Джеффри Линдсей

Декстер в деле

Глава 1

Pardonez moi, monsieur. Ou est la lune? [Простите, мсье, где луна? (фр.)]

Alors, mon ancien, la lune est ici, ouvre la Seine, e’norme, rouge et humide [Вот же, милый мой, луна встает над Сеной, огромная, красная и влажная (фр.).].

Merci, mon ami [Благодарю, мой друг (фр.).], теперь вижу, и — шьорт побери! — это самая подходящая ночь для луны, ночь, как будто созданная для пикантных удовольствий в лунном свете, для танца смерти в исполнении Демонического Декстера и его очень близкого друга.

Но merde alors! [Черт возьми! (фр.)] Луна над la Seine? Оказывается, Декстер в Париже! Quelle horreur! [Какой ужас! (фр.)] Танец не исполнить, в Париже — никак! Не найти ему здесь друга, не укрыть в ночи Майами, не дарить останки водам теплого и ласкового океана. Здесь — лишь такси, туристы да вот эта вот огромная и одинокая луна.

И, конечно, Рита. Рита повсюду, листает разговорник, путается в картах, шуршит страницами путеводителей и кипами листовок, обещающих восторг и счастье и, кстати, чудным образом все это дарующих… ей. Только ей. Парижское блаженство досталось исключительно новобрачной, тогда как ее свежеиспеченный супруг, прежде верховный жрец лунной легкости — Декстер Дисциплинированно-Добродетельный, — способен лишь дивиться на луну да накрепко удерживать нетерпеливо вздрагивающего Темного Пассажира в надежде, что счастливое безумие вот-вот закончится и мы вернемся в упорядоченную обыденную жизнь — жизнь охоты с ножом на иных чудовищ.

Потому что Декстер любит резать на свободе, весело и ясно, а теперь вот вынужден повсюду следовать за Ритой, дивиться на луну и смаковать иронию медового месяца, где все медовое и лунное запрещено.

Итак, Париж. Декстер смиренно плетется в кильватере флагмана, рассматривает то, что положено, кивает и время от времени выдает остроумные ремарки вроде «ого!» или «угу…», а Рита дает себе волю, выпустив закупоренную в ней все эти годы жажду Парижа.

А сам-то Декстер? Неужели он способен устоять пред легендарными восторгами Города Света? Ведь даже он обязан узреть весь этот блеск, даже у него внутри должен шевельнуться отголосок хоть притворного чувства. Разве так бывает: Декстер в Париже, но не чувствует совсем ничего?

Разумеется, нет. Декстер много чего чувствует. Чувствует усталость. И скуку. И крепнущий позыв найти себе кого-нибудь для игр. Скорее бы! Чем скорее, тем лучше, коли начистоту; отчего-то семейная жизнь возбуждает аппетит.

Что ж, уговор есть уговор: Декстеру придется делать одно, чтобы иметь возможность делать другое. В Париже, так же как дома, Декстеру следует maintenir le déguisé ment [Поддерживать видимость; маскироваться (фр.).]. Даже французы, люди искушенные, вздрогнули бы, узнав о монстре, бесчеловечном изверге, вся жизнь которого подчинена тому, чтобы обрекать всех остальных монстров на заслуженную гибель. А Рита в своем новом образе краснеющей, смущенной новобрачной — прекрасная deguisement для моей истинной сущности. Разве кто-нибудь поверит, что вот это вот существо, смиренно плетущееся вслед за идеальным воплощением американского туризма, — холодный и бесчувственный убийца?

Конечно, нет, mon frère. C’est impossible [Брат мой. Это невозможно (фр.).].

Сейчас, увы, très impossible [Совершенно невозможно (фр.).]. Никакой надежды ускользнуть на пару часиков и получить давно заслуженный отдых. Только не здесь, ведь в этих краях Декстер никому не известен, да и он сам не знает повадок местной полиции. В незнакомой и чужой стране — нельзя, здесь не действуют суровые законы Кодекса Гарри. Гарри был копом в Майами, и все в Майами вертелось по слову его. Но французских слов у Гарри не было, и французские копы мне совсем не знакомы; как бы ни билась тьма на заднем сиденье, здесь слишком рискованно.

