топили дома дровами, ужинали при свечах. Это сходство изумило Су до глубины души и породило в ней страсть к любовным историям со счастливым концом. К тому же пожелтевшие страницы буквально дышали сексом, не таким, как у них с Кортом, а обжигающе страстным. Порой Су хотелось пролистать страницы, чтобы скорее добраться до очередной сцены, но она сдерживалась из желания растянуть удовольствие.
Зачем она только взяла книгу на дежурство! Надо же, именно в ту ночь появилась девочка… На Стене Су читать не собиралась, честное слово, не собиралась. Книгу она положила в сумку еще утром — вдруг свободная минутка выпадет? — и к вечеру думать о ней забыла. Возможно, не совсем забыла, но добросовестно выполняла служебные обязанности, пока волей случая не оказалась на Оружейном складе. Там в тишине и покое она не устояла перед соблазном и открыла «Королеву бала». Су во второй раз смаковала пролог романа (буквально проглотив книги, она решила их перечитать) — страстная Шарлей спускалась по лестнице навстречу надменному красавцу Тальботу, которого любила и ненавидела, ведь по иронии судьбы он был заклятым врагом ее отца, — и наслаждалась еще больше, чем тогда в Лавке, потому что знала: вопреки всем невзгодам Шарлен и Тальбот найдут свое счастье. Су обожала любовные романы именно за счастливый финал!
Двадцать четыре часа спустя Су мучилась угрызениями совести. «Королева бала» по-прежнему лежала в сумке. Почему, ну почем она не оставила глупую книгу дома? Теперь вот из-за любовного романа высокого поста лишилась! На лестнице послышались шаги. Су обернулась и увидела Джимми Молино. Ну, конечно, решил позлорадствовать, или посочувствовать, или совместить первое со вторым. «Не стоит ему злорадствовать! — с горечью подумала Су. — Сам к Первому колоколу опоздал!»
— Джимми! — позвала она. — Где тебя носило?
Той ночью Первую колонию заполонили сны. Подобно странствующим духам, они облетели дома, казармы, Инкубатор и Больницу, навестив каждого из спящих.
У отдельных колонистов, например у Санджея Патала, был секретный сон, преследующий их на протяжении всей жизни. Порой они думали о нем, порой забывали. Секретный сон напоминал подземную реку, которая периодически поднимается и размывает берега яви, заставляя человека думать, что он одновременно существует в двух мирах. Кому-то снилась толстуха, глотающая дым на кухне, кому-то — в частности, Полковнику, — одинокая девочка среди мрака. Иногда секретные сны превращались в кошмары — к счастью, Санджей не помнил самую ужасную часть сна, где появлялся нож, — иногда казались явнее яви, реальней реальности, безжалостно терзая рассудок спящего.
Откуда приходят сны? Из чего состоят? Что в них проявляется — работа подсознания, тайная реальность или параллельный мир, видимый только ночью? Почему сны так похожи на воспоминания, причем порой не собственные, а чужие? И почему в ту ночь они снились всем жителям Первой колонии?
В Инкубаторе маленькой Джейн Рамирес, одной из трех Д, дочери Белль и Рея Рамирес, того самого Рея, который, к своему вящему ужасу, остался на энергостанции один и, спасовав перед ужасными мыслями, не поддающимися ни объяснению, ни обузданию, в ту самую минуту обугливался на заборе энергостанции, снился медведь. Джейн недавно исполнилось четыре. Из книжек и рассказов Учительницы она знала, что медведи — крупные, но мирные звери с бурым мехом и умными добрыми глазами. Медведь из ее сна тоже казался умным и добрым, по крайней мере, сначала. Живых медведей девочка не видела, зато видела живого вирусоносителя — Арло Уилсона. Той ночью малышка захотела пить и решила попросить у Учительницы воды. Не успела она подняться с кроватки, стоящей в самом дальнем от двери ряду, как окно с грохотом разбилось, и в Большую комнату ворвался вирусоноситель. Он чуть ли не на Джейн приземлился! Девочка подумала, что это человек, потому что он выглядел и двигался как человек, только почему-то не оделся и сиял. Особенно ярко сияли рот и грустные глаза, в которых малышке почудилось что-то медвежье. «Дядя, почему вы сияете?» — собиралась спросить Джейн, но тут за спиной раздался крик, и на них с сияющим дядей бросилась Учительница. Она вихрем пролетела мимо Джейн, подняв над головой руку с ножом. Вообще-то нож хранился в чехольчике, который Учительница прятала среди пышных юбок, но сейчас, судя по решительному виду, собиралась обрушить его на дядину голову. Что случилось дальше, малышка не видела, потому что скатилась на пол и поползла под кровать, зато услышала стон, потом треск, потом стук, будто упал тяжелый предмет. «Эй, ты, посмотри на меня!» — закричала какая-то тетя. «Взгляни на меня, урод!» — вторил ей высокий дядя. Вскоре Большую комнату огласили истошные вопли, визг, плач. Взрослые носились как оглашенные. Рыдающая тетя вытащила Джейн из-под кровати и вместе с другими Маленькими повела по лестнице на второй этаж. Лишь потом девочка сообразила: рыдающая тетя — ее мама.