Нам с мамочкой нужно было оплачивать счета, а это означало хранить тайны ради людей, ходивших по коридорам. Если бы наши соседи узнали правду, то не захотели бы, чтобы мы остались здесь. Поэтому мы оставались верны завсегдатаям гостиницы и охраняли их секреты. Я была готова пожертвовать несколькими друзьями, лишь бы мы смогли и дальше жить все вместе, вдали от мира.

Едва я открыла заднюю дверь, Поппи сбежала по деревянным ступенькам во двор, разбежалась и встала на руки, сделав немного кривое колесо. Она хихикнула, закрыла рот ладошками и села на сухую золотистую траву. Травинки хрустели у нас под ногами, и от этого звука у меня пересохло во рту. Это лето стало одним из самых жарких на моей памяти. Даже сейчас, в конце сентября, листья на деревьях усохли, а земля состояла из мертвых растений, пыли и жуков. Взрослые вспоминали о дожде, как о чем-то давно минувшем и сказочном.

— Папочка скоро вернется, — сказала Поппи с оттенком грусти в голосе.

— Знаю.

— Расскажи еще раз. Ту историю твоего рождения. Историю твоего имени.

Я улыбнулась и присела на верхнюю ступеньку крыльца.

— Опять?

— Опять, — кивнула Поппи, рассеянно собирая с земли сухие былинки.

— Всю жизнь мамочка хотела быть принцессой, — благоговейно начала я. Именно таким тоном эту историю рассказывал папа, когда укладывал меня спать. Он повторял для меня рассказ о моем имени каждый вечер, до самой своей смерти. — Когда ей было всего десять, она мечтала о пышных платьях, мраморных полах и золотых чашках. Она так сильно этого хотела, что верила: однажды ее мечта сбудется. Когда она вышла замуж за папу, то знала, что на самом деле он принц.

Поппи вскинула брови и вытянула шею, впитывая мои слова.

— Но на самом деле твой папа не был принцем.

Я покачала головой.

— Не был. И все же мамочка полюбила его больше, чем свою мечту.

— И тогда они поженились, и у них родился ребеночек.

Я кивнула.

— Мамочка хотела быть королевой и даровала имя и титул другому человеку, который был ей ближе всех на свете. Ей казалось, что имя Кэтрин подходит для принцессы.

— Кэтрин Элизабет Кэлхун, — проговорила Поппи, выпрямляя спину.

— Величественно, правда?

Поппи наморщила нос.

— Что такое «величественно»?

— Прошу прощения, — прозвучал низкий голос из угла двора.

Поппи вскочила и уставилась на незваного гостя.

Я встала рядом с ней и приставила ладонь козырьком ко лбу, чтобы заслонить глаза от солнца. Сначала я видела только темный силуэт, но потом разглядела лицо. Я едва его узнала, но на груди у него висел фотоаппарат, и это его выдало.

Эллиотт стал выше, его плечи стали шире, руки мускулистее. Четко очерченная челюсть делала его похожим на мужчину, а не на того мальчика, который остался в моей памяти. Волосы стали длиннее, теперь они доходили ему до середины лопаток. Он опирался локтями о наш забор и улыбался, всем своим видом выражая надежду.

Я обернулась через плечо и велела Поппи:

— Иди в дом.

Она встала и молча вошла внутрь. Я посмотрела на Эллиотта и отвернулась.

— Кэтрин, подожди!

— Я долго ждала! — огрызнулась я.

Эллиотт сунул руки в карманы шорт цвета хаки, и у меня защемило сердце. Он так изменился с того дня, когда я видела его в последний раз, и все же остался прежним. В нем мало что осталось от худого, долговязого подростка, с которым я познакомилась два года назад. Он больше не носил брекеты и мог похвастаться идеальной улыбкой — белые зубы казались еще белее из-за его смуглой кожи.

Эллиотт сглотнул, дернув кадыком.

— Я… Я…

«Обманщик».

Он поправил на шее толстый черный ремень, на котором висел фотоаппарат. Было видно, что он нервничает, мучается чувством вины… Какой же он красивый.

Эллиотт снова попытался заговорить.

— Мне…

— Тебе здесь не рады, — проговорила я, медленно отступая к крыльцу.

— Я только что переехал, — продолжал он, — к своей тете? Пока родители оформляют развод. Папа теперь живет с новой подружкой, а мама большую часть дня лежит в постели, — он поднял кулак и ткнул большим пальцем себе за спину. — Я теперь буду по соседству? Помнишь, где живет моя тетя?

Мне не нравилось, что он произносит все это с вопросительной интонацией. Даже если бы мне вновь захотелось поболтать с парнем, то ему стоило бы говорить уверенно и неторопливо, чтобы вызвать у меня хоть каплю заинтересованности. «Болтать стоит лишь о чем-то интересном», — как всегда утверждал папа.

— Уходи, — сказала я, глядя на фотоаппарат Эллиотта.

Он слегка приподнял хитроумную штуковину длинными пальцами и улыбнулся. Его новый фотоаппарат был старым, возможно, старше его самого.

— Кэтрин, пожалуйста. Позволь мне все объяснить?

Я не ответила и потянулась к дверной ручке. Эллиотт выпустил из рук фотоаппарат и протянул ко мне руку.

— С завтрашнего дня я начну ходить в школу. Перевелся сюда в последний год учебы, представляешь? Было бы… было бы здорово, если бы у меня была хотя бы одна знакомая?