Вообще-то ужасно обидно — ведь парижские улицы словно созданы для зловещих засад. Узкие, темные, хаотично запутанные. Так и представляется: вот Декстер, закутанный в плащ, сжимает кинжал, скользит торопливо по мрачным аллеям, торопится на встречу в этих старых, похожих друг на друга домах, нависающих низко, зовущих к дурному… Да и сами улицы — раздолье для бойни, мостовые — из каменных глыб, таких, что в Майами давно бы уж выдрали напрочь, забросали ими стекла проезжающих машин, а то продали бы строителям на новые дороги.

Увы, это не Майами. Париж. И я выжидаю, даю отвердеть новому, жизненно необходимому двойному дну Декстера, а сам надеюсь пережить еще одну — последнюю — неделю медового месяца мечты Риты. Пью французский кофе (слабенький, по меркам Майами) и vin de table [Столовое вино (фр.).] (тревожное, кроваво-красное) и восхищаюсь талантом моей молодой жены впитывать в себя все французское. Она научилась так мило краснеть, спрашивая: «Table pour deux, s’il vous plait» [Столик на двоих, пожалуйста (фр.).], — что все французские официанты разом угадывают в нас свежеиспеченную парочку и, как один, работают на романтические грезы Риты: кивают, улыбаются и буквально готовы петь «La vie en rose» [Букв.: «Жизнь в розовом свете», название песни в исполнении Эдит Пиаф (фр.).], когда ведут нас к столику. Ах, Париж. Ah, l’amour [Любовь (фр.).].

Днем мы носимся по улицам, сверяясь с очень важными подсказками на карте, а вечера проводим в затейливых ресторанчиках, где часто вдобавок к еде подают и французскую музыку. Мы даже были на спектакле «Мнимый больной» в «Комеди франсез». Не знаю, почему его дают совсем без перевода, исключительно на французском, но Рите, кажется, это нравится.

А через пару дней ей, кажется, ничуть не меньше нравится и шоу в «Мулен Руж». Вообще, по-моему, жене в Париже нравится все-все, даже речные прогулки. Я уж молчу, что на воде гораздо лучше отдыхать в Майами, дома, там, где ей ни разу не хотелось даже прокатиться на катере, но, честно говоря, начинаю гадать, что творится у нее в голове.

Она бросается на каждую городскую достопримечательность. Эйфелева башня, Триумфальная арка, Версаль, Нотр-Дам — все пали под напором страстной блондинки, вооруженной безжалостным путеводителем.

По-моему, цена за deguisement уж слишком велика, но Декстер — идеальный солдат. Бредет вперед и вперед, под грузом семейных обязательств и бутылок с водой. Не жалуется ни на жару, ни на стертые ноги, ни на дикие толпы туристов в тесных шортах, сувенирных футболках и шлепках.

Впрочем, однажды он предпринимает робкую попытку проявить интерес. Автобусная экскурсия по Парижу; голос на пленке бормочет (на восьми языках) названия восхитительных мест чрезвычайной исторической значимости; мозги у Декстера чуть слышно закипают… и вдруг приходит мысль! Ведь было бы только справедливо, если бы здесь, в Городе вечно звучащих аккордеонов, отыскался очаг культуры для измученного странствиями чудовища… и теперь я знаю какой. На следующей остановке я мешкаю в дверях автобуса, желая задать водителю простой и невинный вопрос.

— Простите, не будем ли мы проезжать по улице Морг?

Водитель слушает айпод. Недовольно дергает наушник из уха, окидывает меня высокомерным взглядом, недоуменно вскидывает бровь.

— Улица Морг, — повторяю я. — Мы поедем по улице Морг?

Говорю все громче, в тщетных потугах объясниться с не-американцем, потом осекаюсь и растерянно умолкаю. Водитель продолжает на меня таращиться. В болтающемся наушнике звякает хип-хоп. Потом водитель дергает плечом и разражается короткой и стремительной тирадой по-французски, с жаром обличающей мое полнейшее невежество; запихивает наушник в ухо и открывает дверь автобуса.

Я выхожу вслед за Ритой, смиренный, покорный, немного разочарованный. Казалось бы, так просто — почтить остановкой улицу Морг, отдать дань уважения этой важной культурной достопримечательности мира чудовищ… Повторяю свой вопрос позже, водителю такси, получаю тот же самый ответ; Рита переводит с несколько смущенной улыбкой.

— Декстер, — бормочет она. — У тебя ужасное произношение.

— У меня испанский лучше, — отзываюсь я.

— Не важно, — говорит она. — Нет никакой улицы Морг.

— Что?!

— Это выдумка. Эдгар Аллан По ее придумал. На самом деле улицы Морг не существует!

Эффект, как будто от слов «Санта-Клауса не существует!». Нет улицы Морг? Не существует восхитительной исторической горы парижских трупов? Неужели?! Нет, все наверняка именно так. Знания Риты о Париже обширны. Ошибки быть не может — она прочитала огромное количество путеводителей за свою жизнь.

И я ретируюсь, вновь прячусь в раковину безответной податливости; ничтожный проблеск интереса угас, как совесть Декстера.

До возвращения домой, в благословенную порочность и суету Майами, осталось три дня. Нам предстоит день в Лувре. И это вызывает некоторое любопытство даже у меня; пусть я бездушен, это вовсе не значит, что я не ценю искусство. Как раз таки наоборот. В конце концов искусство есть создание упорядоченных образов с целью произвести значимое воздействие на чувства. А разве Декстер занимается не тем же самым? Конечно, в моем случае «воздействие» имеет более буквальный смысл, тем не менее и я в состоянии оценить другие средства и формы выражения.

Итак, с этим вполне определенным интересом я последовал за Ритой в Лувр, по огромному двору и вниз, через стеклянную пирамиду входа. Жена решила посетить музей самостоятельно, без туристических групп: не из неприязни к вонючим толпам глазеющих, пускающих слюни, удручающе невежественных баранов, липнущих ко всякому экскурсоводу, но потому, что Ритой двигало желание доказать свою способность разделаться с любым музеем, даже французским.

Под ее предводительством мы шагнули прямо к очереди в кассу, где и проторчали несколько минут, пока Рита наконец не купила билеты. И вот вперед, к чудесам Лувра!

Первое чудо явилось нам сразу по выходе из фойе в помещение самого музея. В одной из первых галерей толпилось целых пять экскурсионных групп, у огороженного красным бархатным шнурком входа. Рита издала некий звук, похожий на «хмгмм», и потянула меня за руку. Мы поспешили прочь, подальше от всей этой толпы, и я на ходу обернулся — все смотрели на «Мону Лизу».

— Какая маленькая! — выдохнул я.

— Ее чрезвычайно переоценили, — строго заметила Рита.

Я понимаю, в медовый месяц положено узнавать спутницу жизни с новых сторон, но такую Риту я прежде вообще не встречал. Та, которую, как мне казалось, я знал, при мне не высказывала никаких твердых мнений, тем более противоречащих расхожим взглядам. А тут вдруг заявляет, будто самую известную картину в мире — «переоценили»! Уму непостижимо… моему по крайней мере.

— Это же «Мона Лиза»! — возразил я. — Как ее можно переоценить?

Жена опять хмыкнула и лишь сильнее потянула меня за руку.

— Пойдем посмотрим Тициана! Намного красивее!

Полотна Тициана были очень милы. Равно как и Рубенса, хотя я не заметил в них ничего такого, что объяснило бы называние в их честь классического бутерброда «рубен-сандвич» с копченой говядиной и швейцарским сыром. Впрочем, я, оказывается, проголодался и теперь, вспомнив о еде, сумел увлечь Риту через следующие три очень длинных зала с очень красивыми картинами в кафе на одном из верхних этажей.

Мы перекусили бутербродами, которые стоили очень дорого, а на вкус были всего лишь чуть более съедобными, чем еда в аэропорту, а потом до самого вечера бродили по музею, рассматривая картины и скульптуры. Их было просто ужас как много, и к тому времени, когда, уже в сумерках, мы снова вышли во двор, мой некогда великолепный мозг был полностью порабощен.

— Что ж… — заметил я, утомленно выбираясь на воздух. — День был длинный…

— О да! — отозвалась жена. Ее огромные глаза сверкали, и вообще она как будто совсем не устала. — Просто невероятный!

