Джеймс Риз

Досье Дракулы

«Граф де Билль»

Массип, Боскардин и Герц-Морель

Адвокатская контора Парижского суда

ФРАНЦИЯ

Париж, 75016, ул. Галлан, 33


Мадемуазель Саре Дюран,

старшему редактору

«Уильям Морроу и компания»

Нью-Йорк, 10022,

Восточная 53-я улица, 10


3 января 2007 года

Мадемуазель Дюран!

Вы меня не знаете и никогда не узнаете.

В данном вопросе анонимность превыше всего, и мне она должна быть гарантирована. Я ношу благородное имя, веду достойную этого имени жизнь и ни в коем случае не желаю, чтобы в умах публики оно ассоциировалось с прилагаемым к этому письму «Досье». Оригинал его, принадлежащий руке покойного Абрахама (Брэма) Стокера, известного миру как автор «Дракулы», будет направлен вам моим поверенным, как только мною будут получены удовлетворительные гарантии соблюдения анонимности и неприкосновенности моей персоны. Как вы распорядитесь «Досье», сейчас для меня не важно. Мне не требуется никакого материального возмещения, что же до известности, то таковую я, как уже указано выше, категорически отвергаю. Поскольку дни мои идут на убыль и близится неотвратимый конец, я в преддверии смерти желаю снять с себя бремя тайны Стокера. Я не могу умереть, не рассказав истинную историю, ибо никто из ныне живущих не знает того, что известно мне.

В биографии Стокера (к слову сказать, весьма небогатой фактами) упоминается о нескольких аукционах, на которые, с его ли ведома, нет ли, выставлялись материалы, имеющие к нему отношение, и появление данного досье, несомненно, связано с одним из таких мероприятий. Скорее всего, речь идет о распродаже архива Стокера, состоявшейся уже после его смерти, ибо он, будучи человеком чрезвычайно осторожным и осмотрительным, ни за что не выпустил бы это досье из рук, если был бы жив.

7 июля 1913 года Сотби, Уилкинсон и Ходж выставили на аукцион триста с лишним лотов, добавив четыреста фунтов к скудному имуществу Стокера. Среди распродававшихся материалов были его заметки к «Дракуле», другие оригиналы рукописей, тома исследований, касающиеся морских путешествий, погоды, фольклора, египтологии, истории, и т. д., семнадцать томов, связанных с Уолтом Уитменом, пятьдесят с лишним дарственных экземпляров с автографами близких Стокеру авторов, таких как Оскар Уайльд, Джордж Бернард Шоу, Уильям Батлер Йейтс и Роберт Луис Стивенсон, а также подборка писем актера Дэвида Гаррика, доставшихся самому Стокеру в наследство от его многолетнего работодателя, актера и театрального импресарио сэра Генри Ирвинга.

Мое исследование показывает, что на аукционе Сотби некто мистер Дрейк заплатил 2,2 фунта за лот 182, представлявший собой восемьдесят пять страниц упомянутых выше заметок к «Дракуле» с приложением некой «подборки документов». В составе этого последнего лота, возможно, было и досье, находящееся сейчас в моих руках и в перспективе могущее оказаться у вас: довольно сумбурный набор газетных вырезок, писем и заметок. Они сделаны, как это было в обычае у Стокера, на первом подвернувшемся под руку клочке бумаги: на обратных сторонах конвертов, меню, бланках отелей и любых иных плоских поверхностях, способных удержать чернила. Существенно иное: в этот лот был включен и личный дневник Стокера за 1888 год.

Заметки к «Дракуле» были перепроданы 25 февраля 1970 года Музею и Библиотеке Розенбаха в Филадельфии, однако запись об этой продаже не содержит упоминания о «подборке документов» из первоначального лота 182. По моему убеждению, причина в том, что лот был некогда разделен на имущество Стокера и покупку Розенбаха, а упомянутая «подборка» приобретена моим родственником.

