Я должен дать доктору Шерману хоть что-нибудь, а все, что у меня есть, так это Дорогой Эван Хансен. Все остальное я стер сегодня утром. Всю ту чушь о том, что нужно быть честным с собой. Я и написал-то ее только потому, что мне показалось, будто это красиво звучит, правильно.

Разумеется, это звучало красиво. Всяческие фантазии всегда так звучат, но они ни капли не помогают, когда к тебе подступает реальность и швыряет на пол. Когда она опутывает твой язык и не дает нужным словам выбраться из твоей головы. Когда она заставляет тебя есть ланч в одиночестве.

Было, однако, в этом дне и что-то хорошее. Зо Мерфи не только поговорила со мной, но оказалось, она знает, кто я такой. Она. Знает. Мое. Имя. Мой мозг не мог переварить это, как черные дыры или стереограммы. После нашего короткого общения я чувствовал себя воодушевленным и в то же время расстраивался, что не смог воспользоваться моментом, который не повторится.

Я позвонил маме. После нескольких гудков хотел было уже отключиться, но тут она ответила:

— Привет, солнышко. Послушай, я должна была подхватить тебя по пути из больницы, но застряла здесь. Эрика позвонила и сказала, что у нее грипп, а других медсестер сегодня нет, и я вызвалась поработать в ее смену. Сегодня утром объявили о новом сокращении бюджета, и мне обязательно надо показать, что я — командный игрок, понимаешь?

Конечно, я понимал. Она всегда играет в команде. Но дело в том, что ей полагается быть членом моей команды. Мама сродни тренеру, произносящему впечатляющие речи перед играми, но когда звучит свисток и игрокам приходит время выбегать на поле, она куда-то исчезает.

— Все хорошо, — говорю я. — Поеду на автобусе.

— Прекрасно. Вот и прекрасно.

Может, я прогуляю сессию с доктором Шерманом. Я вообще-то не просил о ней. Мне надоело ловить момент.

— Отсюда я поеду прямо на занятия и дома буду поздно, так что съешь что-нибудь сам. У нас в морозильнике есть тефтели.

— Может, и съем.

— Ты закончил письмо? Доктор Шерман ждет его.

Теперь я знаю это точно. Они разговаривали обо мне.

— Да нет, закончил. Как раз распечатываю его в компьютерном классе.

— Надеюсь, в школе все было хорошо, дорогой.

— Да, было замечательно — осталось всего два урока.

— Великолепно. Надеюсь, это начало года великих свершений. Они нам обоим не помешают, согласен?

Ответ здесь да, но я не успеваю обдумать его, не то что произнести.

— Вот черт, солнышко. Нужно бежать. Пока. Я тебя люблю.

Ее голос пропадает.

Я чувствую такое безграничное одиночество, что оно вот-вот начнет вытекать из моих глаз. У меня никого нет. К сожалению, это не выдумка. Это чистая, стопроцентная, нерафинированная реальность. Есть доктор Шерман, но ему за это платят. Есть мой отец, но если бы ему было не наплевать на меня, он бы не уехал на другой конец страны. Еще есть моя мама, но только не сегодня, и не вчера, и не позавчера. Серьезно, когда это действительно имеет значение, то кто со мной?

На экране компьютера только имя:

Эван Хансен. Я. Это все, кто у меня есть.

Кладу руки на клавиатуру. Хватит лжи.

Дорогой Эван Хансен,

Этот день вовсе не оказался удивительным. Не будет у меня удивительной недели или удивительного года. С какой бы стати?

О, я понял: потому что на свете есть Зо. И все мои надежды связаны с ней. Хотя я совсем ее не знаю, а она не знает меня. Но, может быть, если… Может, если бы я смог поговорить с ней, действительно поговорить с ней, то, вероятно, — вероятно, ничего не изменилось бы.

А мне хочется, чтобы все стало иным. Я хотел бы стать частью чего-то. Хотел бы, чтобы все мои слова были значимыми для всех. Надо взглянуть правде в лицо: кто-нибудь заметит, если я завтра исчезну?

Твой искренний, лучший и дражайший друг

Я

Я даже не перечитываю написанное. Нажимаю «распечатать» и вскакиваю с кресла, чувствуя прилив энергии. Только что, когда я писал, что-то произошло. Какая свежая идея: писать, что думаешь, не останавливаясь, чтобы обмозговать. То есть сейчас-то я задаюсь вопросом, то ли я написал, но когда делал это и отправлял на принтер, не чувствовал ни малейшего сомнения, а лишь единый порыв.

Вот только совершенно ясно, что письмо надо немедленно порвать и выбросить в мусорницу. Я не могу показать его доктору Шерману. Он взывает к моему оптимизму, а здесь лишь безнадега и отчаяние. Предполагается, что я должен делиться с ним своими эмоциями и делать маму счастливой, а мои настоящие чувства им не нужны.

Поворачиваюсь, чтобы взять письмо из принтера, но вдруг натыкаюсь на Коннора Мерфи. Вздрагиваю, готовый к новому удару, но он и не думает распускать руки.

— Ну, — говорит Коннор, — что случилось?

— Прости?

Он опускает глаза:

— С твоей рукой?

Я тоже смотрю вниз, словно проверяю, о чем это он. Ах, это?

— Ну, — говорю я, — летом я был стажером лесника в парке Эллисон и однажды утром, обходя его, увидел удивительный сорокафутовый дуб и начал взбираться на него — и упал. Но на самом-то деле это смешная история, потому что целых десять минут после падения я лежал на земле и ждал, что ко мне кто-нибудь подойдет. «Ну, вот сейчас, — думал я. — Прямо сейчас». Но никто не подошел, так что…

Коннор просто смотрит на меня. Затем, поняв, что я завершил свою историю, начинает ржать. Это та самая реакция на мою «смешную» историю, которой я ждал, но когда мне выдают ее, приходится признать: она — не совсем то, что нужно. Может, Коннор хохочет, потому что я смеялся над ним сегодня, но это как-то не похоже на месть.

— Ты упал с дуба? — спрашивает Коннор. — Это самая печальная гребаная история, которую я когда-либо слышал.

С этим не поспоришь.

Может, из-за легкого пушка на подбородке, или запаха табака от его капюшона, или черного лака для ногтей, а может, из-за того, что я слышал, будто его исключили из предыдущей школы за наркотики, но Коннор кажется старше меня, словно я ребенок, а он — мужчина. И это странно, потому что, когда я стою рядом с ним, то понимаю, что он довольно щуплый, и если бы на нем не было громоздких ботинок, я бы оказался выше его.

— Послушай моего совета, — говорит Коннор. — Нужно выдумать историю позанятнее.

— Да, возможно, — соглашаюсь я.

Коннор утыкает взгляд в пол. Я делаю то же самое.

— Говори просто, что подрался с каким-то чуваком-расистом, — произносит он совершенно спокойным голосом.

— Что?

— Убить пересмешника, — отвечает он.

— Убить… А, ты имеешь в виду книгу?

— Ага, — говорит Коннор. — Помнишь конец? Джим и Глазастик убегают от того мужлана. И он ломает Джиму руку. И у того появляется боевая рана.

Многие из нас читали «Убить пересмешника» в девятом классе. Просто я удивлен, что Коннор тоже читал эту книгу и что он хочет поговорить со мной о ней прямо сейчас и ведет себя при этом так доброжелательно.

Заправив волосы за ухо, он кое-что замечает:

— На твоем гипсе никто не расписался.

Тяжелым взглядом смотрю на тяжелый гипс: он по-прежнему чистый, по-прежнему жалкий.

Коннор пожимает плечами:

— Я распишусь.

— О. — Мой желудок ухает вниз. — Тебе необязательно делать это.

— У тебя есть маркер?

Хочу сказать, что нет, но рука предает меня — залезает в рюкзак и достает маркер.

Коннор зубами снимает колпачок и поднимает мою руку. Смотрю в сторону, но слышу поскрипывание маркера по гипсу, каждый отдельный звук слышится дольше, чем можно было ожидать. Коннор, похоже, относится к каждой букве, как к отдельному произведению искусства.

— Вуаля, — наконец говорит он, завершив свой шедевр.

Смотрю на руку. На той стороне гипса, что обращена к миру, тянутся и высятся шесть самых больших заглавных букв, какие я когда-либо видел: КОННОР.

Коннор кивает, восхищенный своим творением. И я не собираюсь его разочаровывать.

— Вау. Спасибо. Большое.

Он вертит в руке бейсболку, снова водружает ее себе на макушку и возвращает мне маркер:

— Теперь мы можем оба притвориться, что у каждого из нас есть друзья.

Мне не слишком ясно, как это понимать. Откуда Коннору известно, что у меня нет друзей? Потому что друзей нет и у него, и он признал во мне своего? Или он решил так, потому что никто больше не расписался на моем гипсе? Или, возможно, он что-то обо мне знает? Мне удалось произвести на него впечатление. Разумеется, произвести впечатление на Коннора Мерфи — не предел моих мечтаний, и это впечатление вряд ли лестное, но тем не менее впечатление остается впечатлением, и если кто-то действительно пытается следовать советам своего психотерапевта и старается сфокусироваться на яркой стороне жизни, такое событие можно рассматривать как скромную победу.

— Согласен.

— Кстати, — говорит Коннор и берет засунутый у него под мышкой лист бумаги, — это твое? Лежало на принтере. «Дорогой Эван Хансен». Это ты, верно?

Вскрикиваю про себя.

— Ах, это. Это ничего. Просто моя писанина.

— Ты писатель?

— Нет, не совсем. Просто развлекаюсь.

Он читает дальше, и выражение его лица меняется. «…потому что на свете есть Зо». Он смотрит на меня. Взгляд у него холодный: