Мне стало ясно, откуда это странное чувство: серафим, сука, залез ко мне в голову, стал тенью в моем сознании. Внезапно он отпустил меня.

— Учись лучше закрывать разум, идиот ты мой слюнявый, — предупредил Талон. — А не то вампиры Восс распотрошат твою никчемную башку.

Я зажмурился и тряхнул головой, сообразив, что Талон унаследовал дары Железносердов. Кем тогда был мой отец? Чем же особенным наградила меня его окаянная кровь? Я немного пал духом от мысли, что серафим так запросто влез ко мне голову, но вместе с этим трепетал в предвкушении, когда же раскроется мой дар.

Серафим тем временем указал на другой герб с шитьем в виде двух черных волков и двух узорчатых красных кругов — лун Ланис и Ланэ.

— Клан Честейн, Пастыри. Этим холоднокровкам подвластны животные. Честейны видят их глазами, управляют зверями, как марионетками. Старейшины клана даже умеют принимать облик облюбовавших мрак созданий: летучих мышей, кошек, волков. Когда охотишься на Честейна, сопляк, зверям доверия нет, ибо те из них, что зрячи во тьме, — во власти вампиров.

Серафим кивнул в сторону третьего герба: щит в форме сердца, который омывает волна прекрасных роз и змей.

— Клан Илон, Шептуны. Эти — опаснее мешка сифилитических змей. Сломить волю слабого умеет любой вампир, но Илоны играют чувствами: подогревают гнев, усиливают страх, воспламеняют страсть. А если охотник не может положиться на собственное сердце, на что ему опереться тогда?

Талон махнул тростью в сторону последнего герба: белый медведь и разбитый щит на синем поле.

— Клан Дивок, Неистовые. Обладают силой, при виде которой прочие гнилые выблядки ночи обделывают свои нечестивые панталоны. Эти твари голыми руками порвут на части взрослого мужчину. Старожилы их клана кулаками пробивают крепостные стены, а от их поступи дрожит земля. Прочие холоднокровки рядом с ними — беззащитные дети.

У меня закружилась голова, а Талон обратился к стоявшей рядом монахине:

— Добрая сестра?

Ифе открыла ларец, из которого достала фигурную серебряную трубку, выполненную в форме Наэль, ангела благости: сложенные ладони образовали чашечку, в которую Талон отсыпал щепотку санктуса.

— Итак, чудовище, что обрюхатило твою мамашу, принадлежало к одному из этих четырех кланов. И тебе передался его дар крови, пусть и жиденький. Помнишь, как начал проявлять какие-нибудь странные способности? Ребенком тебя не тянуло к животным? Не получалось делать так, чтобы всегда выходило по-твоему? Или, может, ты заранее знал, что скажут другие?

Я прикусил губу.

— Моя сестра Амели… Ее убил холоднокровка, и она вернулась домой порченой. Я сражался с ней голыми руками.

— Хм-м-м… — Талон кивнул. — Возможно, ты из Дивоков. Та же проклятая кровь течет в жилах нашего настоятеля. Отлично. С этого и начнем.

Я обернулся, и Халид кивнул мне с трибуны. От мысли, что я из одного с ним рода, у меня внутри снова все затрепетало.

Талон трижды ударил о плиты палкой. Заскрипел, смещаясь, промасленный камень, и в центре звезды открылся люк.

К нам на цоколе из темного гранита поднимался тот самый порченый, которого Серорук привез в монастырь из Лорсона. Его серая, покрытая пятнами кожа напоминала пустошь, рот — усеянную лезвиями яму. Он был прикован к полу серебряной цепью, от прикосновения которой шипела и дымилась его плоть. Взглянув в пустые глаза порченого, я будто снова перенесся в тот день, когда домой вернулась сестра.

Открылись и другие секции семиконечной звезды, и на цоколях из них поднялась свора бойцовых волкособов; их тоже крепко держали стальные цепи. Твари заходились бешеным лаем на порченого в центре звезды, но чудовище смотрело только на меня полными бесконечного голода глазами.

Талон поднес к моим губам серебряную трубку с длинным мундштуком.

— Затянись поглубже, — посоветовал он. — Как святая Мишон собрала кровь Спасителя с колеса и обернула грех его смертоубийства на благо святого Божьего промысла, так и мы оборачиваем на благо собственный грех. В величайших ужасах закаляются величайшие герои.

Все еще в нерешительности я посмотрел на наставника, затем на сестру Ифе. Она взглянула на меня ярко-голубыми глазами и прошептала из-за вуали те же слова, которые сказал мне Серорук:

— Внимай гимну.

Сердце колотилось, в животе гнездился страх, но если это испытание, то я не провалю его на глазах у люминариев Ордена. Серафим Талон вложил трубку мне в уста, чиркнул огнивом и велел вдохнуть дым — и поглубже.

Делая наброски у себя в книге, Жан-Франсуа глухо побормотал:

— Первая проба всегда самая сладкая. И самая темная.