Этот мой родственник был увлеченным собирателем всего относящегося к Диккенсу. Возможно, он приобрел эту подборку, которой я дал название «Досье Дракулы», наряду с ранней машинописной рукописью ныне известного романа, в ту пору носившего название «Неумирающий мертвец». Почему-то эта подборка оказалась связана с лотом бумаг Диккенса, продававшимся в Калифорнии приблизительно в 1959 году. Эти бумаги впоследствии были унаследованы мною, и хотя за истекшие годы мои агенты продали и рукопись «Дракулы», и большую часть материалов Диккенса, подборка Стокера была мною сохранена. Я сделал это по одной-единственной причине: первое прочтение этих бумаг показало, что в некоторых местах Стокер использовал тайнопись. Эти зашифрованные страницы заинтриговали меня, но вскоре я предположил, что Стокер просто-напросто был причастен к шпионажу, как и другие писатели-сенсуалисты девятнадцатого века. Мое предположение, по-видимому, было верным, ибо позднее я узнал, что сюжет одного из менее значимых романов Стокера — имя им, увы, легион, хотя здесь я имею в виду «Тайну моря», — вращается вокруг двустороннего шифра Фрэнсиса Бэкона, относящегося к 1605 году, конструкцию которого Стокер подробно описывает в приложении к своему роману в качестве награды тем немногочисленным читателям, которые сумели дочитать его до конца.

В ходе своих размышлений я пришел к выводу, что мне довелось наткнуться на свидетельство своего рода писательского спорта, салонной игры, которой увлекался Стокер и его близкие друзья из числа пишущей братии. Я оставил эти зашифрованные страницы среди остальных непрочитанных страниц «Досье» надолго, очень надолго и вернулся к нему лишь в последние годы. Но на сей раз я прочел эти бумаги самым внимательным образом, и представьте мое удивление, мадемуазель Дюран, когда обнаружилось, что я унаследовал тайну, известную только Стокеру и нескольким его ближайшим друзьям, хотя она уже давно и неизменно занимает многих и многих.

Все это началось несколько лет назад, когда я извлек «Досье» из моего личного сейфа. Побудил меня к этому, насколько помнится, очередной просмотр кинофильма по книге Стокера о короле вампиров. Как уже упоминалось выше, эти страницы некоторое время (стыд мешает мне сказать, какое именно) пролежали в небрежении и забвении. И вот, когда я пролистывал их, выпала ломкая побуревшая вырезка, обрывок газетной статьи. Хотя большая часть текста и все опознавательные признаки отсутствовали, я и сейчас могу процитировать эту статью, напечатанную в «Нью-Йорк геральд» в ноябре 1888 года. Эта вырезка была интересна сама по себе — действительно, я прекрасно помню головокружение, которое вызвало у меня прочтение шапки, но еще больший интерес представляли заметки на полях, сделанные, очевидно, самим Стокером.

...

СЛЕД НЕ ВЗЯТ

Люди сэра Чарльза Уоррена по-прежнему не могут напасть на след изверга.

ВЫНУЖДЕННАЯ СДЕРЖАННОСТЬ

Одна из угроз Джека Потрошителя частично осуществлена.

Джек Потрошитель. Возможно ли это? Может ли быть, что интерес человека, известного миру только как автор «Дракулы», к делу Джека Потрошителя не был случайным? Наличие других подобных вырезок, похоже, подтверждало такой вывод.

Итак, еще один подзаголовок:

...

ПОСЛЕДНИЕ НОВОСТИ ИЗ УАЙТЧЕПЕЛА

Полиция не может взять след. Как и ищейки.

И здесь — самое странное — Стокер нацарапал «Да», подчеркнув это слово с таким нажимом, что прорвал газетный лист. Другой подобный комментарий сопутствует публикации следующего содержания:

«Европейское издание „Геральд“ публикует сегодня следующий материал из Лондонского бюро „Геральд“, Стрейндж, 391, датированный 10 ноября 1888 года.

Миновало уже тридцать шесть часов с момента ужасающего открытия на Дорсет-стрит в Миллерс-Корт, а никто так и не располагает иными сведениями об убийстве (или убийце), помимо тех, которые поступили в „Геральд“ прошлой ночью. За причудливыми рассказами словоохотливых соседей последовали нелепые, крайне неэффективные аресты. Журналы, питающиеся преимущественно сенсациями, за неимением достоверных сведений занялись публикацией вздорных, беспочвенных слухов».

