— А ты, Бекки, что скажешь?

— Я в полном шоке… и, пожалуй, все-таки выпью. Бурбон с содовой, если можно.

Мы все улыбнулись. Джек привстал было, но Теодора сказала:

— Я сама. Всем то же самое?

Мы сказали, что да.

Теодора раздала нам стаканы, и Джек сказал:

— Мы с Теодорой тоже так думаем. Я ей ничего не говорил, между прочим. Показал покойника и предоставил самой судить, как и тебе, Майлс. Это она сравнила его с незаконченной медалью: мы видели в Вашингтоне, как их делают. Мы весь день толковали об этом и решили тебе позвонить.

— Никому больше не говорили?

— Нет.

— А полицию почему не вызвали?

— Сам не знаю. Вот ты вызвал бы?

— Нет.

— Почему же?

— Сам не знаю. Не хочется, — усмехнулся я.

— Вот то-то. — Джек поболтал кубики льда в стакане и медленно произнес: — По-моему, это не полицейское дело. Все мы понимаем, что это не просто труп. Тут что-то страшное… а что, непонятно. Я почему-то уверен, что мы можем сделать только одно, единственно правильное, а если ошибемся и угадаем неверно, случится нечто ужасное.

— Что же тут можно сделать? — спросил я.

— Не знаю. Меня разбирает позвонить президенту Соединенных Штатов, поднять по тревоге армию, ФБР, морпехов, кавалерию… вроде того. — Он юмористически покрутил головой и сразу же посерьезнел. — Мне надо, чтобы какой-нибудь правильный человек — все равно кто — осознал, как это важно, и поступил правильно, не совершив ни одной ошибки. Вся штука в том, что любой, кому я откроюсь, может оказаться неправильным и наломать дров. Полиция исключается сразу. — Тут Джек понял, что повторяется, и замолчал.

— У меня такое же чувство, — подтвердил я. — Как будто от наших действий зависит судьба всего мира. — Когда в медицине встречается трудный случай, ответ иногда приходит сам собой, ниоткуда — подсознание, скорее всего, срабатывает. — Джек, — спросил я, — какой у тебя рост?

— Пять-десять.

— Это точно?

— Да, а что?

— А в том внизу, по-твоему, сколько?

— Столько же.

— Теперь скажи, сколько весишь.

— Один стоун сорок фунтов. Как и он. Это ты точно определил, но в остальном мы как-то не очень похожи.

— Есть у вас штемпельная подушечка?

— Не помню. Есть? — спросил Джек жену.

— А что это?

— Чернильная подушка. Для штампов.

— Кажется, была где-то. — Теодора принесла подушечку, Джек достал из другого ящика лист бумаги.

Я смочил подушку чернилами, прижал к ней все пять пальцев Джека и сделал на бумаге хорошие, четкие оттиски. Потом кивнул на дверь в бильярдную и спросил:

— Вы с нами, девочки?

Девочки явно не хотели туда идти, но не хотели и одни оставаться.

— Да, идем, — сказала наконец Бекки, и Теодора тоже пошла.

Джек включил свет над столом. Абажур качнулся, я хотел поправить его и сделал только хуже из-за дрожи в руках. Амплитуда его колебаний от края стола до головы мертвеца бросала тени на лоб и создавала впечатление, что труп шевелится. Не глядя на лицо незнакомца, я прижал к подушечке пальцы его правой руки, один за другим, и оттистул их на бумаге прямо под отпечатками Джека.

У Бекки вырвался стон — думаю, мы все почувствовали то же, что и она. Одно дело строить теории, что этот человек никогда не жил, и совсем другое — получить наглядное доказательство. Это затрагивает какие-то первобытные глубины в твоем мозгу. Никаких папиллярных линий на его пальцах не было: мы видели перед собой пять густо-черных кружков. Сбившись в кружок, мы рассмотрели вблизи эти пальцы, с которых я вытер чернила: гладкие, как щечка младенца.

— Джек, — пролепетала Теодора, — меня сейчас вырвет.

Он обхватил ее и повел наверх.

— Вы верно определили, — сказал я им, вернувшись в гостиную. — Это действительно заготовка, не получившая финишной обработки.

— И что теперь делать? — спросил Джек. — Есть идеи?

— Могу предложить кое-что… но если не захотите, никто вас не упрекнет. Уж точно не я.

— Говори, мы слушаем.

Я подался вперед, упершись локтями в колени, и сказал Теодоре:

— Если сочтешь, что это тебе не по силам, лучше не надо. Вот что я предлагаю, Джек: оставьте его на столе. Ты ляжешь спать — я тебе дам снотворное, — но Теодора спать не должна. Каждый час она будет спускаться и смотреть на… на тело. Если заметишь хоть малейшую перемену, тут же беги наверх и буди Джека. Выходите оба из дома и приезжайте ко мне.

— Лучше откажись, если думаешь, что не сможешь, — сказал Джек жене.

Она потупилась, посмотрела на нас с Джеком и спросила:

— А как это может выглядеть? Перемена?

Мы промолчали, и она задала новый вопрос:

— Но Джек проснется? Я смогу его разбудить?

— Дашь пощечину, и проснется. Если станет невмоготу, буди его в любом случае. Остаток ночи можете провести у меня.

