— Вранье! — завопила Китти. — И это не ее вина, а ваша, что вы ни черта не понимаете!

— С ней все было нормально, пока она не увидела того человека, — не смолчала Барбара Прямая Челка. — А кто он?

Прямо мои мысли озвучила, подумала Китти. А девушка-то за словом в карман не полезет.

— Не твое дело. К тому же он уже ушел.

— Ну, хоть что-то! Ушел! Ушел! — вслух сказала Китти, чтобы поверить в реальность случившегося, и хотя у нее вышло только «г-г-г-г-г-г…», это тоже было утешением.

— Поехали, Китти, нальем тебе хорошего чая. Какую соломинку сегодня хочешь — розовую, твоего любимого цвета?

Китти покачала головой.

— Я хочу, чтобы Барбара осталась, — заявила она. Прямая Челка кого-то ей напоминала, только Китти не могла вспомнить кого.

— Я не вполне понимаю, что ты пытаешься сказать, дорогая.

— Не зови меня «дорогая» с такой отвратительной снисходительностью!

Здоровой рукой Китти начала бить по креслу, чтобы подчеркнуть свою позицию:

— Мне нужно, чтобы меня защитили от человека с круглым дряблым лицом и ртом, растянутым в притворной улыбке!

— Вот разошлась. — Помыкашка принялась рыться на медицинской тележке. — Пожалуй, пора вколоть ей седатив…

— Ни за что!

— Подержи ее, я сделаю укол…

Китти начала раскачиваться из стороны в сторону с большой амплитудой. Она просто вырывалась из кресла.

— Она так себе навредит!

Бац, бац по креслу!

— Китти, — спокойный голос исходил от Барбары, опустившейся рядом на колени. — Вот послушай!

Она вынула из кармана что-то маленькое и серебристое и поднесла к губам. Раздался невероятный звук — как птичья трель. Вверх-вниз. Круг, еще круг!

— Это губная гармоника, Китти. Тебе нравится?

— Перестала метаться, — шепотом поразилась Веселая Медсестра. — Хорошая работа!

— Ого, — сказала Барбара, — да она поет! Прислушайтесь!

Это было правдой. Китти никогда не слышала от себя пения, но, проснувшись на следующее утро, попробовала снова. Да! Получилось! Теперь она пела постоянно. Звуки вылетали из ее рта, будто кто-то другой пел за нее. И всякий раз, когда она пела, тело казалось более податливым. Счастливым.

Пение почти — но не совсем — прогнало мысль о человеке в синем пиджаке и с фальшивой улыбкой. Кто он? И как можно ненавидеть того, кого не знаешь?

Глава 5

Элисон

Октябрь 2016 г.

Что надеть в первый день в тюрьму? Джинсы? Слишком вольно. Черные брюки. Так спокойнее. И белую футболку?

Я надела футболку. Через тонкий трикотаж угадывались очертания бюстгальтера. Раньше меня это не волновало, но сейчас я нервничала. Как предупреждала вчера по телефону мама, мне нужно помнить — я еду в тюрьму, где мужчины уже давно лишены «физических отношений».

— Ты уж поосторожнее, ладно, дочка?

Черный джемпер? Смотрится слишком траурно с брюками. Тогда кремовый? Хороший льняной носовой платок — художнику он может пригодиться в любой момент. И, конечно, мой медальон на крепкой цепочке.

«Это мой медальон», — сказал голос сестры в моей голове.

Я взглянула в зеркало. Из зеркала на меня смотрела нервная я. Я сразу вспомнила себя подростком. Впрочем, от той Эли мало что осталось: я уже не ношу очки — привыкла к линзам, волосы подстрижены по моде графичными прядями вместо «занавески», которую я заправляла за уши. Нос я, разумеется, переделала и научилась пользоваться косметикой благодаря бесплатным урокам в универмаге, где я чувствовала себя ужасно беззащитной и туповатой. Однако результат того стоил.

— Невероятно! — воскликнула визажистка, будто и вправду сотворив чудо.

Подводя брови дрожащей рукой, я чертыхнулась, когда карандаш выпал из пальцев, и принялась оттирать пятно с ковра. Затем тронула губы блеском. Ни к чему чересчур выделяться, но мне необходимо быть сильной и уверенной в себе.

Капельку лавандовой воды за ухо. Мама дарит мне пузырек на каждое Рождество. Она пользуется только лавандой, и бабушка, которой я не застала, тоже носила этот запах. Лаванда возвращает меня в Норфолк, в те времена, когда папа еще был жив и лейкемия не забрала его у нас. Мне было всего три года. Отца я почти не помню, но эти считаные воспоминания очень яркие — большая теплая рука, сжимающая мою, или голос, просящий меня поглядеть на бесконечные ряды прелестных фиолетовых цветов на поле перед нами.

