Рядом со мной сидел Франсуа и чиркал в своем альбоме твердым карандашом. Лишь краем глаза я заметил пару набросков раскидистых оливковых деревьев, что стояли чуть поодаль от нас.

Изначально мы хотели лишь пройтись по саду, но жара уже спала, и мы нашли большее удовольствие, находясь здесь, на свежем воздухе.

— Как думаешь, нам разрешат и тут постелить под открытым небом? — спросил я.

— Думаю, это будет не совсем вежливо, — отозвался Франсуа. — Месье Шафак приготовил для нас прекрасные покои, но в первый же день мы просим гамаки, чтобы ночевать под звездами. Как-то некрасиво получается, не находишь? Я сам отнюдь не против самой затеи и при других бы обстоятельствах попросту не стал бы ждать никакого дозволения — взяли бы сами и натянули гамаки, делов-то?

Я улыбнулся, предаваясь приятным воспоминаниям о наших ночевках на тенистых опушках леса. Кроны ласковым шелестом скрывали наши с кузеном беседы. Сейчас оливковые деревья и кипарисы отнюдь не спешили заглушить наши разговоры. Кажется, деревья напротив притаились, слушая гостей с далекого севера.

— Ты смог бы тут остаться жить? — спросил я кузена.

— Мы едва приехали, — ответил он и пожал плечами.

Альбомный лист перевернулся с сухим шелестом, каким наполняются леса нашей родной Франции поздней осенью.

— А ты бы хотел? — спросил кузен, поднимаясь в полный рост и пересаживаясь на другое место, на этот раз обращая свой взор на низкие кусты с маленькими благоухающими белоснежными розами.

— Я же тебя не об этом спрашивал… — вздохнул я, закатывая глаза.

— Вот как? — спросил Франсуа.

Чирканье карандаша по бумаге не стихало.

— Мой вопрос был не о твоем желании, — протянул я. — Смог бы ты жить здесь? Про себя думаю, что вряд ли. Хотя бы по вине этого беспощадного солнца. Не люблю состязаться, но я, кажется, обгорел сильнее вас обоих.

Я коснулся своих щек и лишний раз убедился, что Алжир в самом деле принял меня и беспощадно заклеймил, и, скорее всего, этим вечером я буду походить на ящерицу во время линьки.

— Я думал, — произнес кузен, — тебе нравится город. Ты так завороженно пялился на местных, на эти улочки, и едва ли проходил мимо миски со здешним угощением, чтобы не стянуть неведомое лакомство и сразу же пробовал его на вкус. В целом Алжир вполне в твоем духе, разве я не прав?

На моих губах сама собой занялась мягкая улыбка, и я чуть заметно кивнул.

— Мне нравится Алжир, но боюсь, он мне не по зубам, — произнес я, на самом деле польстившись на внимание кузена.

Не знаю, что мне понравилось больше: сама фраза, которая так легко и к месту сорвалась с моих губ или тихое бормотание кузена, которое сошло вместе со вздохом, вроде «О боже мой…» или что-то в этом духе — пересмешка оливковой рощицы не дала мне расслышать как следует.

— Только таким соперникам и стоит бросать вызов, как говорит профессор Алье, — произнес кузен. — Иначе…

— …какой вкус от победы над слабейшим? — закончил я.

Мы с Франсуа усмехнулись, и повисла тишина, шелестящая тихим вечерним ветерком.

— А ты хотел бы умереть здесь? — спросил я, краем глаза поглядывая на кузена.

— Боже, — глухо усмехнулся Франсуа, отложив рисование. — Ты позер, Этьен.

Я пожал плечами.

— Вы все задумываетесь о красивой смерти, когда уже поздно, — продолжил я. — Когда вы уже скучный обрюзгший старик, окруженный сердобольными сиделками. Уже слишком поздно, время истекло, и шанс уйти красиво выпадает лишь раз, и то не всем. Я презираю осторожность, которая губит вкус жизни. Нет, Франс, не смотри на меня так! Я совершенно серьезно! Именно смерть и дает нам вкус жизни. Уходить надо на высокой ноте. Клеймите меня безумцем или романтиком, если вам так угодно. Я не мог бы жить здесь — ласковый запах чарующих дурманов и пряностей лишь усыпляет, прежде чем Алжир покажет свои клыки. Нет, я точно не смог бы здесь жить, но с удовольствием умер бы тут.

— По-моему, ты перегрелся, Этьен, — вздохнул Франсуа.

Я презрительно прищурился, что отдалось неприятной болью на моем обгоревшем лице, и отмахнулся.

— Ну, если отбросить поэзию, мы толком не видели город, а завтра отец точно заставит нас заниматься его делами, и там уже праздно не послоняешься, — произнес я и решительно встал в полный рост, о чем скоро пожалел.

Чернота заволокла мне глаза, и понадобилась пара мгновений, чтобы прийти в себя.

— По дороге сюда я видел рынок, чуть выше от порта, — наконец, очнувшись от мрачного плена, произнес я.

