Поднявшись по лестнице, деревянные ступеньки которой жалобно скрипели, хотя мой вес не превышал пятидесяти килограммов, я прошла в свою комнату и положила рюкзак на узкую кровать.
— Кондиционер работает? — спросила я, сбегая вниз по лестнице.
— Нет. Выключил, уходя из дома, чтобы не увеличивать наши счета.
— В доме совершенно нечем дышать.
— Я только что включил кондиционер, сейчас станет попрохладнее, — папа глянул на висевшие на стене часы. — Твоя мамочка вернется через час. Давай-ка поторопимся.
Я схватила яблоко из стоявшей на столе миски, откусила кусок и стала жевать. Наблюдала, как папа засучивает рукава и идет к раковине, чтобы вымыть руки после рабочего дня. Похоже, сегодня они были особенно грязные — он мыл их очень долго.
— Папа, у тебя все хорошо?
— Конечно.
— Что на ужин? — невнятно произнесла я, хрустя яблоком.
— Это ты мне скажи. — Я состроила гримасу, и папа рассмеялся. — Мое коронное блюдо: курица чили с белой фасолью.
— Сейчас слишком жарко для чили.
— Ладно, тогда как насчет тако со свининой?
— Не забудь кукурузу, — напутствовала его я, выбросила огрызок в ведро и тоже подошла к раковине.
Открыв горячий кран, я наполнила раковину, налила в нее моющего средства и, слушая, как в кухне булькает и пузырится вода, прошлась по комнатам первого этажа, собирая грязную посуду. Проходя через гостиную в дальней части дома, я выглянула в окно, высматривая мальчишку. Он сидел под дубом и смотрел на поле, расположенное за нашим домом, сквозь объектив своего фотоаппарата.
Интересно, как долго он собирается торчать здесь?
Мальчишка вдруг повернулся и посмотрел прямо на меня, направил фотоаппарат на окно и сделал снимок, после чего опустил камеру и снова уставился на меня. Я попятилась, не понимая, смущена или напугана.
Вернувшись в кухню, я опустила собранную посуду в раковину и принялась ее отмывать. Вода плескала мне на рубашку, и пока я расправлялась с посудой, папа замариновал буженину и поставил ее в духовку.
— Значит, для чили сейчас слишком жарко, но работающая духовка тебя не смущает, — поддразнил меня папа. Он повязал на талии мамочкин фартук. Его желтая ткань в цветочек была почти того же цвета, что и обои с узором на стенах комнат первого этажа.
— Выглядишь как стиляга, папа.
Он проигнорировал мою издевку, открыл холодильник и взмахнул рукой, точно фокусник.
— Я купил пирог.
Морозилка натужно загудела, борясь с притоком теплого воздуха. Холодильник, как и сам дом со всей его обстановкой, был в два раза старше меня. Папа говорил, что вмятина на его двери, в нижней ее части, добавляет холодильнику шарма. На некогда белых дверцах пестрели многочисленные магниты, привезенные из мест, в которых я никогда не бывала. В некоторых местах темнели следы от стикеров, которые мамочка прилепила еще ребенком, а повзрослев, отодрала. Этот холодильник напоминал мне нашу семью: невзирая на внешность, все части работали слаженно и никогда не сдавались.
— Пирог? — переспросила я.
— Дабы отпраздновать твой последний день в девятом классе.
— Это действительно повод для торжества. Целых три месяца без Пресли и ее клонов.
Папа нахмурился.
— Дочка Брубейкеров все еще тебя достает?
— Пресли ненавидит меня, папа, — сказала я, надраивая тарелку, — и всегда ненавидела.
— О, а я помню времена, когда вы были подружками.
— В детском саду все друг с другом дружат, — проворчала я.
— Как по-твоему, что же случилось? — спросил папа, закрывая холодильник.
Я повернулась к нему. Меня совершенно не прельщала перспектива шаг за шагом вспоминать, как менялось отношение Пресли ко мне.
— Когда ты купил пирог?
Папа захлопал глазами и передернул плечами.
— Что, золотце?
— Ты что, взял выходной?
Папа улыбнулся своей самой лучезарной улыбкой, совершенно не отражавшейся в его глазах. Он пытался защитить меня от чего-то, с чем, по его мнению, пятнадцатилетняя девушка не справится.
Грудь сдавило нехорошее предчувствие.
— Тебя уволили.
— Время сейчас такое, малышка. Цена на нефть снижается уже несколько месяцев подряд. Из семидесяти двух сотрудников нашего отдела пока уволили только меня, но завтра сокращений будет больше.
Я уставилась на тарелку, наполовину утопленную в мыльной воде.
— Ты не просто один из семидесяти двух человек.
— Мы прорвемся, принцесса. Обещаю.
Я смыла с рук пену, посмотрела на часы и поняла, почему папа беспокоился о времени. Скоро вернется мамочка, и ему придется все ей рассказать. Папа всегда защищал меня от нее, а я неизменно старалась делать то же самое для него, но на этот раз у меня не получится смягчить ее гнев.