Потом Рита взяла меня под руку и прижалась с таким чувством, словно весь этот музей создал лично я. Идти стало труднее, но, в конце концов, именно так и положено людям вести себя во время медового месяца в Париже, так что я не стал возражать, и мы поковыляли дальше.

За углом музея к нам шагнула девица с пирсингом по всему лицу и сунула Рите листок бумаги.

— А теперь пора увидеть настоящее искусство! — объявила она. — Завтра вечером, а?

— Merci, — равнодушно откликнулась Рита, и девушка пошла раздавать листовки дальше.

— Кажется, у нее слева осталось немного свободного места, можно еще проколоть… — задумчиво произнес я. — И в брови еще…

Рита прищурилась, разглядывая лист бумаги.

— А… Это представление!

Теперь пришла моя очередь непонимающе щуриться.

— Где?

— Надо же, как интересно! — воскликнула Рита. — Кстати, завтра вечером мы никуда не собирались… Обязательно пойдем!

— Куда пойдем?

— Это замечательно — объявила она.

А может быть, Париж и впрямь волшебный город. Рита оказалась права.

Глава 2

«Замечательное» располагалось в тенистом переулке, недалеко от Сены, в районе, который Рита трепетно именовала «Рив-Гош»: выставочное пространство витриной своей было обращено к улице и называлось «Реальность». Мы наспех пообедали (даже десертом пренебрегли!), чтобы успеть на выставку к семи тридцати вечера, повинуясь указаниям из листовки. Внутри уже было примерно две дюжины посетителей, толпившихся группками по несколько человек перед плоскими телеэкранами, развешанными по стенам. Похоже на музей… Я подхватил буклет со стойки. Текст был напечатан на французском, английском и немецком. Пролистав до раздела на английском, я стал читать.

Буквально с первых же предложений мои брови сами полезли на лоб. Брошюра оказалась этаким манифестом, полным бряцающей страсти, перевести которую, пожалуй, адекватно можно было бы лишь на немецкий. Раздвинуть рубежи искусства! Новые грани ощущений! Разрушить условности, отделяющие искусство от жизни! Долой замшелую Академию искусств! Пускай Крис Берден, Рудольф Шварцкоглер, Давид Небреда и другие первопроходцы сделали свое дело; настало время сокрушить все стены! Вперед, в двадцать первый век! «Вперед» нам предлагалось рвануть прямо сегодня, посредством нового шедевра под названием «Нога Дженнифер».

Подобная пылкость в сочетании с чрезвычайно идеалистичным настроем всегда казалась мне весьма опасным сочетанием, даже где-то забавным… вот только в данную минуту забавлялся Кое-Кто Другой, веселился от души… Из глубоких склепов Дома Декстера раздался тихий смех и посвист Темного Пассажира, и, как всегда, его веселье обострило мои чувства… Что-то здесь не так. В самом деле, неужели Темный Пассажир способен оценить художественную выставку?

Теперь я озирался по сторонам с иными ощущениями. Шепот зрителей, толпившихся возле экранов, уже не казался мне данью почтения к искусству. В их приглушенном бормотании почти неразличимо шелестело недоверие на грани ужаса.

Я взглянул на Риту. Жена читала, хмурилась, качала головой.

— Про Криса Вердена я слышала, он американец. Но этот вот, Шварцкоглер… — Она запнулась на сложной фамилии — в конце концов, все эти годы Рита учила французский, а не немецкий. — Ох… — Она дочитала и покраснела. — Тут пишут, он… он отрезал свой собственный… — Рита подняла голову и обвела взглядом людей в комнате. Все молча таращились на экраны. — Господи…

— Может, пойдем отсюда? — предложил я. Мой внутренний друг веселился вовсю.

Но Рита уже шагнула к ближайшему экрану и увидела, что там. Рот ее непроизвольно открылся, губы задергались, словно пытались выговорить очень длинное и сложное слово.

— Там… там… там… — лепетала она.

Я коротко взглянул на экран и убедился, что Рита снова права: все происходило именно там.

«Там» демонстрировали видеосюжет о некоей девушке в наряде стриптизерши: сплошь перья и блестки. Такой костюм обычно предполагает завлекательную, соблазнительную позу, но вместо этого девица задрала одну ногу на стол и размахнулась вибрирующей пилой. Запрокинула голову, широко открыла рот в мучении… Пятнадцать коротких секунд без звука. Сюжет закончился и вновь вернулся к началу: девушка проделала все то же самое еще раз.

— Боже мой… — пробормотала Рита. — Это… это, видимо, монтаж, какой-то фокус… Наверняка!

Я не был столь уверен. Во-первых, Пассажир уже и раньше намекал мне, что тут творятся любопытные дела.

А во-вторых, я слишком хорошо узнал выражение на лице девушки в кадре благодаря моим собственным художественным упражнениям. Боль ее была настоящая, это совершенно точно, подлинная мука на грани, и все же, несмотря на обширный опыт, я еще ни разу не встречал человека, желающего самолично причинить себе столько страдания. Теперь понятно, что так рассмешило Пассажира. Хотя самому мне было уже не смешно — если такие вещи войдут в моду, придется искать себе новое хобби.

Однако любопытный поворот сюжета… в иных обстоятельствах мне бы очень хотелось взглянуть на остальные экраны. Теперь же… у меня возникла некая ответственность за Риту — подобное зрелище явно не для нее.

— Идем отсюда, — позвал я. — Съедим по десерту!

Жена лишь покачала головой и повторила:

— Наверняка монтаж!

И шагнула к следующему экрану.

Я двинулся за ней и был вознагражден еще одним пятнадцатисекундным закольцованным сюжетом: та же девушка, в том же наряде. На этот раз она срезала кусок плоти со своей ноги. На лице ее теперь застыла тупая, бесконечная агония, словно боль длилась так долго, что сделалась привычной, но оттого не менее мучительной. Так странно… мне вдруг вспомнилось лицо героини из фильма, который Винс Мацуока притащил на мой мальчишник перед свадьбой, — кажется, «Бардак в студенческой общаге» или вроде того. Сквозь боль и усталость на этом лице светилось какое-то странное удовлетворение из разряда «Вот вам всем, видели?!». Так девушка любовалась собственной ногой, мясо с которой до самой кости было срезано от коленки до голени.

— Боже мой, — прошептала Рита и переместилась к следующему экрану.

Я не делаю вид, что понимаю человеческую натуру. По большей части я пытаюсь относиться к миру с позиций логики, хотя это сильно усложняет мои попытки разгадать, почему люди поступают так, а не иначе. Понимаете, Рита мне всегда казалась очень милой, жизнерадостной и светлой вроде героини детских книжек. Она могла расплакаться при виде сбитой кошки на дороге. А тут, пожалуйста, методично изучает экспонаты самой страшной выставки в своей жизни. Знает, что на следующем экране будет все то же самое и даже хуже, — наглядная, отталкивающая гадость. И все равно не мчится к выходу, а невозмутимо переходит к следующему экрану.

В галерею приходили новые посетители, и я наблюдал, как на их лицах отражается ужас. Пассажиру здесь явно нравилось, меня же, честно говоря, затея с выставкой порядком утомила. Я не мог постичь смысл происходящего действа. В конце концов, в чем соль? Ладно, Дженнифер режет себе ногу по кусочкам. Ну и что? К чему стараться, причинять себе немыслимую боль, ведь рано или поздно жизнь и так все это сделает за вас? Что это доказывает? И что будет дальше?

Рита тем не менее была решительно настроена пройти сквозь все неприятности и неуклонно перемещалась от одного видеосюжета к другому. Мне оставалось лишь следовать за ней и благородно терпеть повторяющиеся восклицания «Боже мой, Боже мой!» после каждой новой гадости.

В дальнем конце помещения собралась особенно большая группа зрителей. Они смотрели на что-то за ограждением, но нам с нашего места была видна только металлическая рама. Судя по их лицам, в раме было нечто сногсшибательное, настоящая кульминация выставки. Мне уже хотелось оказаться там скорее и разделаться со всей этой галерей, однако Рита настаивала на том, чтобы сначала отсмотреть все видеосюжеты. В каждом из них героиня вытворяла все более чудовищные штуки со своей ногой, и, наконец, на последнем экране, в фильме длиной чуть больше обычных пятнадцати секунд, она просто сидела и пялилась на свою ногу, от которой почти ничего не осталось, — лишь гладкая белая кость от колена до щиколотки. Ступня была нетронута и казалась непонятным отростком на бледной длинной ноге.