— Теодор? — раздался насмешливый голос немца, назвавший Басманова на свой латинский манер.

Федя усмехнулся и, завидев премного дивного любопытства в глазах друга своего, обернулся, давая Андрею разглядеть наряд причудливый. Чужеземец не сдержал восторга да присвистнул.

— И отчего же вырядился ты столь пёстро? — спросил Андрей, спускаясь по лестнице.

— Говоришь, будто не к лицу сей наряд мне, — усмехнулся Фёдор, прикрыв лицо маской.

Андрей уж вновь расплылся в улыбке да помотал головою.

— Да полно тебе! — со смехом произнёс немец. — На кой чёрт вырядился?

— По царскому велению, — с игривым смирением произнёс Фёдор. — Не в силах я перечить воле государевой.

— И ныне всей братии в бабском платье разгуливать? — усмехнулся Андрей. — Боюсь, не пойдут мне сарафаны.

— Нет, доколе мне известно, вам пока гулять в бабском платье не велено, — ответил Фёдор. — А я спешу к государю.

Коротким кивком Андрей отпустил Фёдора да и сам продолжил путь по долгу службы. Тем временем Басманов спешно ступал по коридору. От шага его позванивали бусы, накинутые на шею.

Как завидели опричники его, что караулили тронный зал, так и застыли в недоумении да смятении. Ведали они, что к государю ныне Басманов Федька явиться должен, да не ожидали они сего образа. Стоило Фёдору пройти в тронный зал, как глянули опричники вслед ему, да после того, не сговариваясь, уставились друг на друга. Всё храня молчание, вздохнули слуги государевы да и продолжили нести службу свою.

Фёдор же бросил маску на одну из скамеек, что приставлены были к столу. Подойдя к государю, он склонился в поклоне. Мрачное выражение лица государя мало-помалу сменялось какой-то неясной насмешкой, стоило ему завидеть в коридоре сперва Фёдора, а затем и то неловкое смятение на лицах опричников на страже.

— Есть ли благие вести? — спросил Иоанн, и по тяжёлому вздоху быстро Басманов уразумел, что не ждёт государь доброй вести из уст его.

— Благая ли весть, великий государь, что ум ваш и сердце ваше не врёт вам? — спросил Фёдор.

Иоанн горько усмехнулся и мотнул головою.

— Значит, поистине за всё добро готовы они лишь злом отплатить мне? — произнёс царь, будто бы сам усмехаясь словам этим.

— Братец ваш двоюродный, Владимир, беззлобен, но слаб духом, — произнёс Фёдор. — И с матерью со своей не совладает. А вот княгиня в самом деле вознамерилась страшное учинить.

— Прямо говорила, что сгубить меня хочет, как жену мою сгубила? — сглотнув, спросил Иоанн.

— Ежели разговорить кого велите, так проще будет с Владимиром, — ответил Басманов.

Иоанн глубоко вздохнул, заметно было, как плечи его вздымались под златою одеждою.

— И после всякого зла, что стерпело сердце моё, нарекут меня Иродом грозным… — вздохнул Иоанн, мотая головою.

Подпёр он голову свою, не вынося боли, что сдавливала голову тяжёлым обручем. Фёдор, видя мрак, сгущающийся на лике государя, перевёл взгляд на музыкантов да кивнул, призывая к готовности.

Глухой подслушивал,

Слепой подглядывал… — протяжно начал Басманов.

Голос его звучал чисто и звонко, и пение то разлеталось под расписными сводами. Слова застольной песни тотчас же подхватили мягкие переливы гуслей. От этих звуков государь поднял взгляд свой, преисполненный удивления.

Безрукой чаши нёс,

На стол раскладывал.

Эти строки уж было пропелись под мерное звучание инструментов, и хоть музыканты чисто да складно играли, прервал их государь коротким жестом да взглядом всё следил за Фёдором, за лёгкими движениями белых его рук в воздухе, за танцем его, столь простым, что не в силах был царь взгляда отвести. Ныне музыка лишь отвлекала, хоть и игралась с большим мастерством.

Заметив, как стихли музыканты, Фёдор лишь украдкой бросил короткий взгляд на царя и узрел то, что чуяло всё нутро его — взгляд Иоанна был прикован к нему. Фёдор завёл заново.

Иоанн мерно отстукивал ритм посохом своим, по мере того как Фёдор отпевал ту небылицу, которая так часто звучала под этими сводами, и лишь сейчас вся эта песня преисполнялась новою красотой, доселе неведомой, ибо то не был разношёрстный хор, разбуяненный от крепких вин.

То был один голос, что лился дикою рекой, и каждое слово звенело и распускалось, точно диковинный цветок древних преданий.

Глухой подслушивал,
Слепой подглядывал,
Безрукой чаши нёс,
На стол раскладывал.
Безгласой звал к пиру,
Безногой хаживал.
Мне то воистину
Немой всё сказывал!