Как бы мне хотелось знать о нем больше! Но мама слишком расстраивается, если речь заходит об отце. Поэтому она и фотографий не сохранила. Может, будь у меня дедушка с бабушкой, я бы узнала больше, но они умерли еще до моего рождения. В нашей семье смерть приходит рано… Но у меня хотя бы есть воспоминания. Лаванда, например.

Мне с опозданием пришло в голову, что неразумно душиться перед встречей с давно лишенными секса преступниками. Но я действовала автоматически, как каждое утро, а теперь уже поздно.

Кстати, насчет духов ничего не сказано в инструкции, которую мне прислали из тюрьмы, равно как и о дресс-коде. Зато велено иметь при себе удостоверение личности — паспорт или водительские права (я достала документы из тумбочки у кровати, стараясь не обращать внимания на лежащее там письмо юриста), мобильный телефон оставить дома или в машине, не иметь при себе ничего опасного (в частности, острого), запрещенного законом (наркотиков), алкоголя и всего, что можно использовать в качестве взятки.

Заперев дверь, я привычно дважды подергала ручку. В доме еще одна квартирантка — очень тихая молодая бухгалтерша на втором этаже, и хозяин, который не лезет в чужие дела. Именно о таком жилье я мечтала.

Пересекаю границу Лондона, и машин становится заметно меньше. Проезжаю маленькую деревеньку. На остановке ждут дети в желтой с коричневым школьной форме. Сбрасываю скорость до тридцати километров в час и внимательно слежу за ними. Проехала без происшествий — это еще одна обязанность водителя. Однако я невольно взглянула в зеркало заднего вида проверить, все ли в порядке. Дети указывали пальцами на мою машину — «Жука» 1972 года, которого много лет назад мне подарил мой отчим Дэвид (в основном из чувства вины). Да, «Жук» обращает на себя внимание. В Арчвиле его тоже будут провожать пристальными взглядами. Что, если кто-то из заключенных запишет номер и потом каким-то образом отыщет меня? Надо было ехать на общественном транспорте, особенно с учетом того, что пора менять покрышки, однако тюрьма находится в нескольких километрах от ближайшей станции и автобусной остановки. Неприятный холодок понемногу распространяется под ложечкой. Начинает накрапывать дождь.

Следуя неприметному указателю «Арчвильская тюрьма Ее Величества», сворачиваю влево.

Сразу за поворотом тюремные корпуса-домики выросли передо мной будто из-под земли. Все казалось совершенно иным, чем когда я приезжала на собеседование. То была разведка, проба воды, «возможно», а не «определенно».

Теперь я здесь насовсем — ну, то есть на три дня в неделю в течение года (с правом продления контракта еще на год при согласии обеих сторон). Горло сжалось. Уже проявилась клаустрофобия, а ведь я еще даже не вошла в учебку!

Мне велели поставить машину на парковке для персонала, а не для посетителей. Во рту пересохло: а что, если здесь окажется нестерпимо плохо? Вдруг я не справлюсь? Меня отпустят, дадут уехать? Сердце стучало в такт усиливающемуся дождю. Я достала из багажника зонтик, коробку с красками, кисти и стопку бумаги.

— Разрешите донести, мисс?

Молодой человек. Довольно длинные волосы и плохие зубы.

— Спасибо. — Не желая показаться недружелюбной, я добавила: — А вы давно здесь работаете?

Он ухмыльнулся:

— Я заключенный.

Только тут я заметила оранжевый комбинезон под черной курткой.

В колледже студенты всегда вызываются донести учебные пособия, но это же преступник! А вдруг он на меня нападет? Мама была права, надо было отказаться. Даже после того, как у меня хватило ума сюда съездить.

— Не надо, я справлюсь.

— Точно?

Я чувствовала, что обидела его, но ничего не могла с собой поделать. Я плохо знаю правила — а вдруг я нарушу инструкцию, разрешив ему нести мои вещи? Нагруженная, как мул, я подошла к табличке «Ресепшен». За столом сидела женщина в черной форме, немного напоминавшей адвокатскую мантию. Она окинула меня подозрительным взглядом.

— Я в первый раз, — сказала я, подавая письмо о приеме на работу. — Мне сказали подойти сюда.

Она нахмурилась:

— Вас нет в списке.

Я ощутила панику и облегчение. Может, мне скажут отправляться домой?

— Но охранник в воротах обо мне знал.

— Это не одно и то же. Кто сказал вам сюда подойти?

— Секретарь начальника тюрьмы.

Охранница выкатила глаза:

— Уволилась, и с плеч долой!

— Я не знаю.

Выразительно вздохнув, женщина буркнула:

— Эти здесь надолго не задерживаются.

Даже в моем тревожном состоянии мне показалось, что говорить такие вещи крайне бестактно.

— Придется звонить, — сказала охранница так, будто это моя вина.

В ожидании я посматривала в окно — сквозь решетку можно было разглядеть очередь заключенных. Один из них поднял голову и подмигнул — тот самый, кто предлагал донести мои краски. Я поспешно отвернулась.