— О Пирре, сэр? Пирр — это пирс.

Все засмеялись. Визгливый, злорадный смех без веселья. Армстронг обвел взглядом класс, дурашливая ухмылка на профиле. Сейчас совсем разойдутся, знают, что мне их не приструнить, а плату их папаши внесли.

— Тогда объясни, — сказал Стивен, касаясь плеча мальчугана книжкой, — что это такое, пирс.

— Ну, пирс, сэр, — тянул Армстронг. — Такая штука над морем. Вроде как мост. В Кингстауне пирс, сэр.

Кое-кто засмеялся снова, без веселья, но со значением. Двое на задней парте начали перешептываться. Да. Они знали: никогда не изведав, никогда не были невинны. Все. Он с завистью оглядел их лица. Эдит, Этель, Герти, Лили. Похожи на этих: дыхание тоже подслащенное от чая с вареньем, браслеты звякают во время возни.

— Кингстаунский пирс, — повторил Стивен. — Да, несбывшийся мост.

Их взгляды смутились от его слов.

— Как это, сэр? — спросил Комин. — Мост, он же через реку.

Хейнсу в его цитатник. Не для этих ушей. Вечером, среди пьянки и пустословия, пронзить, словно пирс воду, ровную гладь его ума. А что в том? Шут при господском дворе, благоволимый и презираемый, добился от господина милостивой похвалы. Почему все они выбрали эту роль? Не только ведь ради ласки и поощрения. Для них тоже история — это сказка, давно навязшая в ушах, а своя страна — закладная лавка. [А что в том? Шут при господском дворе… закладная лавка. — Эти мысли о положении ирландской культуры хорошо поясняет пассаж из критической статьи Джойса: «Уайльд, присоединившись к традиции ирландских сочинителей комедий, что идет от Шеридана и Голдсмита до Бернарда Шоу, сделался, как и они, придворным шутом для англичан» («Оскар Уайльд: поэт „Саломеи“», 1909). Цитата позволяет понять, кто тут для Стивена «все они».]

Разве Пирр не пал в Аргосе [Разве Пирр не пал в Аргосе… — Пирр погиб в уличной стычке в Аргосе, когда старая женщина сбросила на него кирпич с крыши.] от руки старой ведьмы, а Юлия Цезаря не закололи кинжалом? Их уже не изгнать из памяти. Время поставило на них свою мету и заключило, сковав, в пространстве, что занимали уничтоженные ими бесчисленные возможности. Но были ль они возможны, если их так и не было? Или то лишь было возможным, что состоялось? Тките, ветра ткачи. [Время поставило на них свою мету… — Мысль Стивена продвинулась к более общей теме о природе истории, и тут опорным автором для нее выступает уже не Блейк, а Аристотель. Это автор, отлично изученный Джойсом, составляющий фундамент всего католического философского образования. Мысль об уничтоженных возможностях — реминисценция Аристотелева анализа различий между «потенциальным» (множеством возможностей) и «актуальным» (единственной осуществившейся возможностью) в «Метафизике» (напр., кн. 9, гл. 6–8). Вопрос «Или то лишь было возможным, что состоялось?» отсылает к обсуждению различий между поэзией и историей в «Поэтике» (8.4–9.2): по Аристотелю, первая описывает то, что было возможным, вторая же — то, что состоялось. Наконец, слова (ниже) о движении как переходе возможного в действительное — почти цитатно близки к определению движения в «Физике» (3, 1).]

— Сэр, а расскажите нам что-нибудь.

— Ага, сэр, про привидения.

— Где мы остановились тут? — спросил Стивен, открывая другую книгу.

— «Оставь рыданья» [«Оставь рыданья…» — строки из элегии «Ликид» (1638) Джона Мильтона (1608–1674). Выбор вновь не случаен: один из сквозных мотивов в мыслях Стивена, возникший уже в «Телемаке» и особенно настойчивый в «Протее», — смерть в воде. Именно это тема элегии, написанной на смерть утонувшего друга Мильтона, Эдварда Кинга.], — сказал Комин.

— Ну давай, Толбот.

— А историю, сэр?

— Потом, — сказал Стивен. — Давай, Толбот.

Смуглый мальчуган раскрыл книгу и ловко приладил ее за укрытием своего ранца. Он начал читать стихотворение, запинаясь и часто подглядывая в текст:

Оставь рыданья, о пастух, оставь рыданья,
Ликид не умирал, напрасна скорбь твоя,
Хотя над ним волны сомкнулись очертанья…

Тогда это должно быть движением, актуализация возможного как такового. Фраза Аристотеля сложилась из бормотанья ученика и поплыла вдаль, в ученую тишину библиотеки Святой Женевьевы, где он читал, огражден от греховного Парижа, вечер за вечером [В ученую тишину… вечер за вечером. — 20 марта 1903 г. Джойс писал матери из Парижа: «Все дни я работаю в национальной библиотеке, а все вечера — в библиотеке Святой Женевьевы. Я часто хожу к вечерне… В театр я никогда не хожу».]. Рядом хрупкий сиамец штудировал учебник стратегии. Вокруг меня насыщенные и насыщающиеся мозги — пришпиленные под лампочками, слабо подрагивающие щупиками, — а во тьме моего ума грузное подземное чудище, неповоротливое, боящееся света, шевелит драконовой чешуей. Мысль — это мысль о мысли. Безмятежная ясность. Душа — это неким образом все сущее: душа — форма форм [Душа — форма форм. — Согласно Аристотелю, «ум есть форма форм». Трактат «О душе», 3, 432а.]. Безмятежность нежданная, необъятная, лучащаяся: форма форм.

