— Кстати о докторе Шермане, — говорит она. — Я записала тебя к нему на сегодня.

— На сегодня? Почему? Я встречаюсь с ним на следующей неделе.

— Знаю. — Она смотрит на двадцатку у себя в руке. — Но я подумала, что, может, тебе лучше сходить к нему пораньше.

И это только потому, что я вчера не поужинал? Нужно было просто прикарманить деньги, и она ничего не узнала бы. Но это воровство, а карма — такая стерва.

Возможно, дело не только в непотраченной двадцатке. Возможно, я испускаю какие-то вызывающие беспокойство флюиды, которые сам не ощущаю. Встаю и смотрюсь в зеркало. Пытаюсь увидеть то, что видит она. Похоже, все в порядке. Пуговицы застегнуты правильно. Волосы лежат аккуратно. Вчера вечером я даже принял душ. В последнее время я делаю это не часто, потому что такой геморрой — оборачивать гипс сначала пластиковой пленкой, затем магазинным пакетом и заклеивать все это скотчем. Но я тем не менее — не грязный. С тех пор, как сломал руку, я уединился у себя в комнате и не выхожу из нее целыми днями. А всем из школы плевать, как я выгляжу.

Смотрю на свое отражение в зеркале и только сейчас кое-что замечаю. Я обкусываю ногти. Я занимался этим все это время. О'кей, правда заключается в том, что я испытывал страх перед этим днем много недель. После безопасной летней изоляции возвращение в школу — психологическая перегрузка. Приходится смотреть, как воссоединяются друзья, — набрасываются друг на друга с братскими объятиями и визгливыми выкриками. Компании тусуются по углам, словно заранее договорились, где встретятся. Ржут, сгибаясь пополам, над какими-то идиотскими шутками. Но я вполне могу пробираться сквозь толпу, потому что научился этому. А беспокоят меня те вещи, которые я не могу предсказать. Я с трудом справлялся с происходившим в прошлом году, а теперь будет столько всего нового, к чему придется привыкать. Новая одежда, гаджеты, автомобили. Новые прически. Новые пирсинги и тату. Новые парочки. Сменившиеся сексуальные ориентации и гендерные идентификации. Новые уроки, ученики, преподаватели. Столько всего нового. Все ведут себя так, будто ничего не изменилось, но для меня каждый новый учебный год — это начало с нуля.

В зеркале я вижу и свою маму, у нее из кармана свисает кисточка на персональной связке ключей. За долгие годы я подарил ей много всяких дешевых безделушек — кружек, ручек, футляров для телефонов, украсив их надписью «мама» или «Хайди». Обходя мою комнату, одетая в костюм медсестры, она выглядит, скорее, как криминалист, а не медработник. Заработавшийся криминалист. Она всегда была «молодой мамой», поскольку родила меня сразу после окончания колледжа, но я не уверен, что ее можно теперь так называть. В последнее время у нее в глазах сквозит постоянная усталость, и это не потому, что она плохо выспалась, просто, наконец, начала выглядеть на свой возраст.

— Что произошло с твоими булавками? — спрашивает она.

Поворачиваюсь и смотрю на висящую на стене карту. Когда я этим летом начал работать в государственном парке Эллисон, мне пришла в голову идея обозначить все лучшие маршруты страны: Пресипис-Трейл в штате Мэн, Анджелс-Ландинг в Юте, Калалау-Трейл на Гавайях, Хардинг-Исфилд на Аляске. И я утыкал карту разноцветными булавками. Но в конце лета убрал их — кроме одной.

— Я решил, что буду поочередно фокусироваться на одном только месте, — ответил я. — И первым делом остановился на Уэст-Марун-Трейл.

— Это в Колорадо.

Она видит это на карте, но ей нужно подтверждение. И я подтверждаю:

— Да.

Она нарочито вздыхает. Ее плечи почти касаются ушей, а затем опускаются ниже, чем обычно. В Колорадо живет мой папа. Слово папа в нашем доме следует произносить с осторожностью, и так же следует поступать с любым словом, имеющим к нему отношение, скажем, Марк или, в данном случае, Колорадо.

Мама отворачивается от карты и обращает на меня якобы мужественное и беззаботное лицо, но на самом деле оно таким не является. Она ранена, но выстояла. Теперь нас таких двое.