* * *

На пыльных душных улицах, окутанных пряными благовониями и морскими жаркими ветрами, царила стихийная суета. Такого я не видел ни до, ни после. Толпа была не просто единым существом, она вобрала в себя всю пестроту нарядов, многоголосие окриков и зазываний, тысячи лиц, лоснящихся от влаги в вечереющем янтарном солнце. Смуглые руки алжирцев пересчитывали брошенные на прилавок монеты, и благородный коварный металл пел манящим перезвоном. Слышалась речь, чем-то напоминающая наш родной французский, но притом здешний акцент звучал намного громче, так что ни я, ни кузен не могли разобрать ни слова.

Я сидел на каменных ступенях и облизывал большой палец, который я порезал, желая проверить добросовестность заточки сабли. Франсуа воротился от прилавка, знатно закупившись розовым маслом. Такого глубокого и величественного благоухания не слышали у нас дома. Насыщенный аромат дамасской розы неторопливо и мягко стелился в этом удушливом вечернем воздухе. Неспешно и царственно плыл он по воздуху, стелился и ублажал горячий рассудок. Пленительное очарование еще долго не рассеивалось, даже когда я закрыл стеклянный флакон и отдал кузену, пряный шлейф был добрым спутником, покуда мы брели дальше, вглубь рынка.

Ароматы спелых фруктов расцветали, когда мы приближались к лавочникам с маслянисто лоснящимися смуглыми лицами, и отступали, стоило нам продолжить свой путь. Зачарованный великолепием, я не глядел даже, куда ведет меня Франсуа, и очнулся от грез, лишь когда запахи масел, фруктов и цветов иссякли и перебились откровенной вонью. Я поморщился от этого гнусного смрада, который удушливо воцарился в этом месте. Перед нами развернулся мясной ряд.

Мы переглянулись с кузеном и, не обмолвившись ни словом, зареклись покупать здесь хоть что-то. Мухи гудели, садясь на разделанные туши и потроха. Сочившийся сок, смешанный с кровью, густыми липкими каплями проникал сквозь доски и ящики. Мясники разделывали туши своими тяжелыми ножами на пнях, пропитанных насквозь кровью. Лица свирепели, когда они наносили удары.

Мы уже прибавили шаг, стараясь поскорее покинуть мясной ряд. Кузен ушел немного вперед. Когда он скрылся за поворотом, сердце тревожно забилось. Почему мы не могли разминуться среди благоухающих масел, спелых сочившихся фруктов или столов, уставленных сладостями с золотистыми корочками сладкой карамели? Нет, мы разминулись посреди мерзостного удушливого смрада плоти и липкой крови и сока, которым насквозь пропитался песок под ногами.

Вдруг внимание мое привлек такой рев, который просто не мог исторгаться из человеческих уст. По крайней мере, мне так показалось, и я, щуря уставшие от яркого солнца глаза, обернулся на звук. Тогда я хотел посмотреть, что же за зверское создание так пронзительно вскрикнуло, пересилив весь гул и гомон алжирского базара.

Около уступа собралось так много народа, что я точно понял — если я хочу узреть все своими глазами, я должен протиснуться в этой толпе. Будучи тем еще щуплым пронырой, я ловко подгадал момент и, проскользнув сквозь пыльные одежды, я добился своего. Внизу открылось плато. Драка была в самом разгаре. Притом бой казался неравным.

Четверо алжирцев явно были в свойстве между собой против одного-единственного высокого сутулого голодранца в красно-бордовом тюрбане. Его взгляд исподлобья пронизывал алжирцев, которые явно не спешили с расправой, пользуясь очевидным своим превосходством. Голодранец оглядел толпу, и мне хватило той пары мгновений, чтобы увидеть в его загорелом лице европейца.

— Из-за чего потасовка? — спросил я, уповая, что среди зрителей найдется тот, кто поймет меня.

— Из-за чего, месье? — отозвался смуглолицый мужчина рядом со мной. — Пройдоха Жан решил украсть у мясника кость.

— Кость? — переспросил я, думая, что попросту не расслышал в царящем вокруг оре.

— Кость, месье, кость, — закивал алжирец. — Вот и думай теперь, стоило оно того!

— Кто из них мясник? — спросил я, указывая вниз.

— Кто, месье? Так все пятеро, включая пройдоху Жана, — ответил алжирец. — Как знали, не к добру этот оборванец прибрел к нам с восточного утеса. Дикарь, как есть, да еще и вороватый.

Я закатил глаза, довольно утомившись этим разговором, равно как и шумом. Достав пару монет, я сунул их в руку своему собеседнику.

— Прикрикните, чтобы поутихло, мой добрый друг, — попросил я, махнув на разгоряченных зрителей рукой.

Влажный взгляд черных глаз вспыхнул. Видно, получив много больше, чем стоил этот простенький труд, алжирец охотно присмирил толпу, гаркнув, вероятно, какую-то здешнюю брань. Как только толпа поутихла, я набрал воздуха в грудь и воззвал так громко, сколько у меня было силы: