Глава 3

Нет. Ничего удивительного не происходит.

Первый урок прошел прекрасно — в том смысле, что на нем не случилось ничего ужасного. То же и с несколькими последующими уроками. Корректировка моего имени была удачной. Я чувствовал себя нормально, даже оптимистично.

Но затем пришло время ланча.

Никогда не любил ланчи. Какие-то они неструктурированные. Все свободны идти, куда вздумается, а значит, не ко мне. Стараюсь выискать местечко за всеми забытым угловым столиком с сидящими за ним другими маловразумительными людьми и впихиваю в себя сэндвич с бутербродной массой и джемом, какой беру с собой из дома каждый день на протяжении десяти лет. (Еда — единственное, что я могу контролировать за ланчем.) Но сидеть в уголке — все равно, что прятаться, а я обещал себе, что не буду делать этого. Только не сегодня.

Джареда с подносом я заметил в очереди за едой. Обычно он сидит в одиночестве и чем-то занимается на ноутбуке. Поджидаю его у кассы.

— Опять ты? — Он озадаченно смотрит на меня.

Мне инстинктивно хочется отпустить его восвояси, но я тут же велю своим инстинктам заткнуться.

— Я подумал, что, может, сегодня сяду с тобой?

Джареда, похоже, сейчас вырвет. Не успев отказать мне, он словно оказывается отгорожен от меня черным занавесом: между нами проходит таинственное создание, известное как Коннор Мерфи. Коннор обрывает наш разговор, его голова низко опущена, он плохо осознает, где находится. Мы с Джаредом смотрим, как он идет.

— Его волосы здорово отросли, — шепчет мне Джаред. — По последней моде школьных стрелков.

Я хмыкаю.

Коннор останавливается, гремя тяжелыми ботинками. Его глаза — та их небольшая часть, что видна мне сквозь длинные, падающие на лицо волосы, — это два стальных голубых смертельных луча. Он, определенно, слышал слова Джареда. Догадываюсь, что он замечает больше, чем кажется.

Коннор не двигается, не говорит, просто смотрит. Все в нем кидает меня в дрожь. Он — словно вечная мерзлота. Наверно, поэтому он носит все эти многослойные одежки, хотя фактически на дворе еще лето.

Джаред, может, парень и бессовестный, но не дурак.

— Я пошутил, — говорит он Коннору. — Это была такая шутка.

— Ага, нет, это было забавно, — буркает Коннор. — Я смеюсь. Разве не заметно?

Джаред больше не выглядит нахалом.

— Я смеюсь недостаточно громко для тебя? — продолжает язвить Коннор.

Джаред начинает нервно смеяться, а вслед за ним точно так же смеюсь и я. Ничего не могу с собой поделать.

— Ты такой фрик, — говорит Джаред Коннору, убегая прочь. Мне нужно бы последовать его примеру, но я не могу оторвать ног от пола.

Коннор подходит ко мне:

— Над чем, черт тебя побери, ты смеешься?

Я не знаю. Когда я нервничаю, то веду себя по-дурацки, а это значит, я веду себя так всегда.

— Хватит надо мной ржать, — говорит Коннор.

— Я и не ржу, — говорю я, что правда. Я больше не смеюсь. Я окаменел.

— Считаешь меня фриком?

— Нет. Я не…

— Я не фрик.

— Я не…

— Это ты долбаный фрик.

Взрыв бомбы.

Я — на полу. Коннор возвышается надо мной.

Бомба не настоящая. Просто руки Коннора, увешанные тяжелыми черными браслетами, ударили меня в грудь и сшибли с ног.

Прежде чем он дает деру, я вижу, что выглядит он таким же потрясенным, каким чувствую себя я.

Сажусь, отрываю руки от пола и смотрю на них: пыль с множества кроссовок облепила мокрые ладони.

Мимо ходят люди, некоторые из них отпускают нелестные комментарии в мой адрес, но все это не имеет значения. Я не слышу их. А также не могу двигаться. И не хочу. Зачем оно мне? Это похоже на то, как я упал с дерева в парке Эллисон. Я просто лежал. Нужно было остаться под тем деревом навсегда. А сегодня надо было не выходить из дома. Что плохого в том, чтобы прятаться? По крайней мере, это безопасно. Зачем я продолжаю мучить себя?

— Ты в порядке?

Поднимаю глаза. У меня — шок. Сразу два шока. Один из-за того, что со мной за день заговаривает уже вторая девчонка. Второй шок потому, что это Зо Мерфи. Единственная и неповторимая.

— Со мной все хорошо, — отвечаю я.

— Мне стыдно за своего брата, — говорит она. — Он — психопат.

— Да. Нет. Мы просто дурачились.

Она кивает, как могла бы кивнуть моя мама, имея дело с психическим пациентом (то есть со мной).

— Ну, — говорит Зо, — на полу тебе вполне удобно или?..

О да, я же сижу на полу. Почему я до сих пор это делаю? Встаю и вытираю руки о штаны.

— Эван, верно? — спрашивает Зо.

— Эван?

— Тебя ведь так зовут?

— Да. Эван. Меня зовут Эван. Прошу прощения.

— Почему? — удивляется Зо.

— Ну, потому, что ты сказала «Эван», а я повторил. Такое многих раздражает.

— О. — Она протягивает мне руку. — Ну, а я — Зо.

Вместо того, чтобы пожать ее, машу своей мокрой пыльной рукой и тут же жалею об этом. Мне удалось сделать ситуацию еще более неловкой, чем она была.

— Нет, я знаю.

— Знаешь? — переспрашивает Зо.

— Нет. Я хочу сказать, я знаю тебя. Кто ты такая. Я видел, как ты играла на гитаре в джаз-бэнде. Я люблю джаз-бэнды. Я люблю джаз. Не весь джаз. Но джаз, который играют джаз-бэнды. Это так странно. Прошу прощения.

— Ты много извиняешься.

— Прости.

Черт.

Она издает смешок.

Не знаю, почему я так нервничаю, вот только я всегда нервничаю, и меня повалил на пол укурок, оказавшийся кровным родственником Зо. С какой это стати на меня так действует ее присутствие? Она не какая-нибудь роскошная, популярная девушка или вроде того. Она просто нормальная. Не в смысле скучная. В смысле настоящая.

Думаю, это потому, что я ждал подобного момента, возможности поговорить с ней, слишком долго. С тех пор, как впервые услышал ее выступление. Я знал, что она учится классом младше. Видел ее в школе множество раз. Но до того самого концерта так и не рассмотрел. Если вы спросите кого-то еще, кто в тот день был среди публики, — а нас было не так уж много, — что он думает об игре гитаристки, этот человек, вероятно, удивится: «Кого?» Звездами были духовые, а также дылда бас-гитара и ударник-выпендрежник. А Зо держалась как бы в стороне. У нее не было сольного номера или чего-то в этом роде. Она никому не мешала выделываться. Может, я так сильно запал на нее, потому что она была на заднем плане. Я же, кроме нее, никого больше не видел — единственный прожектор светил прямо на нее. Не могу объяснить, почему так получилось, но так уж получилось.

С тех пор я много раз смотрел, как она выступает. Я изучил ее. Я знаю, что ее гитара бледно-голубого цвета. На ремне гитары изображены молнии, а на отворотах джинсов ручкой нарисованы звезды. Она притопывает правой ногой, когда играет, глаза у нее при этом закрыты, а на лице — полуулыбка.

— У меня что-то на носу? — спрашивает Зо.

— Нет. Почему спрашиваешь?

— Ты на меня пялишься.

— О, прости.

Ну вот, опять.

Зо кивает:

— У меня ланч стынет.

Что-то подсказывает мне, что она уже миллион раз заглаживала выходки брата. А теперь, убедившись, что все в порядке, может жить своей жизнью дальше. Но я не хочу быть просто еще одной такой выходкой.

— Подожди, — говорю я.

Она оборачивается:

— Что?

Приоткройся, Эван. Скажи что-нибудь. Что угодно. Скажи, что любишь Майлса Дейвиса или Джанго Рейнхардта, кого-то из этих знаменитых джазистов. Расскажи, как недавно смотрел документальный фильм об электронной музыке и попытался написать свою собственную песню в этом стиле и что песня получилась дерьмовой, потому что Бог не наделил тебя музыкальным талантом. Дай ей что-то свое, и она унесет это с собой. Попроси расписаться на гипсе. Не прячь голову, как черепаха. Забудь про свое эх. Не делай ничего такого, что, как ты прекрасно знаешь, собираешься сделать.

Я таращусь в пол:

— Ничего.

Она мгновение медлит. А потом ее поношенные кеды словно говорят мне «до свидания», когда она поворачивается и уходит. Смотрю, как она идет, шаг за шагом.

Наконец я возвращаюсь к своему ланчу и обнаруживаю, что падение расплющило не только мое не слишком выдающееся эго, но и верный сэндвич с бутербродной массой и джемом.

* * *

Находясь в компьютерном классе, я получаю от мамы эсэмэску, она просит позвонить. Я благодарен ей за передышку — вот уже двадцать минут я просто пялюсь на экран компьютера.

Пытаюсь закончить письмо доктору Шерману. Когда я стал посещать его в апреле, то писал ему по письму каждое утро до школы. Это превратилось в часть моего дневного распорядка. Каждую неделю я показывал ему эти письма, и хотя я не всегда верил в то, что написал, но все же испытывал чувство завершенности, глядя на стопку бумаги у него в руках. Это был я. Моя работа. Мои письма. Но спустя короткое время доктор Шерман перестал читать их, и тогда я перестал писать. Не то чтобы это упражнение действительно помогало мне — на самом-то деле оно не оказывало никакого воздействия на мое мышление.

Летом мой день стал другим, я занялся другими делами, и написание писем сошло на нет. Доктор Шерман почуял, что я пренебрегаю своими обязанностями. И теперь снова велит показать ему письма, и если я не закончу вот это самое письмо, мне будет совершенно нечего предъявить ему днем. Я уже проделывал это — объявлялся у него без ожидаемых им писем. Один раз я пришел с пустыми руками, потому что забыл письмо дома, и никогда не забуду взгляда, которым одарил меня доктор Шерман. Он старался, чтобы его лицо оставалось спокойным, но меня не проведешь. После всех этих лет я стал прямо-таки виртуозом по мгновенному распознаванию даже легчайшего чувства разочарования по отношению ко мне, а оно для меня невыносимо.