И здесь рукой Стокера, еще менее разборчивыми каракулями, чем обычно, сделана приписка: «Вот, вот!»

История продолжается: «По-прежнему говорится, что полиция проявляет сдержанность». Именно так, и по самой понятной причине: они ничего не знают. Сэр Чарльз Уоррен выпустил прокламацию, в которой обещал помилование любому сообщнику, как будто они могут быть у такого скрытного убийцы. Здесь тоже странность. Стокер нарисовал что-то вроде незамкнутого кружка, хотя непонятно, какое слово, «помилование» или «сообщник», он хотел выделить, и написал: «НЕОБХОДИМО ОСТАНОВИТЬ КЕЙНА». Кейн. Я не знал этого имени.

«Ходят слухи, будто последний раз жертву (здесь есть ссылка на Мэри Келли, последнюю жертву, которую приписывали Джеку Потрошителю) видели на улице утром, незадолго до шокирующего открытия, но медицинское свидетельство показывает, что это невозможно. Судя по результатам вскрытия, она была мертва уже несколько часов».

И в самом конце последней разборчивой строки, над оборванным краем вырезки, написано: «Этот негодяй Джек Потрошитель снова воспользовался услугами почты». Стокер опять-таки добавил: «Надежда. Надежда остается».

Надежда? Надежда на что? Этот вопрос побудил меня сосредоточиться на лоте 128. Уверяю вас, то, что мне удалось узнать в результате, невозможно переоценить.

В заключение указываю на то, что текст, предложенный вашему вниманию, представляет собой мое прочтение утраченной подборки материалов из 128-го лота, которую можно назвать «Досье Дракулы». Ни в коей мере не претендуя на авторство, я лишь позволил себе скомпилировать изначальное содержание «Досье» таким образом, чтобы придать ему логическую или, скорее, хронологическую последовательность. Я разделил его на три поры. Проведенная мною работа была необходима для придания осмысленности страницам, не предназначавшимся для прочтения кем бы то ни было за пределами узкого круга приятелей Стокера. Свои комментарии я поместил в виде примечаний и сносок, в которых мною, в частности, идентифицируются упоминаемые персоналии, порой забытые, порой же сохранившие известность, но не легко узнаваемые в контексте. В остальном же возможность поведать свою историю и раскрыть свою тайну я оставил самому Стокеру. Итак, мадемуазель Дюран, мой парижский поверенный ждет вашего ответа. Решите вопрос с моей анонимностью — и можете публиковать «Досье Дракулы», как вам угодно. Вам я завещаю оригинал, а мы вдвоем завещаем миру тайну Стокера. В ответ я прошу лишь одного, чтобы вы позволили мне покинуть этот мир un inconnu — неизвестным. Сделайте так, чтобы мое имя не было связано с этими страницами, с преступлением всех времен и дьяволом, который его совершил.

Искренне ваш

«Граф де Билль»

Засвидетельствовано: Николя Массип, адвокат

Первая пора

ДЕНЬ

Дневник Брэма Стокера

Понедельник, 12 марта 1888 года

Казалось разумным, выйдя на улицу, спрятать нож.

На это у меня здравого смысла хватило, но вот почему я захватил нож с собой, сказать не могу. Лучше было бы оставить его в гостинице или спрятать в театре, где мы пользовались им в последний раз. Но нет, вот он в руке, мало того что окровавленный, но еще и такой длинный, что так просто его не спрячешь: восьмидюймовый стальной клинок и резная рукоять в непальском стиле. Если увидеть этот нож хоть один раз, его уже не забудешь.

Рукоятка торчит из моего кармана. Я попытался спрятать ее в своей пораненной ладони, но острие прорвало подкладку кармана и покалывает кожу, как весенний росток, которому не дождаться конца этой, худшей на моей памяти манхэттенской зимы. Когда я, спотыкаясь, брел по заснеженной 5-й авеню, наверно, могло показаться, что сейчас я достану клинок и брошусь на какого-нибудь прохожего, хотя это, конечно же, не так.