— Учеба уже началась, — огрызнулась я.

— Знаю. Пришлось отказаться от обучения в Юконе, только после этого мама наконец позволила мне переехать.

В его голосе прозвучало отчаяние, и моя решимость немного дрогнула. Папа всегда говорил, что я слишком стараюсь спрятать свой мягкий характер под маской непреклонности.

— Ты прав. Это неприятно, — произнесла я прежде, чем успела остановиться.

— Кэтрин, — взмолился Эллиотт.

— Знаешь, что еще неприятно? Быть твоим другом, — выпалила я и повернулась к двери.

— Кэтрин! — на пороге стояла мамочка. — Я еще никогда не видела, чтобы ты так грубо себя вела.

Мамочка была женщиной высокой, но ее фигура состояла из мягких изгибов, к которым я так любила прижиматься в детстве. После смерти папы было время, когда мамочка исхудала, ключицы у нее выступали так сильно, что отбрасывали тени, и обнимать ее было все равно что прильнуть к безжизненным ветвям сухого дерева. Теперь ее щеки снова округлились, и сама она снова стала мягкой, хотя почти перестала меня обнимать. Теперь я обнимала ее.

— Прости, — сказала я.

Мамочка права. Она еще никогда не видела, чтобы я проявляла грубость. Я вела себя так, только когда мамы не было поблизости, чтобы держать настойчивых людей на расстоянии. Гостеприимство стало частью ее профессии, дерзость ее огорчала, но нам требовалось хранить свои секреты.

Она тронула меня за плечо и поморщилась.

— Что ж, ты же моя дочка, да? Так что, полагаю, мне некого винить.

— Добрый день, мэм, — сказал Эллиотт. — Я — Эллиотт Янгблад.

— А я Мэвис, — представилась мамочка и улыбнулась приятной, вежливой улыбкой, словно удушающая жара на нее не действовала.

— Я только что переехал к своей тете Ли, она живет на вашей улице.

— Ли Паттерсон Янгблад?

— Да, мэм.

— О, боже, — проговорила мамочка и захлопала глазами. — И как же ты ладишь со своей тетей Ли?

— Теперь уже лучше, — ответил Эллиотт и хитро улыбнулся.

— Вот как, что ж, дай Бог ей здоровья. Боюсь, она редкостная дрянь. Совершенно не изменилась со старшей школы, — сказала мамочка.

Эллиотт улыбнулся, и я поняла, как сильно по нему скучала. В глубине души я заплакала. Я постоянно так делала с тех пор, как он уехал.

— Батюшки, где же наши манеры? Не хочешь ли зайти, Эллиотт? Полагаю, у меня есть чай, свежие фрукты и овощи из сада. Или то, что от них осталось после этой засухи.

Я повернулась к мамочке и прожгла ее взглядом.

— Нет. Нам нужно работать. Поппи и ее отец здесь.

— Ах, да, — пробормотала мамочка, прикладывая ладонь к груди. Она вдруг сильно занервничала. — Извини, Эллиотт.

— В другой раз, — ответил он и поднял руку в знак прощания. — Увидимся завтра, принцесса Кэтрин.

Я сразу напряглась.

— Не называй меня так. Никогда.

Я увела мамочку внутрь и захлопнула за нами стеклянную дверь. Мамочка дергала край фартука и закручивала его. Я отвела ее наверх по коридору, потом еще на пять ступеней вверх в гостевую комнату и жестом предложила ей присесть перед туалетным столиком. С тех пор как умер папа, она ни одной ночи не смогла провести в их старой спальне, поэтому мы переоборудовали небольшую комнату на чердаке. Теперь мамочка обитала там.

Она пригладила волосы, достала платочек и стерла со щеки грязь.

— Господи, не удивительно, что ты не захотела впустить его в дом. Я просто пугало.

— Ты много работала, мамочка, — я взяла ее расческу и начала расчесывать ей волосы.

Она заметно расслабилась и улыбнулась.

— Как прошел твой день? Как дела в школе? Ты доделала домашнюю работу?

Не удивительно, что ей понравился Эллиотт. Она тоже стала изъясняться одними вопросами.

— Все хорошо, и, да, доделала. Только геометрию.

Мамочка фыркнула.

— Только геометрию, — она скопировала мой небрежный тон. — Я едва могла решить простое уравнение по алгебре.

— Это неправда, — возразила я.

— И то благодаря твоему отцу… — она замерла, и ее взгляд стал отсутствующим.

Я отложила расческу и вышла из комнатки. Прошла по коридору, спустилась вниз по лестнице, ища, чем бы заняться. Мамочка расстроилась и теперь будет сидеть у себя до конца дня. Она целыми днями делала вид, что все прекрасно, но время от времени речь неизбежно заходила о папе. Каждый раз это становилось для нее тяжелым ударом, она погружалась в воспоминания и уходила к себе. Я же оставалась: прибиралась, готовила, беседовала с гостями. Делила время между чтением книг и попытками поддерживать порядок в этом доме. Несмотря на то что гости у нас появлялись редко, работы в гостинице хватало. Тут и два сотрудника на полной ставке справились бы с трудом. Порой вечерами я радовалась, когда мамочка закрывалась у себя, предоставив мне делать всю работу. Погружаясь в дела, я обретала душевный покой.