— Я заберу тебя сразу после уроков, — говорит она. — Ты пишешь письма, как велел доктор Шерман? Они должны вселять в тебя уверенность в себе. Тебе действительно нужно это, Эван.

Я писал такие письма каждый день, но летом стал сачковать. Я совершенно уверен, что доктор Шерман дал знать об этом моей маме, и потому она в последнее время понукает меня к работе над ними.

— Как раз пишу, — говорю я, радуясь, что не приходится врать.

— Хорошо. Доктор Шерман наверняка захочет увидеть его.

— Знаю. Я закончу его в школе.

— Эти письма очень важны, солнышко. Уверенность в себе особенно значима в первый учебный день.

А, понятно. Вот и еще одна причина, по которой мама считает, что сегодня нужен визит к доктору Шерману.

— Мне не хочется, чтобы ты опять целый год сидел за компьютером по пятницам вечером в полном одиночестве. Ты должен найти способ выбираться отсюда.

Я пытаюсь делать это. Действительно, пытаюсь.

Она замечает что-то на моем столе:

— Эй, я придумала. — Она берет из чашки маркер. — Почему бы тебе не попросить ребят расписаться на твоем гипсе? Идеальный повод завязать беседу, согласен?

Не может быть ничего хуже. Все равно что попрошайничать. Возможно, следует найти отощалого щенка, чтобы он сидел со мной рядом, вызывая жалость.

Поздно отмазываться. Она смотрит мне прямо в лицо.

— Эван.

— Мама, я не могу.

Она показывает на маркер:

— Лови момент. Сегодня — благоприятный день для хороших результатов.

Опять фраза из гороскопа.

— Масло масляное. Хороший и благоприятный — это одно и то же.

— Тебе виднее. Ты у нас — мастер слова. Я просто говорю, что не нужно теряться.

Избегая ее взгляда, вздыхаю и беру маркер.

— Угу.

Она направляется к двери и как раз в тот момент, когда мне кажется, что можно уже расслабиться, оборачивается с напряженной улыбкой.

— Я уже горжусь тобой.

— О, хорошо.

Ее улыбка слегка гаснет, и она выходит из комнаты.

Что тут сказать? На словах она гордится мной, но ее глаза говорят об обратном. Она держит меня за пятно в ванной, которое никак не может отчистить, не важно, какие средства использует для этого. Гордится мной? Это невозможно. Так что будем и дальше лгать друг другу.

Не то чтобы я был очень уж против сессий с доктором Шерманом. Конечно же, наши разговоры шаблонны, неестественны и удручающе односторонни, но есть что-то комфортное в том, чтобы сидеть и разговаривать с человеком. Ну, с кем-то, кроме мамы, которая так загружена работой и учебой, что редко бывает рядом, и которая не вполне слышит, что я говорю, даже если слушает. Я звоню папе не слишком часто, а только когда мне есть что сказать ему. Он — довольно занятой человек. Разговоры же с доктором Шерманом трудны для меня, болтать у нас плохо получается. Я стараюсь выдавить из себя простейшие односложные слова. Думаю, именно поэтому он предложил мне писать письма самому себе. Сказал, что это может оказаться лучшим способом выразить мои чувства и поможет раскрепоститься, но я совершенно уверен, что так оно ему тоже проще.

Я открыл компьютер и прочитал, что уже написал.


Дорогой Эван Хансен,


Иногда эти письма оказывают эффект, противоположный нужному. Предполагается, что они должны вселять в меня оптимизм, напоминать, что мой стакан наполовину полон, но они также дают мне знать, что я — не такой, как все. Никто в моей школе не получает задание от психотерапевта. И, вероятно, ни у кого больше вообще нет психотерапевта. Никто не пьет таблетки. Они не дергаются и не ерзают, когда близко к ним подходят люди, или заговаривают с ними, или же просто смотрят на них. И глаза их матерей, конечно же, не наполняются слезами, когда они просто находятся рядом с ними.

Не нужно мне ничего напоминать. Я знаю, что я — неправильный. Поверьте мне, я знаю это.

Сегодня будет удивительный день.

Это возможно — если я останусь в своей комнате.

Просто будь собой.

Да. Конечно. О'кей.