Теодора снова вперила взгляд в ковер на полу и наконец сказала:

— Думаю, что выдержу, если смогу разбудить его, когда захочу.

— А почему бы нам не остаться с ними? — спросила Бекки.

— Думаю, что не стоит. Мне кажется, в доме должны остаться только те, кто здесь живет постоянно, иначе ничего не получится. Не знаю, откуда у меня такая уверенность — просто чутье. Думаю, здесь должны остаться только Джек с Теодорой.

Джек посмотрел на Теодору и сказал:

— Ладно, попробуем.

Мы поговорили еще немного, глядя на городские огни, но всё уже было сказано. Около полуночи, когда почти все огни погасли, Белайсеки поехали с нами в город забрать машину. Высадив их на парковке, я повторил Теодоре инструкции: чуть что будить Джека и сматываться. В саквояже у меня был секонал, и я дал его Джеку, наказав принять только одну таблетку. Мы попрощались — Джек улыбнулся при этом, Теодора даже и не пыталась — и разъехались в разные стороны.

— Тут есть связь, правда, Майлс? — сказала Бекки на пути к ее дому. — Между этим… и Вилмой?

Я покосился на нее — она смотрела прямо перед собой — и бросил небрежно:

— Ты думаешь?

— Да, — просто сказала она. — Были ведь и другие случаи?

— Было несколько. — Глядя на дорогу, я поглядывал и на Бекки.

Она молчала до самого дома и только тогда сказала, все так же глядя прямо перед собой:

— Я хотела сказать тебе об этом после кино. Со вчерашнего утра у меня появилось чувство… что мой отец совсем не отец! — Выпалив это единым духом, она с ужасом посмотрела на темную веранду своего дома, закрыла лицо руками и разрыдалась.

Глава пятая

Опыт по части женских слез у меня небогатый, но в книгах пишут, что женщину надо просто обнять и дать ей выплакаться. Это мне представлялось наиболее мудрым решением: я нигде не читал, что женщину надо развлекать карточными фокусами или пятки ей щекотать. Итак, я поступил мудро, обнял Бекки и дал ей выплакаться. Если после всего виденного в подвале Белайсеков Бекки считала своего отца самозванцем, которого от папы не отличить, что я мог возразить ей? Кроме того, мне нравилось ее обнимать. Бекки не слишком крупная, но и не миниатюрная и сконструирована по высшему классу. Она прекрасно помещалась в моих объятиях здесь, в машине, на пустой ночной улице. Ее щека прижималась к моему лацкану. Я очень боялся и даже паниковал, но это не мешало мне наслаждаться.

Когда плач перешел в редкие всхлипывания, я спросил:

— Может, ко мне поедем? — Эта мысль явилась внезапно и очень взволновала меня.

— Нет. — Бекки нагнула голову и принялась рыться в сумочке. — Я не боюсь, Майлс, мне просто тревожно. — Она достала платочек, промокнула глаза. — Папа, наверно, болен… на себя не похож. Не могу я его бросить в такое время. — Она улыбнулась мне, неожиданно поцеловала в губы и тут же вышла. — Спокойной ночи, Майлс, позвони мне утром.

Я смотрел, как она идет по кирпичной дорожке к темному дому. Вот она поднялась на крыльцо, вот открылась и снова закрылась входная дверь. Я сидел и крутил головой, вспоминая, что о ней думал в начале вечера. Вот тебе и добрый приятель в юбке. Подержи красивую женщину в объятиях, дай ей поплакать, и пожалуйста: ты уже рвешься ее защищать и таешь от нежности. Потом к нежным чувствам примешивается секс, и начинается то самое, чего я на какое-то время надеялся избежать. Нет уж, сказал я себе, заводя машину. Буду держать ухо востро. Не хватало еще впутаться во что-то серьезное так скоро после крушения брака. В конце квартала я оглянулся на белый дом Бекки, понял, что могу без особых усилий не думать о ней, хотя она мне очень нравится, и стал думать о Белайсеках там, на холме.

Джек наверняка уже спит, а Теодора смотрит из окна гостиной на город. Может, в этот самый момент она видит фары моей машины, не зная, что это я. Я воображал, как она пьет кофе, перебарывая ужас перед тем, что лежит в бильярдной. Как набирается смелости спуститься туда, нашаривает впотьмах выключатель, смотрит на белую фигуру на зеленом сукне…

Когда часа два спустя зазвонил телефон, лампа у моей кровати еще горела. Я читал, не думая, что усну, но уснул почти сразу. Взяв трубку, я машинально посмотрел на часы: было три.

— Алло, — сказал я. На другом конце повесили трубку, хотя я ответил с первого же звонка. Я всегда отвечаю на звонки сразу, каким бы усталым ни был. — Алло! — повторил я и даже потряс аппарат, но трубка молчала. Во времена моего отца ночная телефонистка — он их всех по именам знал — сказала бы ему, кто звонил. В такой час это был бы единственный огонек на ее коммутаторе, и она запомнила бы, кто вызывает доктора. Теперь у нас на всех телефонах диски, экономящие целую секунду при каждом наборе, сверхчеловечески точные и совершенно безмозглые. Диск не подскажет, где найти доктора ночью, когда тот срочно требуется больному ребенку. Иногда мне кажется, что мы вылущили из жизни всё человеческое.