Песня была коротка, и Фёдор растягивал те слова, что ранее лоснились от пьяной игривости, а теперь звучали иначе. Иоанн, не отрываясь, глядел на Фёдора, вплоть до того момента, как юноша окончил танец свой и плавно наклонился к земле. Длинные бусы его стукнули об пол, и лишь тогда царь, казалось, пробудился. Не говоря ни слова, царь выпустил из рук своих посох, прислонив его к трону. Медленно подняв ладони, Иоанн воздал похвалу слуге своему мерными хлопками. Тот звук взлетел к сводчатым потолкам да пронёсся эхом.

— Нынче, Басманов, служба твоя полнится и сим обязательством, — произнёс Иоанн.

— Ежели угодно то будет вашему светлому имени, — кротко и смиренно ответил Фёдор.

Тон голоса да манера шла супротив и вида внешнего, и цветастых одеяний на молодом опричнике. Оттого Иоанн заулыбался пуще прежнего да махнул рукою своей.

— Ступай, — произнёс царь. — Да приведи мне Гришку Скуратова.

Басманов последний раз поклонился, развернулся да с такою лихостью, что полы сарафана его вздымались над каменным полом. Украдкой полыхнули красные сапоги под одеянием шутовским, да и удалился Фёдор, оставив Иоанна с доселе неведомыми думами, каковые не мог государь ещё облечь в слова — лишь голова его мучилась, но не адским жаром, коим полнилась она от приступов гнева али припадка ужаса. Сердце его точно охватило неясное волнение, которое, при всей колкости своей, имело необъяснимый трепет, таинство, которое пряталось средь тёмной рощи, окутанной ночными сумерками.

* * *

— Вслепую и принялся их излавливать — да что в том толку, ежели очи мне сокрыли повязкою? — тихо усмехнулся Иоанн.

Глаза его, точно у незрячего, уставились куда-то в глубь храма Господня, точно пытались поймать те образы, что обуревали ум.

— И что же учинил ты, сын мой? — спросил батюшка, склонив голову пред исповедующимся.

— Точно сейчас этот шёлк премягкий, пренежный на руках моих… — тихо произнёс Иоанн, опуская взгляд на руки свои, как тотчас же сжал кулаки, преисполняясь злостью.

— И второй сон видел я, отец, — произнёс Иоанн. — Будто бы сижу я на троне. На столе предо мною блюда да чаши роскошные, из злата да в самоцветах, переливаются аки россыпь звёзд на землях южных. И сие благородие металлов да украшательств право дух захватывает, да кушаний нет в блюдах, в кувшинах да чашах — ни капли питья. И восседаю я на троне да затаил дыхание, ибо чует сердце моё ножи булатные, наставленные к голове да горлу моему, и жаждут тени лишь одного — что шевельнусь. И выжидают духи, и сверкают оружия их на свету.

— Страшишься смерти, сын мой? — спросил священник.

Иоанн усмехнулся, опуская тяжёлый взгляд свой.

— Думаешь, отче, дрожу над собственным животом я? — произнёс он. — Ежели Господь заберёт меня, кто останется во главе державы?

— Коли Господу угодно, быть посему. Пошлёт он утешение в любом горе, — смиренно ответил исповедник.

Уж сжал Иоанн чётки в кулаке своём да остыл, преисполнившись духом святой обители. Пальцами принялся быстро перебирать деревянные бусины, находя в том тень успокоения.

— Неужто и впрямь останется Русь сиротою… — вздохнул Иоанн, поглядывая на чётки.

— Каждый смертен, — произнёс священник. — Была б соль ценна, ежели в земле её бесчисленно было? Был бы каждый день Божьим благословением, если не считать их? Едва ли здравый разум возжелает жизни вечной на земле супротив жизни на небе. Здесь бытие наше преисполнено страданиями да искушениями. Не об этой жизни думай — сохрани любовь в душе своей ради жизни вечной, ибо Бог есть любовь, и кто пребудет в любви, тот пребывает в благодетели Господней.

— Будь я добр, как велит Святое Писание, как воздавать по заслугам злодеям, убийцам, содомитам да ворам?

— Оставь то Господу. Строг суд его, но справедлив, хоть и смысл ускользать может от взора человеческого.

— Ежели Бог дал мне власть судить — карать да миловать, значит, так тому и быть, доколе не прогневаю я Господа настолько, что отберёт у меня всё, что имею я, — Иоанн перекрестился и сложил руки пред своею грудью, давая понять духовному отцу, что час исповеди окончен.

Нечего было и предпринять священнику, как осенить царя крестным знамением да благословить его. Служба шла своим чередом. Под пение хоров Иоанн в полтона переговаривал со своими опричниками, что молились подле него.

— Шлите гонцов на Соловки. Любыми правдами и неправдами разыщите отца Филиппа, — наставлял государь.

* * *

В полумраке низких коридоров раздавались тяжёлое рыдание да всхлипывания. Скромная комнатушка робко дышала светом свечи, что лила свой дрожащий свет на белёные стены да убогую мебель, которая поскрипывала под всякой тяжестью и без таковой.