— Как и обещал Серорук. — Габриэль кивнул. — Знал бы я тогда, что он имеет в виду, бросился бы наутек, назад к мама, в ее объятия, захлопнул бы дверь перед тьмой, обитающими в ней ужасами и людьми, ходящими на окованных серебром каблуках. Ибо в тот день Талон, дав мне затянуться чудесной отравой, ковал не героя. Он ковал цепь, которую мне было не разорвать.

Начиналась она в серебряных ладонях ангела. С тонкой струйки алого дыма, который тянулся у меня на языке. Внутри меня все будто налилось свинцом и в то же время стало легче перышка. Я полыхал, услышав первые нотки симфонии: светлой, как небеса, и красной, как кровь.

Внимай гимну, Львенок.

— Боже, — выдохнул я. — О пресвятой и благой Спаситель…

Не знаю, насколько я забылся, пока с боем пытался оседлать эту волну и, омытый кипящим багрянцем, собирал осколки чувств. Помню только звук, заставивший меня вынырнуть. Ему хватило силы и пронзительности, чтобы пробиться через ноты кровокрасной симфонии. Разбуженный, я слышал металлический звон.

Открыл глаза, и мое грохочущее сердце ушло в пятки.

Порченый несся прямо на меня.

X. Кровь слабых

Ни серафима Талона, ни сестры Ифе нигде не было видно. Я остался один. Без оружия. Мгновения превратились в минуты, минуты — в часы, а на меня, выпростав руки со скрюченными пальцами, летело чудовище. Вблизи холоднокровки волкособы заходились безумным лаем. Сердце мое мчалось галопом, а в левой ладони загорелось серебряное пламя.

Меня воспитывали в Единой вере. Каждый prièdi я ходил в часовню и молился перед сном. Я любил Бога, боялся Его. Поклонялся Ему. Но впервые я ощутил Его присутствие. Его любовь. Во мне проявилась Его сила. Я двигался так, словно за плечами у меня развернулись ангельские крылья. Порченый раззявил рот, вывалив распухший язык, но я отшагнул в сторону, и чудовище пронеслось мимо и врезалось в стену.

Я подобрал конец серебряной цепи и ударил им как хлыстом. Тварь обернулась и схватила меня за горло нечестивой хваткой, но я нашел в себе силу — ту самую, которую ощутил в день, когда Амели вернулась домой. Я раз, потом другой крутанул запястьем, наматывая на кулак цепочку. Замахнулся и как следует врезал чудовищу прямо по черному раззявленному рту.

Затрещала кость, полетели выбитые зубы. Тогда я саданул снова, почти не слыша глухих чавкающих звуков, с которыми серебро впивалось в зловонную плоть. На плече у меня сидел старинный друг — ненависть, а разум осветился образом сестры, танцующей под музыку, которую слышала она одна, под гимн, звучавший теперь и для меня — красный, красный, красный. Когда я закончил, от головы чудовища осталось только черное пятно на стене, бесформенный комок костей и плоти, свисающий со сломанной шеи.

Внимай гимну, Львенок.

Я отпустил порченого, и он упал. Глаза мне застило красным, все ангелы запели в унисон. Моя правая рука превратилась в кровоточащее месиво, кулак сбился до кости. Мне казалось, будто я вырос так, что, привстань я на цыпочках, и саму Деву-Матерь в уста поцелую. Но тут с трибун прокричал Талон:

— Не страшно. Следующий!

Я услышал топот множества лап, скрип когтей по камню, и обернувшись, увидел, как на меня летит свора волкособов. Не зная, куда деваться, я сжал в окровавленном кулаке цепочку. Десяток тварей мчался на меня, выпучив глаза и ощерив пасти. Чувствуя вздымающуюся панику, я раскрутил цепочку, над головой, думал так отпугнуть их. Попятился к стене, а волкособы замедлились, рыча и обступив меня плотным кольцом. Почему они напали на меня? Вредить им желания не было, но и кормом для них становиться — тоже; над головой свистела окровавленная цепь, а в мозгу неистово звучал кровогимн.

— Вели им отойти! — крикнул Серорук. — Командуй ими!

— Пошли нахер! — зарычал я на тварей. — Прочь, ублюдки!

— Не голосом, ты, безмозглый скотоложец! — бросил Талон. — Разумом!

Как сделать то, чего от меня хотел серафим, я даже не догадывался, но все же попробовал. Продолжая раскручивать над головой цепочку, упер взгляд в самого крупного волкособа, зверюгу с кривыми зубами, пятнистой шкурой и сверкающими глазами. Я сам ощерился и мысленно зарычал на него, чувствуя себя последним дураком. И пока я был сосредоточен на самом крупном паршивце, один из мелких рискнул и, прошмыгнув под цепочкой, кинулся мне на грудь.

Выругавшись, я отпихнул его, но мне в бок тут же врезалась туша потяжелее. В предплечье, прокусив кожу и мясо, впились зубы. Заорав, я ударами попытался сбить волкособа с руки. Еще один бросилась мне в ноги и опрокинул, укусил в плечо; по спине потекла горячая кровь. Тогда я снова отмахнулся цепью, и шавки разлетелись в стороны, но их было так много — я даже не знал, куда смотреть. И вот они стали рвать меня, а я закрылся руками и закричал, не понимая, что же привело их в такое бешенство. Они были словно одержимые, будто не владели собой.