Мой сон был крепок и безмятежен, а проснулся я на полу вместо мягкой кровати. Судя по ушибленному боку и синяку на руке, я грохнулся, пока ворочался от забытого кошмара. Мутный разум гнетуще и мучительно обращал меня в реальность.

Мы собирались отправляться со дня на день, как только кузен вернется с охоты. Он прочесывал побережье с группой охотников, выискивая преступника. Я содрогался от мысли, что такой человек, как мой кузен, вышел на охоту на такого человека, как Жан.

Мне было сложно представить, кто из этих смельчаков находится в большей опасности.

В конце концов, я убедил отца, что мы и так задержались в этом проклятом Алжире, и нам пора возвращаться домой любой ценой.

Отец внял моим уговорам, в отличие от кузена, связь с которым мы поддерживали через посыльного, — сам Франсуа не возвращался в город, а жил в лагере, где-то там, на восточном утесе.

Моему отцу хватило решимости отдать приказ, вернуть Франсуа любой ценой. В итоге пришлось буквально притащить его к кораблю, который был готов к отплытию, и мы ждали лишь кузена.

— Я подстрелил его! — негодовал Франсуа, когда я пришел его навестить. — Мы взяли кровавый след, и собаки четко вели нас!

Мой искренний интерес всецело отражался на моем лице, когда я подсел ближе и внимал каждому слову.

Франсуа сокрушенно опустил руки и тяжело вздохнул, мотая головой.

— След четко вел нас до равнины, а потом собаки, верно, почуяли еще что-то… — вздохнул кузен, разводя руками. — Бесполезная скотина… на них нашла трусость, за такое охотничью псину по-хорошему стрелять надо…

— Вы же не… — затаив дыхание, спросил я.

— Нет, — отмахнулся Франсуа. — Еще пулю тратить на этих шавок…

У меня от сердца отлегло.

— Может, они почуяли какого-то хищника, вот и затрусили? — предположил я.

— Какая разница… Этот ублюдок, который похитил тебя, все еще на свободе… — бормотал Франсуа.

Я положил руку на плечо брату.

— Доверь месть Господу Богу и душу свою не отравляй бременем сим, — зачитал я по памяти нашего проповедника.

— Аминь… — устало выдохнул кузен, окидывая меня добрым взглядом.

Мы крепко обнялись, и хоть мое тело заныло разом всеми ушибами, причиненными мне накануне, я закрыл глаза на эту боль, боясь смутить своего любимого кузена. Не знаю, подозревал ли Франсуа в полной мере, чем рискует, прочесывая горы, но этот поступок сильно отпечатался в самой глубине моего сердца. Мы отплыли, оставляя позади Алжир, проклятый утес и того жуткого разноглазого мясника с рынка, которого я вспомню еще не раз.

Часть 2. Albedo [С латинского буквально «белый цвет». Алхимический термин, символизирующий очищение и начало сознания. Является вторым этапом создания философского камня. (Прим. ред.)]

Глава 2.1

1752 год.

Франция.

Поместье семьи Готье.

Дыхание никак не хотело восстанавливаться. Как будто сердце, легкие, все нутро горело, рвало и ломилось в болезненной метаморфозе, а ведь любой значимой метаморфозе следует быть болезненной. Разбудил ли кого-то мой крик — неизвестно. Сердце, хоть и успокаивалось постепенно, все равно жутко колотилось. Руки тряслись и покрылись холодным потом.

Недовольно рыкнув себе под нос, я поднялся с кровати и подошел к окну. До зари было еще далеко, и тяжелый вздох сорвался с моих губ. Недовольно скрестив руки, я поглядел на свою кровать, и чем дольше я любовался изломанным и пластичным рисунком измятых простыней, тем больше уверялся в том, что нынешняя ночь станет для меня бессонной.

Причина горячего полубезумного пробуждения заключалась как раз в излишней мягкости моего ложа. Тело как будто проваливалось сквозь. Подобные «падения» чудятся не мне одному, и исключительного в том ничего нет. Однако, когда я совладал с собой и сел в кровати, надеясь, что проснувшийся рассудок все расставит по местам, меня постигло чудовищное разочарование.

Я так и не решусь утверждать, вещи ли проходили сквозь меня, будто бы не имели никакой в себе материальной структуры, либо я обратился пустым местом, не более чем призрачной тенью. Быть может, кому иному придет на ум еще более вразумительное объяснение, но не мне.

Не чувствуя ни себя, ни окружающей меня реальности, я силился не поддаваться оглушительному приступу ужаса и отчаяния, нахлынувшему на меня ни с того ни с сего. Мне пришлось со страхом хвататься за одеяло и простыню, прежде чем ощущение реальности ко мне вернулось. Я так и стоял, пытаясь все еще совладать с пережитым ужасом, когда в коридоре послышались шаги. Закатив глаза, я поджал губы. Меньше всего мне хотелось перебудить весь замок, а особенно моего папу, который всегда страдал чутким сном.