Я сошел с ума? Может быть. Но так или иначе, до сих пор мне доводилось иметь дело только с пружинными бутафорскими ножами, сценическим оружием, лезвие которого при соприкосновении с телом актера убирается в полую рукоять. Но этот нож, мой нож, совершенно другой, ибо Генри и слышать не хочет ни о какой бутафории. «Реальность — это все», — говорит он и его Шейлок, когда он каждый вечер выпрашивает у Антонио свой законный фунт плоти. Настоящее лезвие по-настоящему приставляется к обнаженной груди. Да. Реальность — это все.

Вот так: фунт плоти, о котором писал Бард. Или галлон моей собственной крови.

А что, если нож жаждал именно меня, жаждал ощутить вкус моей крови? А я сам? Конечно, ни один нож не обладает собственной волей… но может ли действовать по собственной воле рука? Я спрашиваю об этом, ибо если нет…

Увы, я не смею написать это слово после совершения столь опрометчивого поступка, и пусть его исполненный греха звук не сойдет с моего языка. Я не обменяю чернила на кровь и не назову здесь этот поступок. Нет. Но кровь, да, вся эта алчущая, сочащаяся (кап-кап) сквозь наложенный мной ненадежный жгут, стекающая на острие ножа и капающая (кап-кап) на только что выпавший снег 5-й авеню кровь оставляет красный след, пунктиром обозначающий мой петляющий путь. След, выдающий меня так же, как полчаса тому назад выдавала меня моя собственная рука.

Все, с меня хватит, больше никаких порезов. Моя левая, раненая рука пульсирует, как и правая, которая словно сочувствует ей. Конечно, оттереть кровь с лезвия не трудно, но вот тело так просто в порядок не приведешь. Не говоря уж о душе. А раз так, что мне остается? Только принять эту боль в качестве покаяния.

А что мне еще делать? И что со мной теперь будет?

Письмо

Брэм Стокер — Холлу Кейну [На фирменном бланке отеля «Брунсвик», Мэдисон-сквер, 5-я авеню у 25-й улицы, Нью-Йорк.]

19 марта 1888 года

Мой дражайший Хомми-Бег! [На языке острова Мэн означает «Маленький Томми». Адресат этого и последующих писем, содержащихся в «Досье», — Томас Генри Холл Кейн. Внимательный читатель произведений Стокера узнает в Хомми-Беге человека, которому посвящен «Дракула». Менее внимательному читателю рекомендуется проявлять больше внимания.]

Мне о многом нужно поведать тебе, старина, поскольку в последнее время маятник моей жизни качнулся в плохую сторону. И будь я проклят, если Черные Гончие не напали на мой след.

Я пишу, готовясь со всей труппой [Труппа театра «Лицеум», Лондон, Англия.] к гастролям в Уэст-Пойнте, и при этом мечтаю получить хоть какую-то выгоду от мира в лице «губернатора», который в настоящее время меня избегает. [Намек на Генри Ирвинга. Необходимо заметить, что Генри Ирвинг, владелец театра «Лицеум», был выдающимся актером своего времени, Стокер же более десяти лет работал на Ирвинга в качестве директора-распорядителя театра и неофициального адъютанта.] Поскольку немалое число артистов «Лицеума» следуют его примеру, я избавлен от утомительной необходимости следить за ними и их разнообразными нуждами. Хотя, конечно, именно на долю вашего покорного слуги выпала обязанность организовать этот ранний, в восемь часов утра, специальный поезд от Мэдисон-сквер, который, пыхтя, перемещает всех и все — актеров, декорации, костюмы — по направлению к Военной академии. И позволь заметить, это совсем не простое дело, ибо как Нью-Йорк, так и все восточное побережье засыпаны снегом. При этом, однако, публике так не терпится, что иные стоят вдоль тех самых рельсов, по которым мы катим, и машут руками нашему составу так, словно это кеб.

Конечно, в вышеназванном поезде присутствует дражайшая Эллен. [Эллен Терри, актриса; известна также как примадонна театра «Лицеум», хотя ходили слухи, что она и Ирвинг были примадонной и премьером — «лордом и леди» — и в других отношениях. В качестве характеристики положения ее (и Ирвинга) Достаточно сказать, что Эллен Терри считалась второй дамой Англии после королевы Виктории. И все, что у нее было, Терри получила по заслугам.] Именно с ней одной я делю купе. И если я пребываю в редкостной благости, то лишь благодаря тому факту, что Э. Т. сидит молча, вперив взор в пробегающий мимо снежный пейзаж, не считая тех моментов, когда отправляет очередной лакомый кусочек в пасть своего Драмми, драгоценного терьера, пристроившегося у нее на коленях. Мимолетный взгляд, искоса брошенный на ее неправдоподобно прекрасный профиль, говорит мне о том, что сейчас она «репетирует». Наверняка она мысленно проигрывает роль Порции, поскольку сегодня вечером нам предстоит играть «Венецианского купца» для курсантов Уэст-Пойнта.

Ты, Кейн, тоже сверх всякой меры претерпел и сплин, и уныние, поэтому мне нет нужды описывать тебе эти сырые подвалы, куда порой спускаются и разум, и душа, и все же я обращусь к некоторым подробностям моего собственного спуска. Может быть, стоит назвать это катарсисом? Или исповедью? Неважно, так или иначе, но я должен сначала попросить у тебя прощения за ужасное состояние письма. В этом турне у меня было еще меньше времени для себя, чем в Лондоне, и вздумай я отложить это письмо в сторону до того момента, когда можно было бы привести его в должный вид, боюсь, ты не скоро получил бы весточку от своего старого друга Стокера. Поэтому я отправлю его вовремя, но со словами: не обращай внимания на пятна. [На первых нескольких листах этого письма в правом верхнем углу и вправду видны упомянутые пятна. Здесь и далее при расшифровке «Досье» я выделяю курсивом те места, на которых Стокер и его корреспонденты делают акцент. Как мне кажется, подчеркивать что-то означает сбивать с толку современного читателя. Вы, мисс Дюран, вправе иметь на сей счет собственное мнение.] Да, это пятна крови. И это моя кровь, пролитая случайно. Я надеюсь на это. И буду об этом молиться, ведь молитва помогала мне до сих пор.

Безусловно, я должен попросить прощения и за мое чистописание. Поезд трясет, кончик пера скачет по бумаге, но в еще большей степени эти каракули объясняются мумифицированным состоянием моей левой руки, которая от запястья до кончиков пальцев замотана бинтом. На большой палец наложен лубок, что должно способствовать заживлению почти отсеченного сухожилия, а остальные четыре пальца высовываются из-под белой повязки, как весенние побеги из-под снега. А моя правая рука, которой я пишу, похоже, страдает от сочувствия к левой, что и объясняет эту ужасную мазню.

Кровь — да, ее пролился целый поток. И мне еще повезло, что…

Впрочем, нет, нет, нет! Разве не стоило бы признать меня первостатейным невежей и грубияном, вздумай я описывать собственные невзгоды вместо того, чтобы исписать еще полстраницы и поздравить тебя, дорогой друг, с публикацией твоего «Судьи с острова Мэн». Ты знаешь, что «Панч» переименовал его в «Деятеля»? Ну конечно знаешь. Но ты не можешь знать того, что я недавно узнал от твоего американского издателя: за первые три недели роман разошелся здесь в количестве 70 000 экземпляров. Поразительно, воистину поразительно! Россетти [Данте Габриэль Россетти, поэт и художник, лидер прерафаэлитов. Запомните это имя (если вы его еще не знаете).] был прав, предписывая тебе стать Бардом острова Мэн, ибо таков ты теперь и есть. И я надеюсь, что, когда ты держишь эти замызганные листочки, ты счастлив, сидишь лицом к морю, высоко в твоем любимом замке Гриба. Рядом с тобой Мэри, на коленях у тебя Ральф. [Замок Гриба — дом Кейна на острове Мэн. Кейн всегда утверждал, что он прирожденный островитянин, поскольку вырос на острове, хотя на самом деле родился в Ливерпуле. Можно с уверенностью утверждать, что он избрал этот остров постоянным местом жительства из-за отсутствия там подоходного налога. Мэри юная жена Кейна. Ральф — его сын, не намного младше ее.]