Толбот твердил:

И дивной властию того, кто шел по водам,
И дивной властию…

— Можешь перевернуть, — сказал Стивен безразлично. — Я ничего не вижу.

— Чего, сэр? — спросил простодушно Толбот, подаваясь вперед.

Его рука перевернула страницу. Он снова выпрямился и продолжал, как будто припомнив. О том, кто шел по водам. И здесь лежит его тень, на этих малодушных сердцах, и на сердце безбожника, на его устах, на моих. Она и на снедаемых любопытством лицах тех, что предложили ему динарий [Динарий, предложенный Христу, — Мф. 22, 15.]. Кесарево кесарю, а Божие Богу. Долгий взгляд темных глаз, загадочные слова, что без конца будут ткаться на кроснах церкви. Да.

Отгадай загадку, будешь молодец:
Зернышки посеять мне велел отец.

Толбот закрыл книжку и сунул ее в ранец.

— Все уже? — спросил Стивен.

— Да, сэр. В десять хоккей, сэр.

— Короткий день, сэр. Четверг.

— А кто отгадает загадку? — спросил Стивен.

Они распихивали учебники, падали карандаши, шуршали страницы. Сгрудившись вместе, защелкивали и затягивали ранцы, разом весело тараторя:

— Загадку, сэр? Давайте я, сэр.

— Я, дайте я, сэр.

— Какую потрудней, сэр.

— Загадка такая, — сказал Стивен.

Кочет поет.
Чист небосвод.
Колокол в небе
Одиннадцать бьет.
Бедной душе на небеса
Час улетать настает. [Кочет поет… — И текст, и ответ загадки Стивена — действительная ирландская загадка из разряда абсурдных, однако в ответе вместо бабки фигурирует мать. Заметим, что ниже образы загадки соединены в уме Стивена именно со смертью матери, так что его замена матери бабкой — понятный по обстоятельствам эффект табуирования слова.]

— Отгадайте, что это.

— Чего-чего, сэр?

— Еще разок, сэр. Мы не расслышали.

Глаза их расширились, когда он повторил строчки. Настала пауза, а потом Кокрейн попросил:

— Скажите отгадку, сэр. Мы сдаемся.

Стивен, чувствуя подкативший к горлу комок, ответил:

— Это лис хоронит свою бабку под остролистом.

Нервически рассмеявшись, он встал, и эхом ему нестройно раздались их возгласы разочарования.

В дверь стукнули клюшкой, и голос из коридора прокричал:

— Хоккей!

Они кинулись как оголтелые, боком выскакивая из-за парт, перемахивая через сиденья. Вмиг комната опустела, и из раздевалки послышался их гомон и грохот клюшек и башмаков.

Сарджент, единственный, кто остался, медленно подошел, протягивая раскрытую тетрадь. Его спутанные волосы и тощая шея выдавали явную неготовность, слабые глаза в запотевших очках глядели просяще. На блеклой бескровной щеке расплылось чернильное пятно в форме финика, еще свежее и влажное, как след слизня.

Он подал тетрадку. Наверху страницы было выведено: «Примеры». Дальше шли цифры вкривь и вкось, а внизу имелся корявый росчерк с загогулинами и с кляксой. Сирил Сарджент: личная подпись и печать.

— Мистер Дизи велел все снова переписать и показать вам, сэр.

Стивен потрогал края тетрадки. Что толку?

— Ты уже понял, как их решать? — спросил он.

— С одиннадцатого до пятнадцатого, — отвечал Сарджент. — Мистер Дизи сказал, надо было списать с доски, сэр.

— А сам теперь сможешь сделать?

— Нет, сэр.

Уродлив и бестолков: худая шея, спутанные волосы, пятно на щеке — след слизня. Но ведь какая-то любила его, выносила под сердцем, нянчила на руках. Если бы не она, мир в своей гонке давно подмял бы его, растоптал, словно бескостого слизня. А она любила его жидкую слабосильную кровь, взятую у нее самой. Значит, это и есть настоящее? [Это и есть настоящее? — В этом пассаже Стивен вспоминает и варьирует речь Крэнли в «Портрете», где он, в частности, говорит: «Все зыбко… но только не материнская любовь».] Единственно истинное в жизни? В святом своем рвении пламенный Колумбан [Колумбан (543–615) — ирландский святой, ученый монах и миссионер. В его житии сообщается, что он отправился из страны на свое служение, «со скорбию преступив волю матери». Джойс говорит о нем в ит. лекции «Ирландия, остров святых и мудрецов» (1907), употребляя тот же эпитет «пламенный».] перешагнул через тело матери, простершейся перед ним. Ее не стало: дрожащий остов ветки, попаленной огнем, запах розового дерева и могильного тлена. Она спасла его, не дала растоптать и ушла, почти не коснувшись бытия. Бедная душа улетела на небеса — и на вересковой пустоши, под мерцающими звездами, лис, горящие беспощадные глаза, рыжим и хищным духом разит от шкуры, рыл землю, вслушивался, откидывал землю, вслушивался и рыл, рыл.