А мы только начали привыкать к тому, что, сидя за ужином, мамочка снова смеется, вместо того чтобы обсуждать неоплаченные счета.
Я поставила чистую тарелку на стол.
— Я тебе верю. Ты что-нибудь найдешь.
Отец похлопал меня по плечу, и его широкая ладонь показалась мне очень мягкой.
— Конечно найду. Заканчивай с посудой и вытри столы, а потом вынеси мусор, хорошо?
Я кивнула и прижалась к нему, а он чмокнул меня в щеку.
— Твои волосы отрастают, это хорошо.
Мокрыми пальцами я откинула со лба несколько рыжевато-каштановых прядей.
— Может быть.
— Ты собираешься наконец отрастить их подлиннее? — с неприкрытой надеждой в голосе спросил папа.
— Я знаю, тебе нравится, когда они длинные.
— Виноват, — фыркнул папа, слегка подталкивая меня в бок. — Но ты сама решай, какая длина лучше, это же твои волосы.
Взглянув на часы, я начала двигаться быстрее. Я все гадала, почему папа так хочет, чтобы по возвращении мамочка увидела прибранный дом и ужин на столе.
«К чему создавать ей хорошее настроение, если потом его придется испортить?»
На протяжении последних нескольких месяцев мамочка беспокоилась из-за отцовской работы. Жизнь в нашем городке, некогда являвшем собой тихую гавань для пенсионеров, теперь становилась все хуже и хуже: слишком много людей и слишком мало рабочих мест. Большой нефтеперегонный завод в соседнем городе попал под программу слияния, и большинство офисов уже перевели в Техас.
— Мы съедем отсюда? — спросила я, убирая в шкафчик последнюю сковороду. Эта мысль зажгла в моей душе искру надежды.
Папа крякнул.
— На переезд нужны деньги. В этом старом доме семья твоей мамочки жила с 1917 года. Пожалуй, она никогда меня не простит, если мы его продадим.
— Мы вполне могли бы его продать, он все равно слишком большой для нас.
— Кэтрин?
— Да?
— Смотри, при мамочке не заикайся о продаже дома, хорошо? Ты только расстроишь ее еще больше.
Я кивнула и стала протирать столешницы. Мы заканчивали уборку в молчании. Папа, очевидно, слишком глубоко погрузился в собственные невеселые мысли. Наверное, он прикидывал, как именно сообщить мамочке сегодняшние новости. Я решила оставить его в покое. Невооруженным взглядом было видно, что он нервничает, и при виде его неуверенности мне тоже стало не по себе. Обычно он блестяще умел гасить внезапные вспышки гнева и бессмысленные тирады мамочки. Как-то раз он проговорился, что стал в этом деле настоящим профессионалом в результате многолетних, еще со старшей школы, тренировок.
Когда я была маленькой, папа укладывал меня спать и часто рассказывал, как влюбился в мамочку. Не прошло и недели с начала девятого класса, как он пригласил ее на свидание и всегда защищал от травли, обрушившейся на всю ее семью. Побочные продукты просочились в почву, а оттуда в подземные воды, и каждый раз, когда заболевала чья-то мама, каждый раз, когда у кого-то диагностировали рак, это была вина Ван Митеров. Папа говорил, что мой дедушка был жестоким человеком, но больше всех от него доставалось мамочке. После его смерти все вздохнули с облегчением. Отец предупредил, чтобы я никогда не заговаривала с мамочкой о дедушке и терпеливо относилась к ее «вспышкам», как он сам их называл. Я изо всех сил старалась не обращать внимания на ее поведение и на язвительные комментарии, которыми мамочка то и дело осыпала папу. Жестокое обращение, пережитое в детстве, навсегда отпечаталось в ее глазах и не исчезло даже спустя двадцать лет после смерти дедушки.
Гравий на подъездной дорожке захрустел под колесами автомобиля, и этот резкий звук выдернул меня из задумчивости. Дверь со стороны водительского сиденья была открыта, мамочка, наклонившись, доставала что-то из-под сиденья. Я сошла с крыльца, держа в руках пакеты с мусором, а мамочка все еще лихорадочно что-то искала.
Я положила пакеты в мусорный контейнер, стоявший возле гаража, закрыла крышку и вытерла ладони о свои джинсовые шорты.
— Как прошел последний день в девятом классе? — спросила мама, вешая на плечо сумочку. — Ты, наконец, отмучилась?
Она улыбнулась, отчего на ее круглых розовых щеках появились ямочки, и осторожно зашагала по подъездной дорожке, перенося вес на мыски, чтобы высокие каблуки не увязли в гравии. В одной руке мамочка держала пакетик из аптеки, который уже был открыт.
— Счастье, что год закончился, — сказала я.
— Неужели все было настолько плохо?
Сжимая в руке ключи, она чмокнула меня в щеку, потом резко остановилась возле крыльца. Ее колготки порвались, и от колена вверх тянулась «стрелка», скрываясь под юбкой. Мамочка наклонилась, темная прядь волос выбилась из ее пучка и упала на лицо.