Именно он, мой дорогой отец и глава семейства Готье, стоял на пороге моей спальни, накинув бархатный халат поверх белой сорочки. Подле него стояла служанка, которая, очевидно, и подняла графа посреди ночи, испугавшись криков из моей спальни.

— Все в порядке, — произнес я, упреждая вопросы родителя. — Прости, что разбудил.

— Ты кричал? — встревоженно спросил отец, заглядывая мне в глаза.

— Нет, я не… В смысле, я не знаю, — пробормотал я.

Кажется, эти слова только, напротив, усугубили его опасения.

— Этьен, мне страшно оставлять тебя одного, — с тяжелым вздохом признался отец. — Эти припадки не прекратились после Алжира, вопреки твоим заверениям.

— Пап, я не рехнулся, — отрезал я.

— Если так продолжится, рехнемся мы оба, — хмуро произнес он.

Я невесело усмехнулся. Отец было жестом пригласил меня сесть на край кровати и сам направился к ней, но я пригласил его сесть на длинный жесткий диван с низкой спинкой, что стоял вдоль стены под растянутым над ним гобеленом.

Я опустился, прислонившись затылком к холодному камню, чувствуя, как прохлада проходит сквозь меня, успокаивая беспокойный ум. Согласившись со мной, он сел подле меня и тяжело вздохнул, сложив руки перед собой в замке, а локти уперев в колени.

— Что с тобой случилось в Алжире? — осторожно спросил он.

По спине пробежал холодок, и я сам не заметил, как мои руки вновь затряслись, как при лихорадке. С губ сорвался резкий хриплый смешок, а плечи дрогнули в каком-то даже мне непонятном жесте.

— Я вам все сказал, — произнес я, проводя рукой по лицу, — но вы не верите.

— Как нам поверить? — спросил отец. — Как? Люди прочесали все побережье, там не было ни хижины, ни катакомб. Ты же был там, Этьен? Ты же сам привел нас к пустым скалам.

— Ага, — усмехнулся я, подавшись вперед и обхватив голову руками. — Запри меня уже в дурдоме среди безумных лунатиков.

— Прекрати, — хмуро возмутился отец. — Не смей так говорить, Этьен. Зря я поднял это…

Я перевел взгляд на отца и совестливо сглотнул.

— Пап, — произнес я и, как только он обернул свой изможденный взгляд на меня, продолжил: — Мы оба слишком устали. Надо отдохнуть.

Он сделал глубокий вдох и кивнул. Может, я обманывал себя в царящем вокруг полумраке, но мне хотелось верить, что отец слегка улыбнулся, самым краешком губ.

— Что бы там ни случилось, пускай забвение сожрет былое, — произнес я, потягиваясь и разминая шею.

— Поэтично, — по-доброму улыбнулся отец.

* * *

Привезя из Алжира диковинные драгоценности, расписанную вручную плитку и яркие краски, которых не мог сыскать в Европе, я привез оттуда и демонических призраков, с которыми мне предстояло теперь как-то уживаться.

Столкновение с разноглазым мясником Жаном и его чудовищами не могло не сказаться на мне, как бы сильно я того ни желал. Но моя жизнь продолжалась здесь, на севере, вдали от проклятого утеса, вдали от каменистого побережья, на котором под палящим солнцем гнила дохлая рыба, а черномордые гиены рыскали с дозволения своего хозяина.

Не зная природы своих страхов, я должен был изобрести от них спасение. Мне пришлось пойти на поводу у собственных предчувствий, ибо я не знал иной борьбы с приступами бессонницы и этого состояния, когда я становился бесплотным призраком. В особо жуткие эпизоды меня вело настолько, что я даже, помнится, мог видеть себя со стороны.

Вот тут я точно понял, что Алжир стал роковой точкой в моей жизни, и я, наивный юноша, даже представить себе не мог, насколько это путешествие определит мою дальнейшую судьбу.

Сейчас же я остался один на один со своими душевными недугами, и решение даже мне казалось причудливым, чего уж говорить о моем несчастном отце?

Я велел постелить мне прямо на холодном каменном полу. По моему замыслу, мое тело, изнеженное мягкими и податливыми перинами, будет много строже относиться к законам реальности, если будет постоянно ощущать более жесткую опору под собой.

На удивление это помогло, хоть и не сразу. Первые несколько ночей я крутился, все избирая позу, как бы не упираться о камень. С раннего детства я был тем самым мальчишкой, о котором говорят «кожа да кости». Сейчас мое сложение несколько поправилось, но худоба, присущая нашему роду, сейчас давала о себе знать.

Ночь на четвертую я подумал — не бросить ли всю затею? Меня почти что одолела стыдливая глупость этой борьбы с врожденной костлявостью.

На пятую ночь я поклялся бросить глупую мысль и спать по-человечески, в кровати, на мягкой перине, как подобает любому юноше моего происхождения, но на шестую ночь остался спать на полу, решившись все завершить поэтично на седьмую ночь.